Реферат: О возможности актуализации методологического опыта русских историков-неокантианцев
Д.П. Синельников
Выход исторических исследований на теоретический уровень осуществляется в широком социокультурном контексте под воздействием множества факторов. Один из них - традиция методологических поисков. Осмысление традиции всегда предполагает обращение к прошлому.Последнее,однако, интересно не само по себе, не как замкнутое на себя состояние, а как движение в сторону настоящего и будущего.Такой подход позволяет "высвечивать" в минувшем не все, что когда-либо случилось, и потому заняло свое место на хронологической шкале истории, а в первую очередь исторически значительное. На такого рода статус в сфере методологии истории претендует в том числе и неокантианское направление в отечественной историографии, особенно популярное в последнее десятилетие XIX в. и в первые десятилетия XX в. В современной литературе предпринята даже попытка представить историков-неокантианцев как мыслителей, продемонстрировавших готовность "взять на себя роль самосознания науки, уже очертивших реальные пути ее выхода из острейшей кризисной ситуации, предлагавших новую картину научного мира и присутствия в ней человека" [15,c.51]. Соответственно, именно на опыт историков-неокантианцев возлагаются особые надежды при решении нынешних проблем отечественной исторической науки. Вопрос о степени оправданности таких надежд - основной вопрос данной работы.
Так же как и марксизм, и позитивизм - весьма влиятельные направления общественной мысли - неокантианство приходит в Россию из Европы. Наиболее значительную роль здесь сыграла Баденская школа и ее основоположники - В. Виндельбанд и Г. Риккерт. По замечанию В.Ф. Асмуса, новое философское учение "на первых порах не было даже замечено историками. Прошло немало времени, потребовались немалые усилия, чтобы расшевелить историков и заставить их понять, что существует целая философская школа, избравшая темою своих занятий вопрос о логическом своеобразии исторической науки. ....Однако, чем позже новое логическое течение получило резонанс в среде историков, тем сильнее оказалось его влияние на историографическую мысль. С той же легкостью, с какой раньше игнорировали вообще проблему логики истории, теперь уверовали и в ее значение и в то ее разрешение, которое было предложено фрейбургским неокантианством. Не привыкшая разбираться в философских и логических проблемах, не знакомая с историей логики исторического познания, мысль эмпириков-историков без должной критики и осмотрительности подчинилась влиянию первой же философской школы, которая создала атмосферу широкого научного интереса к проблемам логики истории. За поздним знакомством последовало быстрое и легкомысленное обращение в новую веру" [1,c.355-356].
Процитированные суждения В.Ф. Асмуса по-своему замечательны, поскольку весьма характерны для марксистских позиций в отношении неокантианства и выражают довольно устойчивую схему, сохраняющуюся, пусть и в несколько модифицированном виде, в работах современных отечественных исследователей [8].
Скептически оценивали успехи неокантианцев на российской почве и представители явно оппозиционной марксизму религиозной философии. Один из крупнейших отечественных мыслителей Н.А. Бердяев весьма высоко оценивал представителей западного неокантианства - Риккерта и его школу он относил к самым замечательным и злободневным явлениям современной ему философии [3,c.86], при определении места и роли неокантианства в российской общественной мысли писал, что данное направление на русской почве так и не стало творческим, а было лишь "орудием освобождения от марксизма и позитивизма и способом выражения назревших идеалистических настроений" [4,c.23].
Обе приведенные позиции, при всей своей нелицеприятности для отечественного неокантианства, важны как своеобразный интеллектуальный раздражитель. Ни марксисты, ни русские религиозные философы по-настоящему в серьезную полемику с неокантианством не вступали, и потому их утверждения о вторичности российского неокантианства страдают декларативностью и требуют уточнения. Другое дело, что даже такой уровень дискуссии позволил обнаружить действительную и так и непреодоленную слабость неокантианства.
Неокантианство в России, на самом деле, во многом оказалось достаточно сильной реакцией отторжения на абстрактно-всеобщие социологические схемы марксизма, продолжавшие гегелевскую традицию натурфилософии, в частности, особое неприятие неокантианцев вызывала абсолютизация роли экономического фактора в истории [18,c.61-68], с одной стороны, и на эмпиризм позитивизма, считавшего бесплодным всякое критическое обсуждение основных принципов познания - с другой [13,c.406].
Однако дело отнюдь не сводится к противостоянию тому или иному конкретному оппоненту, ибо критика познающего разума стала фундаментальным принципом всего направления, что и получило закрепление в самом названии - "неокантианство", совершенно очевидной историко-философской аллюзии. Кант в своем критическом анализе способности суждения как соединения сферы познания и желания [7] основывался на идее относительности, условности знания. Причем относительность понималась не только и не столько как зависимость наших знаний от организма, способного воспринимать действия внешнего мира, и от внешнего мира, поскольку он способен воздействовать на организм (на ограниченность подобной интерпретации кантовской позиции позитивистами совершенно справедливо указывал А.С.Лаппо-Данилевский [13,c.407]).Главное же состояло в том, что знания возникают из способности познающего субъекта судить о чем-либо, а значит - формулировать свое отношение к предмету рассмотрения и делать это так, как если бы такое отношение было единственно возможным, т.е. необходимым, но, и здесь вся тонкость, не забывая, что необходимость суждения все-таки условна. Как отметил В.С.Библер, способ суждения у Канта " придает серьезным сферам природы и свободы некий метафорический, переносный смысл. И тем самым, судя о предметах природы как о предметах искусства и судя о предметах искусства как о предметах природы, индивид приобретает пусть узкую, но действительную, а не иллюзорную самостоятельность, возможность определять предметы и поступки не по их собственным законам, но - метафорически! И - в этом смысле - свободно" [5,c.176]. Таким образом, ведется своеобразная интеллектуальная игра по определенным правилам. "Внутри" самой игры правила-принципы определяют все, "вне" игры - могут не иметь никакого значения. Отсюда возникает возможность методологической рефлексии, ставящей вопрос об основаниях знания вообще, т.е. о природе самих правил. Но цена за реализацию такой возможности - отказ от онтологической проблематики классического типа и уход в логико-гносеологическую сферу.
Критический анализ логико-гносеологических основ различных направлений обнаруживает свою плодотворность прежде всего в методологии науки. Тема науки приобретает большее значение, потому что именно науке случилось сыграть роль "пункта", где "встречаются" три влиятельнейших направления рационалистической мысли: марксизм, позитивизм, неокантианство. "Встреча" происходит как процесс самосознания науки, методологическая рефлексия выступает одновременно и как внутренняя форма, и как результат "пересечения" направлений. В содержательном плане методологическая рефлексия означает переосмысление сложившегося образа науки". Историки, методологи и философы науки чаще всего называют такое представление "картезианским идеалом науки", имея в виду под ним определенную устойчивую, воспроизводящуюся по крайней мере в основных научных дисциплинах - в физике, химии, математике и т.п. - структуру научной рациональности" [17,c.156]. В той мере, в какой историческая мысль X1X в. претендовала на статус научности, она была вынуждена подстраиваться под этот идеал [9,c.5-11].
Благодаря своей критической направленности именно неокантианство сделало задачу переосмысления такого идеала научности своей центральной задачей. А сосредоточив свое внимание на методологической его составляющей, оно оказалось наиболее методологически нагруженным: методология присутствует здесь в "чистом виде". Методологически пафос возникает благодаря заданному неокантианцами внутреннему дуализму науки. Имеется в виду выделение наук, пользующихся, по-преимуществу, номотетическим методом для формулировки законов (науки о природе), и наук с идеографическим методом, ориентированных на изучение частных, неповторимых событий (науки о культуре) [6,c.320]. Такого рода названия ни в коей мере нельзя отождествлять с традиционным естествознанием и с традиционной историей, поскольку имеются в виду лишь методы, но не предметные области. Природа и история, говорит Риккерт, это "не две различные реальности, но одна и та же действительность, рассматриваемая с двух различных точек зрения" [14,c.92]. "Действительность становится природой, если мы рассматриваем ее с точки зрения общего, она становится историей, если мы рассматриваем ее с точки зрения индивидуального" [14,с. 92]. Отсюда следует, что система понятий неокантианства лишена онтологического статуса, а имеет только методологический. Проблема бытия снята, а предмет можно, оказывается, сконструировать, "задать" познающим субъектом самому себе. Кроме того, необходимо отметить, что уровень рассмотрения внутреннего методологического дуализма научного знания в ортодоксальном неокантианстве был достаточно абстрактным: только в рамках науки в целом, а не на уровне конкретных наук. Только применительно ко всей науке признается необходимость двух методов, а в какой-либо отдельной науке предполагается господство одного, использование второго возможно, но не вытекает из внутренней природы данной науки. Вот здесь-то и обнаруживается очень важная, на наш взгляд, проблема единства - полноты научного знания, которую западные неокантианцы, декларируя необходимость как генерализирующего, так и индивидуального методов, не разрешают. Вопрос о характере связи двух подходов, о механизме их отношений остается на периферии внимания методологов, хотя его постановка в неявном виде и предполагается.
Когда же начинается перевод неокантианской методологии в плоскость конкретного научного исследования, то возникают серьезные трудности [16,c.131-134]. Попытку преодоления этих трудностей предприняли отечественные историки-неокантианцы, поставив вопрос о специфической логике исследований именно в исторической науке. Приоритет здесь принадлежит А.С. Лаппо-Данилевскому, продолжившему направление, логически заданное Баденской школой, но находясь не внутри неокантианской традиции, а осуществив своеобразный выход из нее. Он обратился к наследию по методологии исторического познания И.М. Хладениуса - немецкого мыслителя XVIII в. [11]. Исследования Хладениуса предшествовали критической реформе Канта и оказались забытыми философами и логиками вплоть до начала ХХ в. [10,c.29-30]. Хладениус попытался ввести специфически вид понятий, в которых мыслятся множества, создающие в себе кроме индивидов еще и отношения между ними.
Размышляя над идеями Хладениуса, Лаппо-Данилевский показывает специфику логики исторической науки как "логики представительства", когда происходит перенос признаков некоторых членов группы на всю группку, т.е. имеет место заключение от части к целому, где часть - замечательные, типичные события. Главное, следовательно, состоит в том, чтобы найти, "открыть" такие замечательные события. Научить этому невозможно, поскольку "...открытия происходят путем догадки благодаря интуиции исследователя. Методов для выработки таких догадок в науке не дается: возникновение догадок зависит от природных дарований исследователя, в частности его способности "угадывания", а также от степени его навыка в исследовании. ...Университетские практические занятия по истории должны культивировать способность к "угадыванию" в сфере исторического исследования" [18,c.4]. Совершенно не случайно термин "угадывание" закавычен: его чрезвычайно трудно определить логически, да, пожалуй, и невозможно. Так же невозможно определить и то, на что "угадывание" направлено - "событие". С точки зрения формальной логики, то, что называют "событием" неокантианцы, неопределимо, ибо невозможно указать логическую процедуру такого определения. Вот характерное рассуждение: "Итак, в мире существуют лишь события, наш же ум, обобщающий сходное в этих событиях, создает так называемые состояния. Говоря о состояниях, мы лишь констатируем сходное в отдельных событиях" [18,c.22]. С состояниями здесь все понятно: это понятие - продукт обобщения. А вот событие - данность, причем непосредственная. Можно, конечно, сослаться на ценности "как некий абсолютный, а потому и запредельный смысл" [8,c.259]. Но проблемы это не решит, так как понятия события и ценности однотипны. И не только потому, что их невозможно в принципе определить средствами традиционной формальной логики. Главное - они выполняют одну и ту же функцию. Функцию методологических ориентиров, нацеливающих познание на целостное "видение" предмета. Разница только в том, что ценность - идея абсолютной целостности, завершенности "видения", как бы выходящая за пределы познания его цель. А событие - предел возможного целостного "видения" предмета в рамках специального исследования. Здесь и теперь. Другими словами, оба понятия фиксируют пределы познающих возможностей человека, но особым образом: не холодно, не отстраненно, а сообщая познанию этический смысл.
Если невозможно научить историка "угадывать" события, то научить его проверять предмет принадлежности возникших интуиций к научному знанию можно и должно, чтобы на смешать жанры: научный и художественный. Способы проверки как раз и представляются традиционной логикой обобщений, в частности, через построение причинно-следственных рядов. В результате получается, что генерализирующий метод присутствует в исторической науке не просто наряду с индивидуализирующим, а как непременное, внутренне необходимое условие существования последнего. Это тот критерий, что сообщает идеографии статус научности. А.С. Лаппо-Данилевский подчеркивал, что идеографическое знание получает "научный характер лишь в том случае, если оно пользуется номотетическим знанием и умеет приноровить его к установлению исторического значения индивидуального" [12,c.28].
В свою очередь, индивидуализирующий метод не менее важен для генерализации, поскольку само понятие индивидуального не онтологично, а предназначено для фиксации пределов возможностей традиционной логики. Осознание своих границ крайне необходимо логике обобщений, но ее собственными средствами такой предел положен быть не может.
Таким образом, каждый из выделенных неокантианцами методов научного познания предполагает наличие другого, с той лишь разницей, что индивидуализирующий метод соотносится с генерализацией осознанно, целенаправленно идя к встрече с традиционной логикой, и потому "подчиняет" ее себе. Вот почему неокантианство, сформулировав положение об идеографическом знании и сделав на нем акцент в рефлексии, сумело стать наиболее ярким представителем методологических поисков современной ему научной мысли. Логика представительства была выстроена на трех различных уровнях.
Во-первых, неокантианство вместе с оппозиционными ему марксизмом и позитивизмом составляет некую целостность ("множество") научной рефлексии. И в то же время представляет эту целостность в методологическом плане через собственное своеобразие.
Во-вторых, в методологии неокантианства внешняя оппозиция направлений переводится во внутреннюю оппозицию методов: генерализирующего и индивидуализирующего.Причем последний выступает в роли представителя методологической позиции неокантианцев в целом.
В-третьих, такое движение можно обнаружить только тогда, когда начинает разрабатываться особая логика исторической науки. Русские историки-неокантианцы, предприняв попытки решения данной проблемы, не просто заявили о полноправных претензиях истории на статус теоретического научного знания, но и сделали решительный шаг в сторону серьезных изменений бытовавших представлений о критериях научности именно через исторические исследования.
Признавая бесспорную заслугу неокантианцев (в том числе и отечественных) по освобождению познающего разума от догматизма, следует, однако, заметить, что им так и не удалось понять критическую философию Канта как форму онтологии. Соответственно, не было предпринято даже попытки рассмотреть отвлеченное мышление, познание не просто как частную способность человека, а как изначальное условие человеческого существования, как его необходимую предпосылку. "Человек существует в мире, а не среди вещей, поскольку коренится в этом странном промежутке между естественной необходимостью и моральным законом, в измерении метафизической свободы. Только поэтому он может (и призван) давать отчет об основаниях разумения, вовлекая теоретически разум в тяжбу с самим собой, и отвечать за то, что допустил быть основанием своего бытия, вовлекая в тяжбу с самою собой свою нравственную волю и веру" [2,c.67-68]. Неокантианство по сути дела остается в горизонте классического типа мышления и потому едва ли следует возлагать на него особые надежды современному научному познанию, существующему под знаком "новой онтологии".
Список литературы
[1] Асмус В.Ф. Маркс и буржуазный историзм // Асмус В.Ф. Избранные философские труды. М., 1971. Т.2.
[2] Ахутин А.В. София и черт (Кант перед лицом русской религиозной метафизики) // Вопросы философии. 1990. N.1.
[3] Бердяев Н.А. Философия свободы // Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989.
[4] Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда // Вехи: Сб. ст. о русской интеллигенции. М., 1991.
[5] Библер В.С. Век просвещения и критика способности суждения. Дидро и Кант //Западноевропейская художественная культура XVIII века. М., 1980.
[6] Виндельбанд В. Прелюдии. СПб., 1904.
[7] Кант И. Сочинения: В 6 т. М., 1966. Т. 5.
[8] Клибанов А.И. А.С. Лаппо-Данилевский - историк и мыслитель // Лаппо-Данилевский А.С. История русской общественной мысли и культуры XVII-XVIII вв. М., 1990.
[9] К новому пониманию человека в истории: Очерки развития современной западной исторической мысли /Под ред. Б.Г. Могильницкого.Томск, 1994.
[10 Кузнецов В.Г. Герменевтика и гуманитарное познание. М., 1991.
--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--