Реферат: О жизни и творчестве И.Бунина

«Моя писательская жизнь,—вспоминал Иван Алексеевич Бунин,—...началась, должно быть, в тот бесконечно давний день в нашей деревенской усадьбе в Орловской губернии, когда я, мальчик лет восьми, вдруг почувствовал горячее, беспокойное желание немедленно сочинить что-то вроде стихов или сказки». Такое желание вызвала у него случайная картинка в книжке, изображавшая горы, водопад и странного карлика-уродца на первом плане,— и маленького Ваню «охватило вдруг поэтическим волнением».

Это поэтическое волнение приходило к Бунину в течение всей его писательской жизни всегда неожиданно; поводом обычно служило какое-нибудь мелькнувшее воспоминание, образ, слово...

Когда началась бунинская проза? Очень рано, с детских дневничков, где мальчик записывал свои переживания, впечатления и в первую очередь пытался выразить свое повышенное ощущение природы и жизни, которым был наделен с рождения. Вот одна такая запись;

Бунину пятнадцать лет:

«...я погасил свечу и лег. Полная луна светила в окно, ночь была морозная, судя по узорам окна. Мягкий бледный свет луны заглядывал в окно и ложился бледной полосой на полу. Тишина была немая. Я все еще не спал... Порой на луну, должно быть, набегали облачка, и в комнате становилось темней. В памяти у меня пробегало прошлое. Почему-то мне вдруг вспомнилась давно, давно, когда я еще был лет пяти, ночь летняя, свежая и лунная... Я был тогда в саду... И снова все перемешалось... Я глядел в угол. Луна по-прежнему бросала свой мягкий свет... Вдруг все изменилось, я встал и огляделся: я лежу на траве в саду у нас в Озерках. Вечер. Пруд дымится... Солнце сквозит меж листвою последними лучами. Прохладно. Тихо. На деревне только где-то слышно плачет ребенок и далеко несется по заре, словно колокольчик, голос его...»

Бунин вырос в тиши-и глуши российского захолустья,—и это обстоятельство немало повлияло на склад его характера и таланта. Детство его прошло в обедневшем поместье Орловской губернии. Не проучившись в Елецкой гимназии и четырех лет, Ваня был взят домой, где его образование осуществил старший брат Юлий; особое внимание он уделил литературе, языкам и истории, а с точными науками ознакомил лишь в общих чертах. Ум Ивана Бунина плохо воспринимал абстрактные науки; Иван Алексеевич принадлежал к тем натурам, в которые талант был вложен, говоря его же словами, «божьей милостью, а не человеческим хотением, измышлением или выучкой».

В характере Вани Бунина слились противоположные друг другу родительские черты. Еге-шецг-Алексей Николаевич, был человек открытый, широкий, с чертами талантливой, артистической натуры, беззаботный, обаятельный в своей вспыльчивости и отходчивости. Помни, нет большей беды, чем печаль»,—говорил он сыну. И еще:

«Все на свете проходит и не стоит слез». Разоряющийся, а под конец промотавший последнее, «мелкопоместный» Алексей Николаевич Бунин олицетворял собой» тип сходящего на нет русского помещика. представителя уплывающей в прошлое России. Мать Бунина, Людмила Александровна, урожденная Чубарова, тоже была типична для своего времени и среды. Это была женщина тихая и печальная, с «грустной поэтической душой» и с обостренной чувствительностью; ее ввергало в страдание происходящее вокруг,—а к тому основания были. Иван Алексеевич горячо ее любил и после ее кончины так глубоко запрятал память о ней, что до конца своей жизни ни с кем не говорил о ней вслух.

«Я рос одиноко... без сверстников, в юности их тоже не имел, да и не мог иметь: прохождения обычных путей юности—гимназии, университета,—мне было не дано... я нигде не учился, никакой среды не знал»,—с. грустью вспоминал писатель.

«Среда», конечно, была, только особая, не «своя», не людей его круга. Среда была деревенская: ребятишки-пастушата; «со всеми он был на равной ноге», «бывая запросто в их избах», как пишет В.Н.Муромцева-Бунина. Деревенские ребята, молодежь, старики—всех наблюдал будущий писатель, и когда принимался изображать их, то каждому дарил частицу самого себя, к каждому подходил «изнутри». В двадцать лет он написал пронзительный рассказ о старой, никому не нужной Федосевне, которую выгоняет из дома родная дочь, и несчастная старуха умирает на дороге. Ничего мелодраматического, преувеличенного здесь нет; все просто, даже • обыденно в своем кошмаре. Все буднично, обычно и в не менее страшном рассказе «Танька»—о маленькой девочке, которая идет на улицу «погулять», чтобы не просить у матери «картошек», которых нет в пустой, голодной избе. И вновь о стариках пишет юный Бунин; вот караульщик Кукушка, ставший совсем никчемным, бессильным и замерзший в лесу; или Кастрюк, страдающий оттого, что оказался не у дел, а ему так хочется общаться, помогать своим... Можно только поражаться, откуда у Бунина, молодого, жаждущего жизни человека, бралось такое понимание, такое сопереживание старости. Но не только это: с удивительной точностью он уже тогда, в первых рассказах, сумел воссоздать живую, образную крестьянскую речь, не выдумывая, не изобретая ее, а списав «с натуры», например: «У меня, брат, ни крова, ни дома, пробираюсь бережками и лужками, рубежами и межами, да по задворкам—и ничего себе». Так говорит странник в рассказе «Танька».

«Всякая натура «входила» в меня, конечно, всю жизнь и очень сильно,—вспоминал Бунин много лет спустя.—Разумеется, я иногда кое-что записывал в свои дневники—и погоду, и пейзажи, и людей, и народный и всяческий другой язык...» Однако он настаивал при этом, что все его произведения, за редким исключением,—«сплошная выдумка» и что это—главное. И так было всегда. Речь, понятно, не идет о бессюжетных лирических очерках. Но там, где Бунин дает вымышленных лиц, сюжет всегда «выдуман».

В своей прозе Бунин уже смолоду весьма разнообразен. Его рассказы написаны на самые разные темы и «населены» самыми различными людьми. Вот провинциальный учитель Турбин, близкий одновременно и к чеховским и к купринским персонажам,—человек, погибающий в глуши и безлюдье. Или самодовольные и пошлые «дачники», среди которых похож на человека лишь один, прямодушный и чудаковатый «толстовец» Каменский («На даче»)... Бунин возвращается мыслью к впечатлениям детства («В деревне», «Далекое»), пишет о любви неразделенной и мучительной («Без роду-племени») и взаимной и прекрасной («Осенью»), трагической («Маленький роман»).

Такое многообразие порождено богатыми жизненными впечатлениями, сменившими монотонность и однообразие первых двух десятилетий жизни Бунина. Юношей он покидает «отчий дом», и начинается его скитальческая жизнь. Словно какое-то беспокойство толкает его в девяностые—девятисогые годы к бесконечным перемещениям. Орел—г Харьков—Елец — Харьков — Смоленск — Москва и т. д. Работа в газете «Орловский вестник»; выход первой книги стихов;

встреча с Л.Н.Толстым; увлечение толстовством; любовь к В.В.Пащенко, длившаяся четыре года; опять скитания; женитьба; рождение сына; через два года разрыв; в тридцать лет первое путешествие за границу (в Европу); дружба с Чеховым; снова путешествие за границу;

и опять калейдоскоп: Москва — Одесса —Москва — деревня — Петербург—Москва... Смерть сына; встреча с будущей женой. Верой Николаевной Муромцевой; участие в горьковском издательстве «Знание»; знакомство, потом дружба с Горьким; литературные «среды» Н.Д.Телешова; третье, затем четвертое путешествие за границу. (Но деревню не забывал никогда: хотя бы раз в году, но непременно бывал в своих старых краях.)

Бунин теперь поистине «и жить торопится, и чувствовать спешит». Он не выносит серых, однообразных, томительных будней «бессвязной и бессмысленной жизни», которые суждено влачить русскому «мелкопоместному» обитателю разоряющегося «дворянского гнезда». Бунин исследует русскую действительность, крестьянскую и помещичью жизнь; он видит то, чего никто, в сущности, до него не замечал:

сходства как образа жизни, так и характеров мужика и барина. «Меня занимает ...душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина»,—говорит он.

В своей знаменитой повести «Деревня», снискавшей ему славу писателя,—произведении, подготовленном многими предыдущими рассказами, Бунин рисует безумную русскую действительность, порождающую столь причудливую в своих контрастах русскую душу;

писатель мучается вопросом: откуда в человеке два начала—добра и зла? «Есть два типа в народе,—пишет он немного позднее.—В одном преобладает Русь, в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «из нас, как из дерева,—и дубина, и икона,—в зависимости от обстоятельств, от того, кто это дерево обрабатывает...» В «Деревне» Бунин дает страшную хронику бессмысленной и загубленной жизни братьев Красовых и их окружения. Виноваты, по его мнению, все, всё вместе: и вековая отсталость России, и русская непроходимая лень, привычка к дикости. «Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность,— вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни...»—напишет он позже. С видимостью бесстрастия, так сказать, сгущенно-реалистически, в чеканной, строгой речи живописует он безумную, мрачную, неизбывную российскую действительность. Страстность его повести не в рассуждениях, не в попытках что-то объяснить, а в боли, звучащей в каждом слове, боли за крестьянскую Россию, которая дошла до крайней степени падения^_ материального и нравственного.

Начатое в «Деревне» исследование уродств российской жизни и бездн русской души продолжено было в повести «Суходол». В ней показаны кровные и тайные узы, «незаконно» связывающие дворовых и господ: ведь все, в сущности, родственники в Суходоле. Бунин говорит об упадке, вырождении, одичании помещичьей жизни, ненормальности ее. Быт Суходола, уродливый, дикий, праздный и расхлябанный, мог располагать только к безумию,— и в той или в иной мере каждый герой повести душевно неполноценен. Бунин не навязывает эту мысль, она напрашивается сама. Россия больна, утверждает автор, ибо один такой Суходол—уже гнойная язва. По словам Горького, высоко оценившего повесть, «Суходол»—«это одна из самых жутких русских книг». Это произведение о сокрушительных страстях, скрытых и явных, безгрешных и порочных, никогда не поддающихся рассудку и всегда разбивающих жизни—дворовой девушки Натальи, «барышни» тети Тони, незаконного барского отпрыска—Герваськи, дедушки Петра Кириллыча. «Любовь в Суходоле необычна была. Необычна была и ненависть».

«Деревня» и «Суходол» открыли собою ряд сильнейших произведений Бунина десятых годов, «резко рисовавших,— как он выразился позднее,—русскую душу, ее своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические основы». Человек—загадочен, убежден писатель, характер его—непостижим.

По-разному относится Бунин к своим героям, но бесспорно одно: к слабым, обездоленным, неприкаянным он испытывает великое сочувствие и расположение—будь то маленькая голодная Танька (одноименный рассказ) или красивый и сильный деревенский «молодец» Захар Воробьев, который погиб по собственной вине, «на спор» с глупыми мужиками («Захар Воробьев»). Отсюда двоякое чувство Бунина, пронизывающее многие его рассказы: жалость и симпатия к безвинно страдающим и ненависть к нелепостям и уродствам русской жизни, которая эти страдания порождает («Веселый двор», «Сверчок»).

Интересно, что Бунина, человека от природы очень ясного и гармоничного, в десятые годы—время расцвета его сил и таланта, и вдобавок самые, пожалуй, счастливые,—что именно в эти годы его влекут человеческие и жизненные аномалии. Его любви, жадности и любопытства к жизни хватает и на то, чтобы заглянуть в самые жуткие ее закоулки. Он следует за караульщиком Ермилом в дикую зимнюю лесную глушь и в дебри его затравленной и жестокой души («Ермил»). Он приглашает читателя полюбоваться чудовищной сырой полуземлянкой, битком набитой многолюдным семейством Лукьяна Степанова—фантастически богатого и не менее фантастически скупого деревенского мужика. А рядом, здесь же,—разоряющиеся помещики со следами былой роскоши либо вовсе без оных—нежизнеспособные, пассивные, сметаемые новыми хозяевами, типа Лопахина из чеховского «Вишневого сада» («Князь во князьях»). Единственное, что может сделать такой «бывший»,—злобно разорить дотла покидаемое гнездо и даже перевешать всех собак, чтобы только не достались новому хозяину («Последний день»). Притом бунинские зоркость и наблюдательность поразительны, так же, как и его умение облечь увиденное в емкие, точные слова, сливающиеся в распевные, ритмические фразы; у бунинской прозы всегда есть мелодия, она тяготеет к поэзии. Эти качества, год от году все более выявлявшиеся, обусловлены были внутренними причинами. К сорока годам Бунин успел .столько пережить, перечувствовать, перечитать и увидеть, что этого хватило бы на несколько жизней. Он не уставал от новых впечатлений, от встреч, от книг и путешествий; его влекли красоты мира, мудрость веков, культура человечества. Эта активная жизнь, при исконной созерцательности натуры, побуждала к созданию характерной его прозы той поры: бессюжетной, философско-лирической и в то же время раскаленной драматизмом. Таков рассказ «Братья»; его стиль и настроение пронизаны впечатлениями от путешествия на Цейлон и несут на себе печать прочитанных книг о буддийском учении; таков же рассказ «Сны Чанга» и, наконец, знаменитый «Господин из Сан-Франциско», многие страницы которого близки к прозе последнего Л. Толстого. С мельчайшими подробностями, так естественно сочетающимися в его таланте со страстностью, взволнованностью, не жалеет Бунин красок на изображение мира внешнего, в котором существует общество сильных мира сего. Он презрительно перечисляет каждую мелочь, все эти, отмеренные рукою мира вещественного, порции пароходной, отельной и прочей роскоши, являющие собою истинную жизнь, в поминании сих «господ из Сан-Франциско», у которых, впрочем, настолько атрофированы чувства и ощущения, что им ничто уже удовольствия доставить не может. Самого же героя своего рассказа писатель почти не наделяет внешними приметами, а имени его не сообщает вообще; он недостоин называться человеком. Каждый из бунинских мужиков — человек с собственной индивидуальностью; а вот господин из Сан-Франциско — общее место...

«Я с истинным страхом смотрел всегда на всякое благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощало человека, а излишество и обычная низость этого благополучия вызывали во мне ненависть»,—писал Бунин много лет спустя. Благополучие, считает он,—это не бытие, а существование, то есть обратное истинной жизни, природе, любви. В бунинском творчестве середины и конца десятых годов проходят перед читателем герои, раз и навсегда опаленные сильной и мучительной любовью, которая сокрушает их жизни, если только они вообще остаются в живых, а не кончают с собой оттого, что иначе нельзя, как госпожа Маро и ее юный друг Эмиль («Сын»). Так, оцепенев после смерти горничной Лушки, помещик Хвощинский больше двадцати лет просидел на ее кровати, никуда не показываясь и беспрестанно перечитывая старинные книги о любви. Чутьем художника стремился Бунин проникнуть в эту «бездну», постичь: просто ли сумасшедший его герой, или это «какая-то ошеломленная, на одном сосредоточенная душа»? («Грамматика любви»).

В эти годы бунинское творческое воображение не направлено еще на то, чтобы более или менее осязаемо обрисовать женские характеры. Все они лишь намечены: Оля Мещерская («Легкое дыхание») или не проснувшаяся еще для жизни и невинная в своем очаровании Клаша Смирнова («Клаша»). Женские типы, во всем разнообразии, придут на бунинские страницы в двадцатые годы («Ида», «Митина любовь», «Дело корнета Елагина») и дальше—в тридцатые и сороковые («Темные аллеи»). Пока что писатель почти всецело занят им, героем, вернее, персонажем. Галерея мужских портретов (скорее именно портретов, нежели характеров) выстраивается в бунинских рассказах, написанных, как правило, в 1916 году. Далеко не все познали сладкую отраву любви,—разве что капитан из «Снов Чанга» и еще, пожалуй, странный Казимир Станиславович в одноименном рассказе, стремящийся убить себя, после того как последним взглядом проводил под венец прекрасную''девушку,— может быть, свою дочь,— которая даже не подозревала о его существовании и которую он, очевидно, беззаветно любил, подобно Желткову из «Гранатового браслета» Куприна... Старый же архивариус из рассказа «Архивное дело» не только ни о какой любви не ведал—он вообще не подозревал о существовании никакого иного мира, кроме своего архивного подвала да еще длинной дороги на службу и обратно, машинально и ежедневно им проделываемой. Нужно представить себе во всей полноте страстное жизнелюбие самого Бунина, его стремление путешествовать, видеть и испытать как можно больше, чтобы понять, до какой степени для него чужд и непонятен этот живой мертвец. Но, с другой стороны, он с участливым любопытством и даже сочувствием живописует этого старого русского чудака, живущего не в настоящем, а в прошлом, давно отшумевшем, но всегда милом бунинскому сердцу мире.

Гораздо меньше сочувствия вызывает у Бунина Зотов—еще не старый, в расцвете сил, вчерашний брянский мужик, сделавшийся благодаря своей феноменальной напористости и удачливости преуспевающим дельцом. Его буквально разрывает от бушующей в нем энергии, бросаемой на все новые и новые аферы: «и правительственную службу, и пароходную агентуру, и чайные дела». Вдобавок он пребывает «всегда во хмелю—от нервности, от жары, от табаку, от виски» и сам сжигает себя. Он неглуп и чувствует, что впереди у него лишь пустота. И только там, в индийских тропиках, куда забросила его судьба, по временам начинает его охватывать «тоска какого-то бесконечно далекого воспоминания» о своей «прародине»...

Но Зотов, этот странный и страшный тип с зачатками вырождения, все же не чета Адаму Соколовичу—жестокому выродку, для которого спланированное и хладнокровное убийство женщины составляет развлечение, приятно щекочущее нервы. Не оттого ли, как бы спрашивает Бунин читателя, что не перевелись пока на земле выродки с «петлистыми ушами», все еще содрогается она от войн, насилий, казней? Появление на бунинских страницах именно в 1916 году, в разгар империалистической войны, чудовищного Соколовича так же не случайно, как и молодого самоуверенного немца, будущего ученого, который тоже страшен, ибо для него не существует ничего, кроме собственной карьеры, ради которой он спокойно пройдет по трупам («Отто Штейн»).

В 1916 году созрел перелом в мироощущении Бунина, назревший еще осенью 1915 года, когда Бунин писал своему другу, художнику П. А. Нилусу: «Деревни опустели так, что жутко порой. Война и томит, и мучит, и тревожит». Писатель понимал весь ужас и бессмысленность войны, видел, что народу война не нужна, что она только разоряет страну и уносит множество жизней. «Народ воевать не хочет, ему война надоела, он не понимает, за что мы воюем, ему нет дела до войны. А в газетах продолжается все та же брехня... Все несут свое, не считаясь с тем, что народ войны не хочет и свирепеет с каждым днем... Война все изменила. Во мне что-то треснуло, переломилось, наступила, как говорят, переоценка всех ценностей» — эти слова Бунина записал его племянник, Н.А. Пушешников.

Дневник писателя за 1916 год полон безнадежности и желчи. Сообщения газет о событиях на фронте и в тылу, разговоры, новые произведения литературы—все вызывает у него непреодолимое раздражение, пессимизм и ощущение ужаса от мысли, что старой жизни приходит конец. «В газетах та же ложь—восхваление доблестей русского народа, его способностей к организации. Все этв очень взволновало «народ, народ»! А сами понятия не имеют (да и не хотят иметь) о нем. И что они сделали для него, этого действительно несчастного народа?» «Душевная и умственная тупость, слабость, литературное бесплодие все продолжается... Смертельно устал,—опять-таки уже очень давно,—и все не сдаюсь. Должно быть, большую роль сыграла тут война—какое великое душевное разочарование принесла она мне!».

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--