Реферат: Полемика как явление культуры: генезис и традиции
А возможно еще и потому, что форма вопроса и ответа и, как разновидность ее, полемика – одна из самых древних форм научения. Пятилетний ребенок все познает через вопрос («возраст почемучек»). Не с той же ли позиции отношения старшего и младшего к нам подходит и Библия?
На начальном этапе становления христианской религии в целях утверждения не могли не использоваться полемические приемы, которые, однако, отличаются от философских тем, что апеллируют к вере человека. Но, подобно многим образцам ораторского искусства, они не опираются на логику. Впитав некоторые черты античной полемики, полемика в русле христианства сочетает их с эмоциональным воздействием на фанатично верующего человека. И уж конечно наиболее ярко полемика проявляет себя в проповедях, которые иногда полностью построены на опровержениях.
Однако и в русле самого христианского учения ощутимо присутствие полемического начала. Противоречия между католицизмом, православием и протестантизмом запечатлелись во многих памятниках культуры. Возможно, мы даже не задумываемся о том, насколько полемика закрепилась в христианстве. Один из наиболее красноречивых примеров содержит название канонического текста – Новый Завет. Как отмечает В.М. Березин, «для обозначения Нового Завета было выбрано второе значение греческого слова «новый» – не в значении «недавно появившийся», «молодой», «неопытный», а в смысле новизны никогда не случавшегося, необычайного, удивительного и дивного» [7]. Здесь появляется дополнительный оттеночный смысл – новый, значит иной, противопоставленный старому.
Опровергая античную религию и философию, христианские ораторы, бесспорно, опирались на их риторические находки и многое восприняли от древнеримских и древнегреческих философов. Это и не удивительно, ведь «согласно историческим сведениям, абсолютное большинство известных в настоящее время раннехристианских писателей получили классическое (риторическое либо юридическое) образование». И именно в полемическом русле христианские ораторы могли опереться на своих предшественников, поскольку теория диалога (диалектика) и искусство спора (эристика) были доступны им в основном из античных источников, и у этих же источников они восприняли столь удобный в историческом контексте принцип антагонистики.
Например, произвольный довод, используемый апологетом II века Афинагором Афинским, был хорошо известен и Аристотелю: «А если было время, когда они (боги) не существовали, как говорят о них повествующие о богах, то они не боги» [7, с.20]. Здесь нарушается закон достаточного основания, поскольку с точки зрения логики не доказано, что боги должны существовать вечно, а в контексте некоторых религий это и вовсе не так. Однако именно это утверждение берется апологетом как основа доказательства.
Другой апологет – Феофил Антинохийский использует конструкцию, которую сегодня мы называем часто «дамским аргументом» (утрированием позиций противника, доведением их до абсурда) и которую гораздо раньше заметили античные философы: «Сколько же мне их еще перечислять, богов, которых вы приняли?! …Больших или малых тоже? Древних или также и новых? Мужчин или женщин? Холостых или также и женатых? Мастеровых или неумелых? Сельских или городских?» [7, с.20].
Одним из ярчайших христианских полемистов IV-V в. н. э. можно назвать Августина Блаженного, неоднократно обращавшегося к диалоговым формам изложения мысли. Так, в своей работе «Против академиков» Августин использует именно форму дискуссии, которая часто переходит в полемику (и так бывает почти всегда, когда дискуссия выбирается только как форма, когда оппонент умышленно конструируется автором в его воображении. Весь текст создается для того, чтобы доказать свою точку зрения – а следовательно, в полемических целях).
В XI-XII веках полемика отразилась в поэзии вагантов, которую, учитывая специфику ее формирования, можно отнести к пражурналистской литературной форме массовой коммуникации. А.Л. Чижевский характеризует ситуацию, сложившуюся в европейском обществе того времени как период массового психоза. Такая ситуация всегда провоцирует интенсификацию полемики в сфере коммуникаций. Ваганты же определяются многими исследователями как «подвижное сословие», «братство» [8] и, вместе с тем, подчеркивается особый вольный дух людей этого сословия. Неудивительно, что в их творчестве проявляет себя полемический компонент. Полемика представлена здесь в особом типе поэтического текста – так называемых прениях, где необычайно эффективно развивается аргумент «к человеку». Например, оппонент пытается с негативной точки зрения охарактеризовать внешние данные противника для того, чтобы «принизить» его сущностные качества. Авторы даже по отношению к мыслимому, воображаемому оппоненту достигают необыкновенных образных высот, преподнося яркий эстетический урок полемистам нашего времени. В качестве примера можно рассмотреть «Прение смерти с человеком» [9]. Здесь автор переходит от попытки унизить смерть, принизить ее значение, через удивление ее мощью и надежду переспорить, убедить в том, что казнить нужно избирательно, к пониманию истинной страшной силы смерти и тщетности, безумности собственных аргументов, к прошению о милости. По мере понимания неизбежности конца полемический пыл угасает.
Думается, уместно вспомнить конфликтологическую теорию, с точки зрения которой мы можем оценивать эту ситуацию как максимально распространенную эмоциональную форму конфликта. Еще более интересна образная сторона этого фрагмента: внешние характеристики смерти, которые дает вагант, противопоставлены ее ответам, характеризующим смерть со стороны самой сути ее естества, с точки зрения ее реального значения. Аналогичным по уровню полемичности является и текст «Прение вина с водою» [10], но аргументация выбирается иная. Здесь со всей очевидностью используется «дамский аргумент», когда позиции и качества оппонентов утрируются. О популярности полемической формы свидетельствует ее выбор в темах, казалось бы, неполемических, как, например, в «Споре между Вакхом и пивом» [11]. Своеобразие этого спора отражает, как ни странно, особенности полемики в прессе – мы слышим реплики лишь одного из оппонентов. Варианты противопоставлений угадываются нами. Здесь же, в тексте, и прямое обращение к оппоненту – другой признак, встречающийся в полемических публицистических материалах и порождающий отчасти их диалоговость.
Во многих других песнях вагантов («Раздор между чтением книг и любовью», «Обличение денег», «Против симонии», «Обличение Рима») полемические приемы повторяются и модифицируются, что позволяет говорить о популярности полемики в массовой коммуникации этой группы пражурналистики.
Любопытно использование полемики совсем в другом, научно-публицистическом, тексте автором уже иной эпохи – Леонардо да Винчи – в работе «Спор живописца с поэтом, музыкантом и скульптором [12]. Здесь продемонстрированы многие общие черты полемики.
1. Двойная адресация материала (обращение к оппоненту и аудитории одновременно). Так, в начале работы Леонардо пишет: «В справедливых жалобах сетует живопись, что она изгнана из числа свободных искусств, ибо она – подлинная дочь природы и осуществляется наиболее достойным чувством. Поэтому, о писатели, вы не правы, что оставили ее вне числа этих свободных искусств, ибо она занимается не только творениями природы, но и бесконечно многим, чего природа никогда не создавала» [12, c.353]. Здесь в первой фразе явно присутствует аудиторный ракурс. Именно аудитория получает предынформацию, необходимую для размышлений. Вторая же фраза содержит обращение к писателям, хотя на уровне восприятия и здесь аудитория принимается во внимание.
2. Стремление отстоять свои позиции без попытки найти компромисс или истину.
3. Порционность аргументации (стремление логически разбить доводы на отрезки). В этом тексте присутствует в форме деления на главки.
4. Используются и общие для полемики приемы аргументации и уловки:
А. Прием аналогий: «Так как писатели не имели сведений о науке живописи, то они и не могли описать ни подразделений, ни частей ее; сама она не обнаруживает свою конечную цель в словах, и из-за невежества осталась позади названных выше наук, не теряя от этого в своей божественности. /…/ Можем ли мы сказать, что свойства трав, камней и деревьев не существуют потому, что люди о них не знают? Конечно нет. Но мы скажем, что травы остаются сами по себе благородными, без помощи человеческих языков или письмен» [12, c.353].
Б. Аргумент «к городовому» (проводится параллель между рассматриваемой проблемой и более авторитетной позицией): «И поистине, живопись – наука и законная дочь природы, ибо она порождена природой; но, чтобы выразиться правильнее, мы скажем: внучка природы, так как все видимые вещи были порождены природой, и от этих вещей родилась живопись. Поэтому мы справедливо будем называть ее внучкой природы и родственницей Бога» [12, c.357]. В этом тексте мы видим, что устанавливается родство живописи с природой и Богом. Тем самым достигается эффект возвеличивания самого предмета живописи.
В. Нарушение логики: «Живопись настолько более ценна, чем поэзия, насколько живопись служит лучшему и более благородному чувству, чем поэзия; доказано, что это благородство трижды превосходит благородство трех остальных чувств, так как было предпочтено скорее потерять слух, обоняние и осязание, чем чувство зрения. Ведь потерявший зрение теряет вид и красоту вселенной…». Совершенно очевидно, что предпочтение органов зрения другим органам восприятия не означает, что и живопись предпочтительнее поэзии и, уж тем более, что она более благородна» [12, c.371].
Размышления же Леонардо да Винчи о полемике многое помогают понять в самой сущности категории: «Кто спорит, ссылаясь на авторитет, тот применяет не свой ум, а скорее память» (с. 24). Ему противоречит Мишель Монтень, который в главе «Опытов» «Об искусстве беседы» пишет: «Самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума – по-моему, беседа. Из всех видов жизненной деятельности она для меня наиболее приятный. Вот почему, если бы меня принудили немедленно сделать выбор, я наверно предпочел бы скорее потерять зрение, чем слух и дар речи». «В беседу и спор я вступаю с легкостью, тем более что общепринятые мнения не находят во мне благоприятной почвы, где они могли бы укорениться» [13].
М. Монтень определяет созидательную функцию полемики: «Противные моим взглядам суждения не оскорбляют и не угнетают меня, а только возбуждают и дают толчок моим умственным силам» [13]. Сегодня мы также отмечаем активизирующие свойства полемики, которая чаще всего формирует духовно-идеологический и статусно-ролевой конфликт. Такая ситуация действительно может стимулировать потенциальные возможности человека и «заставить» его более основательно подойти к доказательству собственной позиции, выбирая для этой цели серьезные и значимые доводы, проясняя для самого себя значение предмета разногласий, определяя сильные и слабые стороны собственной аргументации. В прессе ситуация усугубляется еще и тем, что полемика происходит «на глазах» у аудитории, и автору важно убедить третью сторону, а следовательно, появляется потребность разнообразить аргументацию.
Возвращаясь к рассуждениям М. Монтеня, нужно отметить, что философ указывает и на то, что конструктивные функции полемики проявляются далеко не в любом диалоге: «При малейшем возражении мы стараемся обдумать не основательность или неосновательность его, а каким образом, всеми правдами или неправдами, его опровергнуть. Вместо того чтобы раскрыть объятия, мы сжимаем кулаки» [13, с.166]. М. Монтень в каком-то смысле даже сетует на то, что такие собеседники встречаются нечасто, и само явление спора или полемики распространяется не так активно, как ему хотелось бы. Философ отмечает, что порой оппонентам просто «не хватает духу» на то, чтобы опровергать или принимать замечания, а потому многие в своих размышлениях предпочтут говорить неискренне [13, с.168].
Философ рассуждает о важности контроля и самоконтроля в споре, когда продуктивный диалог может легко соскользнуть в область статусно-ролевого конфликта: «Я прекращаю спор с тем, кто уж слишком заносится: я знавал одного человека, который обижается за свое мнение, если ему недостаточно верят, и считает оскорблением, если собеседник колеблется, следовать ли его совету. /…/ Я гораздо больше горжусь победой, которую одерживаю над самим собою, когда в самом пылу спора заставляю себя склониться перед доводами противника, чем радуюсь, одолевая противника из-за его слабости. Одним словом, я готов принимать и парировать все удары, которые наносят мне по правилам поединка, даже самые неумелые, но не переношу ударов неправильных» [13, с.168]. Практически в духе достижений социальной психологии и конфликтологии Мишель Монтень указывает на постепенное формирование в сознании полемистов «образа врага»: «Враждебное чувство вызывают в нас сперва доводы противников, а затем и сами люди. Мы учимся в споре лишь возражать, а так как каждый только возражает и выслушивает возражения. Это приводит к тому, что теряется, уничтожается истина» [13, с.169]. Здесь философ говорит об одной из частых полемических ошибок – об утрате предмета спора.
М. Монтень предостерегает и от других распространенных ошибок в споре, важнейшие среди которых – переход оппонентов на обсуждение частностей, многозначное употребление слов, неумение слушать оппонента, отсутствие логической связи между репликами, уход от спора, презрение к оппоненту. Монтень так описывает полемистов: «Одному важно только наносить удары и все равно, что при этом он открывает свои слабые места. Другой считает каждое слово, и они заменяют ему доводы. Один действует только силой своего голоса и легких. Другой делает выводы, противоречащие его же собственным положениям. Этот забивает вам уши пустословием всяческих предисловий и отступлений в сторону. Тот вооружен лишь бранными словами и ищет любого пустякового предлога, чтобы рассориться и тем самым уклониться от беседы с человеком, с которым он не может тягаться умом. И, наконец, еще один меньше всего озабочен разумностью доводов, зато он забивает вас в угол диалектикой своих силлогизмов и донимает формулами своего ораторского искусства» [13, с.169]. Сегодня такие варианты поведения характеризуются как конфликтогенные и нежелательные в акте коммуникации. М. Монтень не случайно перечисляет их в русле ошибок, поскольку любой из этих поведенческих вариантов может привести к искажению информации.
Далее в истории философской мысли, развивавшейся по пути размежевания и увеличения числа концепций, сложно указать философа, полностью избежавшего полемики с предшественниками или современниками. Так, один из ярчайших представителей философии познания Фрэнсис Бэкон использует полемическую форму в своем сочинении «Новый Органон», где уже в названии есть противопоставление этого текста текстам предшественников, а, следовательно, обозначается возможность полемики с ними. Действительно, утверждая концепцию идолов, «осаждающих умы людей», Бэкон направляет ее фрагмент в полемическом ключе: «Существует… род философов, которые под влиянием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания. Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и гениев… Корень заблуждений ложной философии троякий: софистика, эмпирика и суеверие» [14].
В ХVII веке полемика проявляется в работах Джона Мильтона, «Ареопагетику» («речь о свободе печати парламенту Англии») которого до сих пор считают одним из ярчайших образцов утверждения свободы слова и борьбы против любых форм ее ущемления. Следует отметить, что первые полемические выступления в этом направлении можно обнаружить еще в более раннем его произведении – «О разводе». Однако ярко эмоциональная форма «Ареопагетики» в свое время оказала куда более мощное влияние на формирование позиции современников.
Свое полемическое выступление Мильтон открывает анализом вроде бы частного случая. Он утверждает, что существующий цензурный закон дарит обществу вовсе не порядок, и вовсе не блага, а, напротив, многое отнимает у свободного человека. Однако такое частное начало служит Мильтону лишь отправной точкой. Далее полемист переходит к многочисленным аргументам, которые утверждают читателя в мысли о том, что не только этот цензурный закон, но и любые формы цензуры недопустимы в свободном обществе и ограничивают природную свободу людей. Считая эту свободу благом, рождающим многие положительные свойства человеческой души, Мильтон, таким образом, приходит к выводу о том, что ограничение свободы деформирует человеческую личность и рождает зло. Жесткому цензурному произволу Мильтон противопоставляет превентивные (преимущественно воспитательного характера) меры.
Конечно, порой в рассуждениях Мильтон проявляет категоричность, рождающую логические ошибки. Ну, например, в качестве одного из основных доводов против цензуры Мильтон выдвигает то положение, что никто в точности не может сказать, будет ли книга вредна или полезна. Здесь автор, очевидно, нарушает логику аргументации, используя положение, которое само еще должно быть доказано, и опираясь на ошибку в связи между тезисом и доводом, поскольку невозможность реализации цензурных норм еще не доказывает безусловную пагубность самого института цензуры. Другое нарушение – использование аналогий в качестве аргумента. Например, институт цензуры Мильтон соотносит с институтом инквизиции, что искажает, естественно, и исторический факт рождения цензуры задолго до появления феномена инквизиции, и разность этих институтов по многим параметрам.
Вместе с тем, такие логические несоответствия в избытке компенсируются высоким пафосом и эмоциональностью рассуждений. Сравнивая убийство хорошей книги с убийством человека и уничтожением образа божьего, Мильтон возводит цензурные нарушения в категорию смертных грехов и, бесспорно, решает поставленную задачу убеждения аудитории в ее порочности. Эта задача подкрепляется персонификацией полемического выпада – Мильтон обращается к лордам и общинам Англии, указывая таким образом тех, на плечи кого ложится груз персональной ответственности за результаты утверждения постыдного закона. Он использует прием «подмазывания аргумента», когда, расточая похвалы представителям власти, как бы к слову, говорит, что не сомневается в и разумности и в том, что закон будет отменен.
С не меньшим пафосом Мильтон выступает в двух памфлетах «Защита английского народа» против проявлений феодальной реакции, используя и эмоциональные и логические средства аргументации и обращаясь к широким слоям аудитории.