Реферат: Петербург в произведениях русской прозы конца двадцатого века
Петербург в произведениях русской прозы конца двадцатого века
Петербург - удивительный город, Северная Пальмира. Какой значительный след оставил он в нашей русской истории. Как сильно и многообразно повлиял на наше общество, на нашу жизнь. И как тема, и как образ Петербург оставил глубокий след в русской литературе. Грозная стихия, закованная в гранит, вдохновила многих писателей. Петербург как живое существо, как литературный герой по-разному представлен в произведениях классики.
Петербург для Пушкина – воплощение петровского духа, “Петра творенье”. Величественное, ужасающее творение, построенное на болоте и на костях, раскинулось грозно и прекрасно. В произведениях Н.В. Гоголя образ Петербурга как бы раздваивается: его великолепие отходит на второй план, отступая перед проблемами обезличивания человека. Холодный, равнодушный, бюрократический, он враждебен человеку и порождает страшные, зловещие фантазии. Петербург Достоевского – это прежде всего город, связанный с трагическими судьбами его героев. Он теснит, давит человека, создает атмосферу безысходности, толкает на скандалы и преступления. Прекрасная панорама пушкинского города почти исчезает, сменяясь картиной лишений, отчаяния, картиной страдания безнадежного и бессмысленного.
Тема Петербурга мало кого оставляет равнодушным. Каким же образом она находит свое продолжение в русской прозе конца двадцатого века? Петербург как самый мистический и таинственный город, город-призрак, город, живущий особой ночной жизнью, город, находящийся на краю, над бездной, противопоставленный Росси и особенно Москве,- эти и другие черты петербургского текста реализуются во многих произведениях современной литературы. В Петербурге поражает способность города превращать в символы любое свое содержание. В символ превращается и свет, и цвет Петербурга. Легенды и мифы о Петербурге органично входят в петербургский текст, который сам продолжает творить миф о городе. Сам город, наполненный историческими воспоминаниями, подсказывал писателям разных эпох сходные темы.
Для своего исследования я выбрала несколько произведений современной литературы. Это рассказ В. Пелевина “Хрустальный мир”, рассказ Т.Толстой “Река Оккервиль”, “Легенды Невского проспекта” М. Веллера.
Действие рассказа В. Пелевина “Хрустальный мир” происходит вечером 24 октября 1917 года на “безлюдных и бесчеловечных петроградских улицах”. Главные герои – два молодых юнкера – Юрий и Николай несут караул на улице Шпалерной, зажатой между Смольным и Литейным проспектом, выполняя приказ никого не впускать в сторону Смольного. Писатель конца двадцатого века пытается для себя и своего поколения объяснить причину происшедшего в ночь на 25 октября 1917 года. Юрий и Николай – типичные молодые люди из интеллигентных семей начала двадцатого века. Воспринимая приказ как рутину, они множество раз из конца в конец проезжая Шпалерную улицу, беседуют о гибели культуры, о сверхчеловеке Ницше, о “Закате Европы” Шпенглера, читают Блока. Эти темы типичны для дискуссий серебряного века: “ Ну вот смотри,- сказал Юрий, указывая на что-то впереди жестом, похожим на движение сеятеля,- где-то война идет, люди гибнут. Свергли императора, все перевернули к чертовой матери. На каждом углу большевики гогочут, семечки жрут. Кухарки с красными бантами, матросня пьяная. Все пришло в движение, словно какую-то плотину прорвало. И вот ты, Николай Муромцев, стоишь в болотных сапогах своего духа в самой середине всей этой мути. Как ты себя понимаешь?”
В их диалог врывается город, мифологически суженный Пелевиным до одной улицы: “ улица словно вымерла, и если бы не несколько горящих окон, можно было бы решить, что вместе со старой культурой сгинули и все ее носители”. Трижды в рассказе улица названа “ темной расщелиной, ведущей в ад”. Здесь В. Пелевин явно перекликается с традиционным для серебряного века восприятием Петербурга как города на краю, города над бездной (А. Белый писал: “За Петербургом - ничего нет”).
У Пелевина город-мечта превращается в город-призрак, где все ненастоящее, искусственное, мрачное: “Юнкера медленно поехали по Шпалерной в сторону Смольного. Улица уже давно казалось мертвой, но только в том смысле, что с каждой новой минутой все сложнее было представить себе живого человека в одном из черных окон или на склизком тротуаре. В другом, нечеловеческом смысле она, напротив, оживала – совершенно неприметные днем кариатиды сейчас только притворялись оцепеневшими, на самом деле они провожали друзей внимательными глазами. Орлы на фронтонах в любой миг готовы были взлететь и обрушиться с высоты на двух всадников, а бородатые лица воинов в гипсовых картушах, наоборот, виновато ухмылялись и отводили взгляды. Опять завыло в водосточных трубах – при том, что никакого ветра на самой улице не чувствовалось”. И в этом звуке слышится предчувствие будущих потрясений.
А город продолжает вести неслышный разговор со своими героями: “ До чего же мрачный город, - думал Николай, прислушиваясь к свисту ветра в водосточных трубах, и как только люди рожают здесь детей, дарят кому-то цветы, смеются… А ведь и я здесь живу…”. Этот туманный, холодный город переменчив и фантасмагоричен. В городе происходят странные вещи, когда невозможно отличить реальное от призрачного. Возникают и исчезают в питерском тумане мифологические фигуры: Ленин трижды является Юрию и Николаю в обличье сначала интеллигента, затем толстой женщины, инвалида в коляске. В рассказе все жестче обозначается оппозиция “Литейный проспект” (как образ старого мира, мира культуры) – “Смольный” (как образ нового мира, к которому все время стремится этот странно картавящий человек). Юрий и Николай живут в своем мире, где человек “вовсе не царь природы”, а с другой стороны, верят, что у каждого человека есть миссия, о которой он чаще всего не догадывается.
В финале рассказа, когда светлеет, наступает утро, а с ним – и новый мир, Шпалерная вдруг преображается: “Трудно было поверить, что осенняя петроградская улица может быть красива… Окна верхних этажей отражали только что появившуюся в просвете туч Луну, все это была Россия и было до того прекрасно, что у Николая на глаза навернулись слезы…”.
Пелевин сужает Петербург до одной улицы, которая в представлении героя становится символом всей России: “Перед Николаем, накладываясь на Шпалерную, мелькали дороги его детства: гимназия и цветущие яблони за ее окном; радуга над городом; черный лед катка и стремительные конькобежцы,
Освещенные ярким электрическим светом; безлистные столетние липы, двумя рядами сходящиеся к старинному дому с колоннадой. Но потом стали появляться картины как будто знакомые, но на самом деле никогда не виданные, - померещился огромный белый город, увенчанный тысячами золотых церковных головок и как бы висящий внутри огромного хрустального шара. И этот город – Николай знал это совершенно точно – был Россией…”. А на смену этому “белому городу” приходит новая эпоха, которая выглядит “чудовищем, в котором самым страшным была полная неясность его очертаний и размеров: бесформенный клуб пустоты, источающий ледяной холод”.
Семантика названия рассказа глубоко символична: в то время как герои рассуждают о гибели культуры и грядущем “великом хаме”, рушится их миражный, хрупкий, столь дорогой им “ хрустальный мир”.
Таким образом, Петербург у Пелевина - живое существо, литературный герой. Пелевин продолжает традицию Гоголя, для которого Невский проспект – олицетворение всего Петербурга, а для Пелевина Шпалерная – олицетворение Петербурга и всей России. В повести Гоголя он предстает городом двойственным. Писатель подчеркивает противоречие между его видимостью и сущностью: “все обман, все мечта, все не то чем кажется”. Так и для героев Пелевина в этом городе все призрачно и прозрачно.
Если действие рассказа Пелевина “Хрустальный мир” происходит в начале двадцатого века, то вместе с героем рассказа Т.Толстой “Река
Оккервиль” мы попадаем в Петербург конца двадцатого века. На улице “ ветрено, темно и дождливо”. С первых же строк город врывается в повествование не добрым, приветливым, гостеприимным, а “ мокрым, струящимся, бьющим ветром в стекла”, он предстает “злым петровским умыслом, местью огромного, пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника, все догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесенной длани, своих слабых, перепуганных подданных”.
Эти строки рассказа Т. Толстой возвращают нас к пушкинскому “ Медному всаднику”, где образ города – источник беды, он лишен милосердия, он заложен “на зло”. Т. Толстая рисует разыгравшуюся стихию наводнения: “Река, добежав до вздутого, устрашающего моря, бросались вспять, шипящим напором отщелкивали чугунные люки и быстро поднимали водяные спины в музейных подвалах, облизывая хрупкие, разваливающиеся сырым песком коллекции, шаманские маски из петушиных перьев, кривые заморские мечи, шитые бисером халаты, жилистые ноги злых, разбуженных среди ночи сотрудников”.
Главный герой рассказа Толстой – немолодой Симеонов, для которого блаженством становится в такой холодный сырой петербургский вечер запереться у себя в комнате и извлечь из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну – старый, Тяжелый, антрацитом отливающий круг, не расщепленный гладкими концентрическими окружностями – с каждой стороны по одному романсу”. Для Симеонова старая пластинка не вещь, а сама Вера Васильевна, чарующая его много лет своим голосом: “ Симеонов бережно снимал замолкшую Веру Васильевну, покачивая диск, обхватив ее распрямленными, уважительными ладонями; рассматривал старинную наклейку: э-эх, где вы теперь, Вера Васильевна?”.
“Хорошо ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке, с Верой Васильевной наедине, и дверь крепко заперта от Тамары, и чай крепкий и сладкий, и почти уже закончен перевод ненужной книги с редкого языка”. Симеонову никто не нужен, ни любящая его Тамара, ни работа, ни друзья – только покой и воля, и его миф о бесплотной Вере Васильевне, которая будет петь для него, “ сливаясь в один тоскующий голос”.
Мимо симеоновского окна проходили петербургские трамваи, конечная остановка которых манила Симеонова своим мифологическим звучанием: “Река Оккервиль”. “ Симеонов туда никогда не ездил. Край света, и ничего там ему было делать… не видя, не зная этой, почти уже не ленинградской речки, можно было вообразить себе все, что угодно: мутный зеленоватый поток, например с медленным, мутно плывущим солнцем, серебристые ивы,.. красные кирпичные двухэтажные домики с черепичными крышами, деревянные горбатые мостики – тихий, замедленный как во сне мир; а ведь на самом деле там наверняка же склады, заборы, какая-нибудь гадкая фабричонка выплевывает перламутрово-ядовитые отходы…Нет, не надо разочаровываться, ездить на речку Оккервиль, лучше мысленно обсадить ее берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики, пустить неторопливых жителей…, а лучше замостить брусчаткой оккервильские набережные, реку наполнить чистой серой водой, навести мосты с башенками и цепями, выровнять плавным лекалом гранитные парапеты, поставить вдоль набережной высокие серые дома с чугунными решетками подворотен,… поселить там молодую Веру Васильевну, и пусть идет она, натягивая длинную перчатку, по брусчатой мостовой, узко ставя ноги, узко переступая черными тупоносыми туфлями с круглыми, как яблоко, каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой, сквозь притихшую морось петербургского утра, им туман по такому случаю подать голубой”. Так Симеонов “встраивает” Веру Васильевну в декорации Петербурга Серебряного века.
Чарующий голос Веры Васильевны, петербургская фантасмагоричность, странное загадочное название реки Оккервиль (так странно ее представить реальной) – все это дает возможность Симеонову чувствовать себя режиссером и мифотворцем одновременно: “Подать голубой туман. Туман подан, Вера Васильевна проходит, постукивая круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый симеоновским воображением мощеный отрезок, вот и граница декорации, у режиссера кончились средства, он обессилен… и только река Оккервиль, судорожно сужаясь и расширяясь, течет и никак не может выбрать себе устойчивого облика”.
Татьяна Толстая приводит своего героя к трагическому разрушению мифа. Оказывается, что Вера Васильевна жива и живет в Ленинграде, “в бедности и безобразии и недолго же сияла она и свое-то время, потеряла бриллианты, мужа, квартиру, сына, двух любовников и, наконец, голос, - в таком вот именно порядке, и успела с этими своими потерями уложиться до тридцатилетнего возраста”. Симеонов оказывается перед мучительным выбором: “Глядя на закатные реки, откуда брала начало и река Оккервиль, уже зацветавшая ядовитой зеленью, уже отравленная живым старушечьим дыханием, Симеонов слушал спорящие голоса двух боровшихся демонов: один настаивал выбросить старуху из головы…, другой же демон – безумный юноша с помраченным от перевода дурных книг сознанием – требовал идти, бежать, разыскать Веру Васильевну”.
“Буднично, оскорбительно просто – за пятак – добыл адрес Веры Васильевны в уличной будке; сердце стукнуло было: не Оккервиль? конечно, нет”. Такой же оскорбительно будничной оказалась и встреча с мифом. Вера Васильевна, Верунчик, как ее звали поклонники, оказалось толстой, шумной, грубой, здоровущей теткой – “волшебную диву умыкнули горынычи”. “Симеонов топтал серые высокие дома на реке Оккервиль, крушил мосты с башенками и швырял цепи, засыпал мусором светлые серые воды, но река вновь пробивала себе русло, а дома упрямо вставали из развалин”. И в рассказе Т. Толстой “маленький человек” Симеонов под влиянием города создает свой миф о Вере Васильевне. Не случайно Т. Толстая начинает рассказ с описания наводнения в Петербурге, так напоминающего нам судьбу “ маленького человека” из “ Медного всадника” Пушкина. Город отвергает Евгения, его принимает разыгравшаяся стихия, разрушившая его мечты, судьбу, жизнь. В рассказе Т. Толстой “ маленький человек” Симеонов живет в “ отвлеченном городе”, созданном в воображении героя, в городе-мечте, городе-мифе, который рушится при столкновении с действительностью. “Наводнение” происходит в душе героя, он сам “крушит, швыряет, засыпает мусором светлую мечту, НО …” этот противительный союз “но” и вторая часть предложения “река вновь пробивала себе русло, а дома упрямо вставали из руин” можно трактовать по-разному. Этот “самый умышленный и отвлеченный город в мире”, как считал Достоевский, погубил, разрушил еще одну судьбу “ маленького человека”, продолжая потрясать своим величием и красотой. Но мне хочется верить в оптимистический финал рассказа. Рушится один из мифов героя, миф о недосягаемой Вере Васильевне, но миф о городе на этой мифической реке Оккервиль, выдержит все наводнения и поможет герою обрести уют уже в реальной жизни, поможет увидеть, что рядом есть любящие его Тамара, работа, друзья.
Тему “маленького человека” в большом городе продолжает и М. Веллер в сборнике “Легенды Невского проспекта”, что сразу напоминает “Невский проспект” Гоголя. Повесть Гоголя начинается с восторженного гимна Невскому проспекту (“ Нет ничего лучше Невского проспекта…”), но чем дальше, тем отчетливее звучат сатирические ноты в этом праздничном описании ложно-призрачного столичного великолепия. Невский проспект для писателя – олицетворение всего Петербурга, тех жизненных контрастов, которые он включает в себя. Веллер, подобно Гоголю, начинает свое повествование с восторженного, несколько ироничного, гимна Невскому проспекту. “Первая и славнейшая из улиц Российской империи, улица-символ, знак столичной касты, чье столичье – не в дутом декрете, но в глубинном и упрямом причастии духу и славе истории, - Невский проспект. Царева першпектива, смольный луч в сердце государевом, и прочие всякие красивые и высокие слова, - Невский проспект, сам по себе уже родина, государство и судьба, куда выходят в 17 приобщиться чего-то такого, что может быть только здесь, навести продуманный лоск на щенячью угловатость, как денди лондонский одет и наконец увидел свет… усвоить моду и манеру, познакомиться, светский андеграунд - кино – театр – магазин – новости – связи – товар – деньги – товар – лица и прочие части тела, кофе и колесико, джинсы и сила, - короче, Невский, естественно, имеет собственный язык, собственный закон, собственную историю ( что отнюдь не есть все то, что общедоступная история Санкт-Петербурга и Ленинграда), собственных подданных и собственный фольклор, как и подобает, разумеется, всякой мало-мальски приличной стране”.
Ленинград Веллера столь же фантастичен, как Петербург Достоевского, хотя герои рассказов – люди известные и узнаваемые. У Веллера не встретишь описаний красот города и его природы, привычных черт “петербургского текста”, город предстает в реалиях быта, в ощущении “духа времени”. Достаточно посмотреть на оглавление: “Легенда о родоначальнике фарцовки Фиме Бляйшице”, “Легенда о заблудшем патриоте”, “Легенды “Сайгона””,”Легенда о морском параде”, “Баллада о знамени”, “Байки скорой помощи” и другие, чтобы понять, что анекдот, байка, случай – основа поэтики М. Веллера. Анекдот Веллера ориентирован на слушателя, понимающего с полуслова. Например, герой “Легенды о заблудшем патриоте” Макарычев с Карельского перешейка, где проводил день здоровья трудовой коллектив завода “Серп и молот”, случайно попал в Финляндию. Когда он после всяких приключений вернулся в Ленинград, то тут же им заинтересовались “с Литейного”, его уволили с работы, выселили с жилплощади, даже сняли с воинского учета. “ Что называется, “Родина-мать”раскрыла объятия, и в каждой руке у нее было по нокауту. Макарычев был не в той весовой категории, чтобы тягаться с матерью-родиной”. Веллер не уточняет, что находится на Литейном и воплощает собой “мать-родину”. В том ленинградском фольклоре, на который опирается Веллер, Литейный проспект и Большой Дом, ставший символом беззакония и террора, знаком беды, срослись. “Большой Дом - самый высокий дом в Ленинграде: из его окон видна Сибирь”, - так шутили горожане.
“Я никогда не вернусь в Ленинград. Его больше нет на карте. Истаивает, растворяется серый комок, и грязь стекает на стены дворцов и листы истеричных газет. В этом тумане мы угадывали определить пространство своей жизни, просчитывали и верили, торили путь , разбивали морды о граниты ; и были, конечно, счастливы, как были счастливы в свой срок все живущие…А хорошее было слово – над синью гранитных вод, над зеленью в чугунных узорах – золотой чеканный шпиль: Ленинград. Город-призрак, город-миф – он еще владеет нашей памятью и переживет ее. Пробил конец эпохи, треснула и сгинула держава, и колючая проволока границ выступила из разломов. Мучительно разлепляя веки ото сна, мы проснулись эмигрантами…Город моей юности, моей любви, моих надежд – канул, исчезая в Истории. Заменены имена на картах и вывесках, блестящие автомобили прут по разоренным улицам Санкт-Петербурга, и новые поколения похвально куют богатство и карьеру за пестрыми витринами – канают по Невскому”. В этих словах Веллера можно почувствовать грусть и сожаление. Он не случайно выбирает эти глаголы - прут, куют, канают, тем самым показывая несоответствие высокого названия города суетливой толпе с мелкими проблемами, в которой пропадает его величие, легендарность и призрачность.
Проведя данное исследование, я убедилась, что в изображении Петербурга современными писателями прослеживаются традиции русской классической литературы. Так же, как у Пушкина, Гоголя, Достоевского, в рассказах Пелевина, Т. Толстой, М. Веллера Петербург предстает городом-мифом, который часто враждебен “маленькому человеку”, живущему в нем. Писатели двадцатого века продолжают и тему “маленького человека” в большом городе. И Николай, И Симеонов, и герои Веллера пытаются выжить в этом городе, сохранив в себе человеческое достоинство, но Петербург подавляет их, разрушая его мечты и душу. И в этом тоже ощущаются традиции классики.
Таким образом, тема Петербурга по-прежнему волнует писателей. Этот город неоднозначен, противоположные оценки его сосуществуют. “Петербург любили и ненавидели, но равнодушными не оставались”, - нельзя не согласиться с этими словами критика серебряного века Н.П. Анциферова. Писатели показывали, что Петербург – это все-таки память и ассоциации. Город, живущий своей жизнью и диктующий свои правила всем, кто в него попадает.
--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--