Реферат: Почему в воровском мире был культ Есенина?
Но здесь надо напомнить, что образ матери-страдалицы впервые в русской поэзии появляется у Некрасова («Родина», «Рыцарь на час» и другие стихотворения), что именно с Некрасова начинается в русской литературе культ матери и материнства, идеализация и обожествление матери. По словам Н.Скатова, "в одном из последних уже предсмертных стихотворений «Баюшки-баю» само обращение к матери оказывается чуть ли не обращением к матери Божьей... Мать — последнее прибежище перед лицом всех потерь, утраты самой музы, перед лицом самой смерти..." 7
А как объяснить чудовищное совмещение в стихах Есенина культа матери и матерщины, сквернословия?
В.Непомнящий в статье «С весёлым призраком свободы», рассуждая о причинах широкого проникновения в современную литературу матерной брани, говорит о двух уровнях русской души, двух взаимосвязанных и взаимоотталкивающих слоях — священном и низком, божественном и сатанинском: "А самое святое для русской души и есть культ матери, исходящий от почитания Матери-земли и восходящий к поклонению Пречистой Матери... Русская матерная брань есть по существу в основании своём богохульство... матерная ругань на церковном языке именуется нередко молитвой сатане... Есть разные степени грехопадения... Матерная ругань и матерное слово декларируют отрицание заповеди «не прелюбодействуй»" 8 .
Современный поэт Марина Кудимова в журнале «Континент» опубликовала полемическую статью о Есенине и Высоцком, в которой утверждает, что "нужен серьёзный разговор о духовном содержании поэзии Есенина", и пишет о "нарастающей безответственности за слово" в стихах Есенина, начиная с 1917года, о его богохульных и кощунственных произведениях, о его богоотступничестве ("Есенин совершил грех отступничества, когда Россия ещё была страной Православия"), и именно в этом видит главную причину трагедии поэта. Приведём одну цитату из этой статьи: "Чем же потрафил наш лирик убийцам и насильникам? Вероятно, сентиментальным раздрызгом, нервической экзальтацией, приятной расшатанной психике блатаря, всегда нуждающейся в допинге. Уголовники почуяли в Есенине слабину безответственности, которой они особо привержены в отношениях с «фраерами»... Кроме того, Есенин постепенно упал до блатного отношения к женщине — улично-потребительского" 9 .
Всё это, наверное, так, но нам кажется, что есть в стихах Есенина ещё то, что делает их своими, удивительно близкими и заставляет звенеть определённые струны в душе почти каждого человека, каждого читателя. Если сказать предельно кратко, это жалость к себе.
Если ранний Есенин, "могучий русский лирик с исключительным даром чувства" (Р.Гуль), предстаёт певцом "Голубой Руси", а доминирующим чувством в его стихах является любовь-восхищение, любовь — обожествление патриархальной крестьянской Руси, "любовь к родной крестьянской земле, к деревне, к избяной Руси" (В.Ходасевич), и в образе Святой Руси 10 выражена "исконно-русская, проросшая сквозь века в народную душу мечта о справедливом, идеальном, святом мужицком царстве" (Г.Иванов), если лирика раннего Есенина окрашена просветлённым молитвенным настроением и "даже на природу молодой поэт смотрит, как на простую деревенскую церковь, где человек должен молиться" (В.Завалишин) 11 , то поздняя лирика становится плачем над гибнущим избяным миром, миром хижин "с петухами на ставнях, с коньками на крышах и голубками на князьках крыльца" («Ключи Марии»), плачем над погибающей, навсегда уходящей в прошлое крестьянской Русью, патриархальной деревней, умирающей природой, плачем над собой.
Если в стихах раннего Есенина, "голубого" (весеннего) и "розового" (летнего) периодов творчества, с образом "светлого отрока", "инока", у которого "на душе светло", ласкового послушника в природном мире-храме, всё пронизано звоном, символизирующим гармоническое состояние мира, а "плач" в природе только изредка слышит поэт:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется — на душе светло, —
то в лирике позднего Есенина, "жёлтого" (осеннего) и "чёрно-белого" (зимнего) периодов творчества, на смену звону приходит "свист", "визг", "хрип", беспорядочный "шум", на смену ярким цветам приходит свет, лунный свет — тихий, таинственный, холодный (более 160 раз образ луны появляется в произведениях Есенина), и мы слышим тихий плач, невыносимую боль застывающей, мертвеющей души, чувствуем "страшно подлинную, пожирающую и безысходную тоску" (Д.Святополк-Мирский) 12 :
Шуми, левкой и резеда,
С моей душой стряслась беда.
С душой моей стряслась беда.
Шуми, левкой и резеда.
В поздних стихах Есенина Г.Адамович слышит "типично русские ноты раскаяния, покаяния" 13 , а Е.Ермилова даже утверждает, что "в самых грубых стихах из «Москвы кабацкой»... есть такой накал тоски и отвращения, такое страстное самоосуждение и покаяние, что «хулиганство» здесь только тематическое, а не стилевое" 14 . И всё же, видимо, права и М.Кудимова, вспомнившая евангельскую притчу о блудном сыне: "Я не сомневаюсь, что душу Есенина мучила вина, в чём он проговаривается в целом ряде трагически прекрасных стихов: «Я покинул родимый дом», «Русь уходящая» и другие. Но блудного сына спасает полнота раскаяния, которую при всём желании обнаружить в творчестве Есенина нельзя: «Отче! Я согрешил против неба и пред тобою, и уже недостоин называться сыном твоим» (Лк. 15, 21)" 15 .
Наверное, никто из русских поэтов так, как Есенин, не выразил чувство влюблённости в себя — как в голубую Русь, как в золотую осень, — чувство любования собой, своей отцветающей молодостью, прекрасным увяданием («Не жалею, не зову, не плачу...», «Отговорила роща золотая...»). Наверное, никто в русской поэзии не выразил такое чувство жалости к себе, так не оплакал себя, как Есенин, а это, с христианской точки зрения, является проявлением духовной слабости, греховности человека. По словам С.Аверинцева, "...если в поэзии соблазнов немало, то больше греха, наверное, в жалости к себе как к «жертвам истории». Греха столь же тривиального, как и невыносимого. Поэзия — противоядие против жалости к себе, это надо за ней признать (с оговоркой, что есть противоядия более святые и более чистые)" 16 .
Именно это детское, непосредственное чувство жалости к себе и пробуждают в душе почти каждого человека многие произведения Есенина. Поэт в стихах оплакал себя и выразил то, часто бессознательное, состояние души человека, которое возникает у многих людей, находящихся в "рабстве греховных страстей", и которое так точно описал святитель Игнатий Брянчанинов: "...родилась и уж взросла в душе моей какая-то страшная пустота, явился голод, явилась тоска невыносимая — по Богу. Я начал оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрёл, которая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением сиротства, лишения жизни... дни, месяцы, годы несутся к гробу, откуда нет возвращения, за которым нет покаяния и исправления" 17 .
Многие люди читают собственную духовную биографию в истории судьбы поэта, слышат собственные жалобы в его "самых нежных и кротких песнях", в его песнях тоски и надлома слышат собственный плач, а плач, как пишет преподобный Иоанн Лествичник, "есть укоренившаяся скорбь кающейся души" 18 .
Удивительная нежность, мягкость и задушевность, жалостливый плач и тихая скорбь в стихах рязанского поэта — это, конечно, женские чувства. О женской природе рязанцев очень хорошо сказал Павел Флоренский: "В рязанцах (я это давно замечал, но теперь лишь, пропустив перед собою много солдат, убеждаюсь твёрдо), в них есть что-то исключительно приятное: мягкость и доброта... какая-то всасывающая ласковость, но не слащавость. Это лучше всего пояснить как женскую природу рязанцев... Рязанство — полная противоположность жёсткости и сухости. Оно волнует. Рязанский народ самый приятный. Но он же и бесхарактерен" 19 .
Не случайно Марк Слоним относит Есенина к лирикам женственного типа: "Поэт глубоко народный, национальный по всем формальным моментам своей поэзии, он обладал той «прелестью», тем несколько сладким ядом безволия, меланхолической музыкальности и растравы, которые отличают лириков женственного типа" 20 .
Отмеченные особенности стихов Есенина, видимо, связаны с женственными качествами русской души, которые нашли отражение и в русской сказке, о чём писал Е.Трубецкой в статье «"Иное царство" и его искатели в русской народной сказке», и в русской народной песне; видимо, связаны и с "кенотической жалостью", в которой русские религиозные философы видели "основное различие нашего христианского типа от западной моральной установки" (Г.Федотов). К такой же "кенотической жалости" относит современный литературовед С.Семенова и "поразительное отношение Есенина к животным: сочувствие к «меньшой твари», переживание её страдания и боли изнутри её самой («Корова», «Песнь о собаке», «Лисица»)" 21 . А поэт Вл. Марков и в стихах Есенина о животных видит прежде всего "знакомую русскую черту — жалость к себе... Его собственные страдания, перенесённые на животных, внушали больше жалости, начинали больше заслуживать эту жалость" 22 .
Вл. Соловьёв к трём основным нравственным чувствам в человеке относит стыд, жалость и благоговение (религиозное чувство). Если "чувство стыда выделяет человека из прочей природы", то "чувство жалости, — утверждает философ, — напротив, связывает его со всем миром живущих... естественный корень нашего нравственного отношения к другим заключается... в жалости, сострадании" 23 . Именно жалость, или сострадательность (в противоположность эгоизму, жестокости и злости), и доминирует в стихах Есенина, и все живые существа — человек, птицы, животные, даже деревья, растения — становятся предметами этого чувства, ибо всё это порождение одной общей матери-природы. Поэт наделён божественным даром слышать "песни дождей и черёмух", слышать, как "плачут вербы" и "золотеющая осень... листвою плачет на песок", чувствовать своим сострадательным сердцем, "Что яблоне тоже больно // Терять своих листьев медь".
Есенинский плач о себе стал высокой поэзией, потому что это одновременно и плач о каждом живом существе целого мира, о каждом человеке, потому что он сродни материнскому плачу, ибо так оплакивает только мать своего единственного ребёнка, ибо, если вспомнить исповедь Мармеладова в романе Достоевского, "так не на земле, а там... о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют!"
Такой материнский плач открыто выражен в стихотворениях о животных: «Корова», «Песнь о собаке», «По лесу леший кричит на сову...». Если в художественном мире Есенина всё живое равноправно, если и растения, и животные, и люди — все дети единого древа жизни, то горе собаки, потерявшей своих щенков, — это горе матери, трагедия не менее значительная, чем человеческая.
Такой материнский плач о себе слышат читатели во многих стихах Есенина, слышат, видимо, и "блатные" — люди, погубившие свою душу, но сохранившие память о детском рае, детской чистоте и гармонии с миром, о материнской нежности и любви; люди, у которых, как у поэта, "вся в крови душа"; люди "пропащие", которым "теперь не уйти назад", каждый из которых мог бы о себе сказать словами поэта: "Я душой стал, как жёлтый скелет"; люди, у которых, может быть, как у Есенина и Некрасова, место Бога в душе занимает идеализированный образ матери.
Есенин, наделённый "таинственным песенным даром", как никто в русской поэзии, смог воспеть природную жизнь, Божий мир и оплакать себя, Русь, природу, деревню, каждого человека, а уходя из жизни, прощаясь с ней без злобы и ненависти, зависти и проклятий, всё благословить по-пушкински, по-христиански, по-матерински:
Будь же ты вовек благословенно,