Реферат: Отражение Великой Отечественной войны в литературе
Литература о Великой Отечественной войне прошла в своем развитии несколько этапов. В 1941—1945 гг. ее создавали писатели, отправившиеся на войну, чтобы своими произведениями поддержать патриотический дух народа, объединить его в борьбе с общим врагом, раскрыть подвиг солдата. Девиз времени «Убей его!» (врага) пронизал эту литературу — отклик на трагические события в жизни страны, которая еще не ставила вопросов о причинах войны и не могла связать 1937-й и 1941 г. в один сюжет, не могла знать страшной цены, которую заплатил народ за победу в этой войне. Самой удачной, вошедшей в сокровищницу русской литературы, стала «Книга про бойца» — поэма А. Твардовского «Василий Теркин». «Молодая гвардия» А. Фадеева о подвиге и гибели юных краснодонцев трогает душу нравственной чистотой героев, но вызывает недоумение лубочным описанием жизни молодежи до войны и приемами создания образов фашистов. Литература первого этапа по своему духу была описательной, неаналитичной.
Второй этап развития военной темы в литературе приходится на 1945—1950 гг. Это романы, повести, стихи о победе и встречах, о салютах и поцелуях — излишне ликующие и триумфальные (например, роман С. Бабаевского «Кавалер Золотой Звезды»). Они не договаривали жуткой правды о войне. В целом прекрасный рассказ М. Шолохова «Судьба человека» (1957) утаил правду о том, куда попадали бывшие военнопленные после возвращения домой. Об этом позже скажет Твардовский:
И до конца в живых изведав
Тот крестный путь, полуживым —
Из плена в плен — под гром победы
С клеймом проследовать двойным.
Настоящая правда о войне писалась в 60— 80-е гг., когда в литературу пришли те, кто сам воевал, сидел в окопах, командовал батареей, бился за «пядь земли», побывал в плену. Литературу этого периода назвали «литературой лейтенантов» (Ю. Бондарев, Г. Бакланов, В. Быков, К. Воробьев, Б. Васильев, В. Богомолов). Их крепко били. Били за то, что они «сузили» масштаб изображения войны до размеров «пяди земли», батареи, окопа, леска... Их долго не печатали за «дегероизацию» событий. А они, зная цену каждодневному подвигу, увидели его в будничной работе солдата. Писатели-лейтенанты писали не о победах на фронтах, а о поражениях, окружении, отступлении армии, о неумном командовании и растерянности в верхах. За образец писателями этого поколения был взят толстовский принцип изображения войны — «не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой... с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а... в крови, в страданиях, в смерти». Аналитический дух «Севастопольских рассказов» вошел в отечественную литературу о войне XX в.
В 1965 г. в журнале «Новый мир» была опубликована повесть В. Быкова «Круглянский мост», пробившая брешь в лубочной литературе о войне. ...Оперативная группа партизанского отряда получает задание поджечь Круглянский мост, связывающий два берега: на одном — немцы, на другом — обескровленные партизаны. Мост охраняется днем и ночью немецкими часовыми. Майор Бритвин заметил, что каждый день утром по мосту проезжает повозка с бидонами молока для немцев, управляемая мальчонкой. Гениальная идея осенила майора: вылить молоко тайно от мальчика, начинить бидон взрывчаткой и, когда повозка будет на середине моста, поджечь бикфордов шнур... Взрыв. Ни моста, ни лошадки, ни мальчонки... Задача выполнена, но какой ценой? «Война — это повод поговорить о хорошем и плохом человеке» — эти слова Василя Быкова выражают суть новых задач, решаемых литературой о войне, — дать безжалостный, трезвый анализ времени и человеческого материала. «Война заставила многих раскрыть глаза в изумлении... невольно и неожиданно сплошь и рядом мы оказывались свидетелями того, что война срывала пышные покрывала... Любитель громких и правильных фраз порой оказывался трусом. Недисциплинированый боец совершал подвиг» (В. Быков). Писатель убежден, что войной в узком смысле должны заниматься историки, интерес же писателя должен быть сосредоточен исключительно на нравственных проблемах: «кто в военной и мирной жизни гражданин, а кто — шкурник?», «мертвые сраму не имут, а оставшиеся в живых перед мертвыми?» и других.
«Литература лейтенантов» сделала картину войны всеохватной: передовая, плен, партизанский край, победные дни 1945 г., тыл — вот что в высоких и низких проявлениях воскресили К. Воробьев, В. Быков, Е. Носов, А. Твардовский.
Повесть К. Д. Воробьева (1919—1975) «Убиты под Москвой». Ее напечатали в России лишь в 80-х гг. — страшились правды. Название повести, как удар молота, — точное, краткое, вызывающее немедленно вопрос: кем? Военачальник и историк А. Гулыга писал: «В этой войне нам не хватало всего: машин, горючего, снарядов, винтовок... Единственно, что мы не жалели, — так это людей». Немецкий генерал Гольвицер изумлялся: «Вы не жалеете своих солдат, можно подумать, что вы командуете иностранным легионом, а не своими соотечественниками». Два высказывания ставят важную проблему убийства своих своими же. Но то, что удалось показать К. Воробьеву в повести, много глубже и трагичней, потому что весь ужас предательства своих мальчишек можно изобразить только в художественном произведении.
Первая и вторая главки — экспозиционные. Немцы теснят армию к Москве, и на передовую посылают кремлевских курсантов, «по-мальчишески звонко и почти радостно» реагировавших на пролетавшие юнкерсы, влюбленных в капитана Рюмина — с его «надменно-иронической» улыбкой, затянутой и стройной фигурой, со стеком-хворостиной в руке, с фуражкой, чуть-чуть сдвинутой на правый висок. Алеша Ястребов, как и все, «нес в себе неуемное, притаившееся счастье», «радость гибкого молодого тела». Описанию юности, свежести в ребятах соответствует и пейзаж: «...Снег — легкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом антоновских яблок... ногам сообщалось что-то бодрое и веселое, как при музыке». Ели галеты, хохотали, рыли окопы и рвались в бой. И не догадывались о подступавшей беде. «Какая-то щупающая душу усмешка» на губах майора НКВД, предупреждение подполковника, что 240 курсантов не получат ни одного пулемета, насторожили Алексея, знавшего наизусть речь Сталина, что «мы будем бить врага на его территории». Он догадался об обмане. «В его душе не находилось места, куда улеглась бы невероятная явь войны», но читатель догадался, что мальчики-курсанты станут заложниками войны. Завязкой сюжета становится появление самолетов-разведчиков. Побелевший нос Сашки, неумолимое чувство страха не от того, что трусы, а от того, что у фашистов не жди пощады.
Рюмин уже знал — «на нашем направлении прорван фронт», об истинном положении там рассказал раненый боец: «Нас там хоть и полегла тьма, но живых-то еще больше осталось! Вот и блуждаем теперь». «Как удар, Алексей ощутил вдруг мучительное чувство родства, жалости и близости ко всему, что было вокруг и рядом, стыдясь больно навернувшихся слез» — так описывает Воробьев психологическое состояние главного героя.
Появление политрука Анисимова вызвало надежду. Тот «призвал кремлевцев к стойкости и сказал, что из тыла сюда тянут связь и подходят соседи». Но это был очередной обман. Начинался минометный обстрел, показанный Воробьевым в натуралистических подробностях, в страданиях раненного в живот Анисимова: «Отрежь... Ну, пожалуйста, отрежь...», — умолял он Алексея. «Ненужный слезный крик» накапливался в душе Алексея. Человек «стремительного действия», капитан Рюмин понял: они никому не нужны, они пушечное мясо для отвлечения внимания противника. «Только вперед!» — решает про себя Рюмин, ведя в ночной бой курсантов. Они не орали «Ура! За Сталина!» (как в фильмах), из их грудей рвалось что-то «бессловесное и жесткое». Алексей уже «не кричал, а выл». Патриотизм курсантов выразился не в лозунге, не в фразе, а в поступке. И после победы, первой в жизни, молодая, звенящая радость этих русских мальчишек: «...В пух разнесли! Понимаешь? Вдрызг!»
Но началась самолетная атака немцев. Художник К. Воробьев потрясающе изобразил ад войны какими-то новыми образами: «дрожь земли», «плотная карусель самолетов», «встающие и опадающие фонтаны взрывов», «водопадное слияние звуков». Слова автора как бы воспроизводят страстный внутренний монолог Рюмина: «Но к этому рубежу окончательной победы роту могла привести только ночь, а не этот стыдливый недоносок неба — день! О если б мог Рюмин загнать его в темные ворота ночи!..»
Кульминация происходит после атаки танков, когда бежавший от них Ястребов увидел прижавшегося к ямке в земле молодого курсанта. «Трус, изменник», — внезапно и жутко догадался Алексей, ничем еще не связывая себя с курсантом». Тот предложил Алексею доложить наверху, что он, Ястребов, сбил юнкере. «Шкурник», — думает о нем Алексей, угрожая отправкой в НКВД после их спора о том, как быть дальше. В каждом из иих боролись страх перед НКВД и совесть. И Алексей понял, что «смерть многолика»: можно убить товарища, подумав, что он изменник, можно убить себя в порыве отчаяния, можно броситься под танк не ради героического поступка, а просто потому, что инстинкт диктует это. К. Воробьев-аналитик исследует эту многоликость смерти на войне и показывает, как это бывает без ложного пафоса. Повесть поражает лаконизмом, целомудрием описания трагического.
Развязка наступает неожиданно. Алексей выполз из-под укрытия и вскоре оказался на поле со скирдами и увидел своих во главе с Рюминым. У них на глазах в воздухе был расстрелян советский ястребок. «Мерзавец! Ведь все это было давно показано нам в Испании! — прошептал Рюмин. — ...За это нас нельзя простить никогда!» Вот портрет Рюмина, который осознал великое преступление главного командования перед ястребком, мальчишками, их доверчивостью и влюбленностью в него, капитана: «Он плакал... невидящие глаза, скосившийся рот, приподнятые крылья ноздрей, но он сидел теперь затаенно-тихий, как бы во что-то вслушиваясь и силясь постигнуть ускользающую от него мысль...»
А еще Алексея ожидал поединок с танком. Удача: танк загорелся. «Оторопелое удивление перед тем, чему был свидетель в эти пять дней жизни», рано или поздно уляжется, и тогда он поймет, кто был виноват в отступлении, в гибели самых чистых и светлых. Не поймет только, почему седые генералы там, под Москвой, принесли в жертву своих «детей».
В повести Воробьева как бы столкнулись три правды: «правда» кровавого фашизма, «правда» жестокого сталинизма, и высокая правда юношей, живших, умиравших с одной мыслью: «Я отвечаю за все!»
Повесть «Это мы, Господи». В этой повести автобиографический герой К. Воробьева предстает перед читателем под именем Сергея, захваченного в районе Клина в плен, — туда, на запад, после разгрома роты двинулся Алексей Ястребов. Повесть о фашистском плене рассказывает не только об ужасах и зверствах фашистов. Она — ответ тем, кто считал попавших в плен предателями.
Два года, проведенные Сергеем в плену, стали основой сюжета повести о страданиях и воле к жизни.
Вот пленных гонят по шоссе от Солнечногорска на Волоколамск.
«Ив эти дни немцы не били пленных, а просто убивали!
Убивали за поднятый окурок на дороге.
Убивали, чтобы тут же стащить с мертвого шапку и валенки.
Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе.
Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах.
Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не парами и пятерками, а большими этапными группами, целыми сотнями — из пулеметов и пистолетов-автоматов!..»
Каждая строка начинается с абзаца и каждая вопит: «убивали».
Каунасский лагерь был пересылочным пунктом. Пленных встречали эсэсовцы, вооруженные лопатами, и с «нечеловеческим гиканьем врезались в гущу пленных и начали убивать. Брызгала кровь, шматками летела срубленная косым ударом лопаты кожа». Умер на руках у Сергея капитан Николаев, которому лопата раскроила череп. Натурализм в описании зверств заставляет читателя не «услышать», а «увидеть» содеянное. Гиперболы в повести нет. Это обыкновенный каждодневный фашизм, а зверства и жестокость нелюдей — это норма для тех, кто забыл общечеловеческий закон отношения к пленным. ...Сергей шел дорогой плена, обозначенной страшными указателями. Вот пленные попрошайничают: «Тетя, вынеси хоть картошку сырую... корочку...» Старушка, бросившая пленным сырые капустные листья, была убита. Вот Коля с фиолетовыми от гангрены ногами, тоскующий о маме, умирает. Вот сам Сергей сброшен немцами под нары, раздет донага. Вот пленных везут четверо суток без воды, хлеба и воздуха в заколоченных вагонах. Вот один уговаривает другого висельника: «Подымись, дура еловая! Разя это люди? Анчихристы! Встань же, ну!»
--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--