Реферат: Политические воззрения Ф.М. Достоевского

Ермашов Д. В.

Родился 30 октября (11 ноября)1821 г. в Москве в семье врача московской Мариинской больницы для бедных. Первоначальное образование получил дома. В 1837 г. окончил московский пансион Л. Чермака, в том же году по настоянию отца поступил в Главное инженерное училище в Петербурге, по выходе из которого в 1843 г. был зачислен в чертежный инженерный департамент. В феврале 1844 г. оставил службу и занялся писательством. Первое литературное произведение, "Бедные люди" (опубликовано в 1846 г.), принесло Достоевскому широкую известность и сблизило с представителями демократического лагеря российского образованного общества (В.Г. Белинским, Н.А. Некрасовым и др.). С сентября 1848 г. посещал кружок петрашевцев, весной 1849 г. был арестован и приговорен в числе девяти членов организации к смертной казни, замененной 4-летней каторгой (отбывал в Омске) и поселением в Сибирь (служил с марта 1854 г. в Семипалатинске рядовым, с октября 1856 г. — прапорщиком). В марте 1859 г., выйдя в отставку, Достоевский получил разрешение на переезд в Тверь, а чуть позже (в декабре 1859 г.) — и в Петербург. Включившись в общественную и литературную жизнь столицы, вместе с братом, М.М. Достоевским, издавал журналы "Время" (1861–1863) и "Эпоха" (1864–1865). В 1862, 1863, 1865, 1867–1871 и др. гг. Достоевский совершал поездки за границу. В послесибирский период творчества создал свои наиболее значительные романы "Преступление и наказание" (1866), "Идиот" (1868), "Бесы" (1871–1872), "Подросток" (1875), "Братья Карамазовы" (1879–1880). В разные годы сотрудничал в "Отечественных записках", "Русском вестнике", в 1873 — начале 1874 гг. редактировал журнал князя В.П. Мещерского "Гражданин", в котором начал публиковать "Дневник писателя" (позже издававшийся Достоевский отдельными выпусками ежемесячно в 1876 и 1877 гг. и по одному выпуску в 1880 и 1881 гг.) — серию очерков полит. и литературного характера, связанных авторским замыслом прямого общения с читателем. В "Дневнике" Достоевский высказывал волновавшие его мысли о важнейших событиях российской и европейской социально-политической и культурной жизни, писал по религиозным, этическим, эстетическим, юридическим, педагогическим и т. п. вопросам.

Для политических взглядов Достоевского было характерно органичное сочетание гуманистических и демократических тенденций в литературной и публицистической деятельности с религиозно-монархическими, государственническими и национально-патриотическими убеждениями, что в целом было обусловлено постоянным стремлением мыслителя найти некую общую для всех общественных сил в России идею. Дискутируя на протяжении всего своего творчества с различными идейно-политическими течениями русской мысли пореформенной России — от консервативных утопий до социалистических идеологий, — Ф.М. Достоевский, начиная с 1860-х гг., наряду с А.А. Григорьевым и Н.Н. Страховым, выступал в качестве идеолога т. н. "почвенничества", специфической доктрины, провозглашавшей своей главной целью поиск истинно рус. мысли, синтезирующей и вбирающей в себя все наиболее плодотворное и творческое, выработанное самыми различными (в первую очередь, славянофильством и западничеством) направлениями рус. национального сознания. Центрообразующим смыслом почвенничества было понятие "почва", выражавшее собой тот духовно-нравственный слой русской жизни, на основе которого возможно органическое соединение образованности и народной нравственности, культуры и народности, интеллигенции и народа. "Русское общество должно соединиться с народною почвою и принять в себя народный элемент", — писал Достоевский, полагая основой идеи подлинного братства людей убеждение, что социальную правду следует искать только в народе. В связи с этим писатель обосновывал коренную необходимость образования народа, без чего невозможно какое-то бы ни было его сближение с интеллигенцией. "Наша новая Русь поняла, что один только есть цемент, одна связь, одна почва, на которой все сойдется и примирится, — это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании", — доказывал он.

Веря, как "в святыню", в великое предназначение русского народа, Достоевский пытался вывести формулу национального развития России на основе выросшей из народной почвы русской идеи. Суть последней заключена во "всесветном единении во имя Христово". Русская идея, по Достоевскому, — это образец нравственного единения сословий, прекращения распрей, созидания общих дел. Именно в этом он видел предоставленные России историей возможности внести свой вклад в устройство идеального общества. "Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать", — писал Достоевский, в хаосе современной ему жизни пытаясь углядеть контуры "наступающей будущей России честных людей, которым нужна лишь одна правда". Принципы, на которых возможно достижение этого будущего, — духовная нераздельность, "всецелость", "всечеловечность", "всепримиримость" и т. д. В связи с размышлениями о русской идее, о путях развития российского общества и государства значительное место в творчестве писателя также занимает проблема взаимоотношений России и Европы. Еще в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (1864) он выступил с резкой критикой западноевропейской системы социально-политических учреждений и институтов, обличениями буржуазной морали, господства индивидуализма, "начала личного, начала особняка", присущего европейскому человеку. На этом основании Достоевский делал выводы о неосуществимости в современной Европе идеалов социальной справедливости и "братства". Осуществление последних — дело России. Вкладывая в уста Версилова, одного из героев романа "Подросток", многие свои заветные мысли, автор проповедовал идею о том, что Россия еще не сказала своего веского слова в мировой истории. Она, в отличие от сытой Европы, еще в поиске, в метаниях, в брожении. Русский человек еще "не устоялся", он свободен в выборе путей, ему присуща безграничная широта восприятия самых разнообразных идей и мнений. Россия живет "не для себя, а для мысли", — утверждал Достоевский. Поэтому русского волнуют и мучают не только собственные, российские, но и общеевропейские вопросы, до которых ему зачастую даже больше дела, чем самим европейцам. Европа для него — "второе отечество", и оно ему дороже, чем западному человеку. Именно такими качествами в полной мере обладает Версилов, в образе которого Достоевский выразил одну из сторон идеала "почвенничества": это — русский европеец, "вернувшийся" из Европы в Россию, но еще не способный воплотить в жизнь русскую идею. Версиловские общекультурная образованность и духовность, его интеллект и эстетизм должны быть дополнены, внутренне переработаны и органично объединены с народно-религиозной правдой (образ Макара Долгорукого), в чем, по мысли писателя, должен заключаться смысл всей будущей деятельности "подростка", сына Версилова, Аркадия, способного по силе полученных духовных впечатлений к подобного рода синтезу, к "всепримирению идей".

С наибольшей силой свои нравственные и социальные идеалы Достоевский выразил в знаменитой речи о Пушкине, произнесенной им 8 июня 1880 г. Эта речь — своего рода политическое завещание Достоевского, которым он желал "закрыть" эпоху "нигилизма" и провозгласить эпоху "единения" и "солидарности". Объявляя "великим недоразумением" раскол русской мысли на западников и славянофилов, писатель призывал к выработке "общей идеи", единой платформы, примирившей бы полит. интересы самых разных общественных сил. Быть русским, по Достоевскому, значит быть всечеловеком, быть братом всему человечеству. В этом смысле не кто иной как Пушкин, с присущей ему "всемирной отзывчивостью", был первый русский европеец, провидящий назначение России — внести примирение в европейские противоречия — и доказавший своим творчеством жизненную силу и непреходящую ценность лежащей в основе духовного братства народов русской идеи.

Умер Ф.М. Достоевский 28 января (9 февраля) 1881 г. в Петербурге.

Сочинения:

Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972–1990.

Список литературы

Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского // Н. А. Бердяев о русской философии. Свердловск, 1991.

Богданов А.В. Почвенничество. Политическая философия А. А. Григорьева, Ф. М. Достоевского, Н. Н. Страхова. М., 2001.

Карякин Ю. Ф. Достоевский и канун XXI века. М., 1989.

Кулешов В. И. Жизнь и творчество Ф. М. Достоевского: Очерк. М., 1979.

Кудрявцев Ю. Г. Три круга Достоевского. М., 1991.

О Великом инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1991.

О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881–1931 годов: Сб. статей. М., 1990.

Селезнев Ю. И. Достоевский. М., 1981.

Твардовская В. А. Достоевский в общественной жизни России. М., 1990.

Тексты

Два лагеря теоретиков(1) (по поводу "дня"(2) и кой-чего другого)

Именно в настоящее время мы нуждаемся в честном, прямом и, главное, верном слове о нашем народе... Народ теперь выступает на сцену, призванный к общественной жизни законоположениями 19 февраля(3). Что же он такое, что же это за неизвестная страна, о которой мы что-то слыхали, к которой, по-видимому, близко и подходили; что это за новый элемент русской жизни, который скоро обновит нашу общественную жизнь? Что это, одним словом, за земство русское! Исторически о нем знаем мы только то, что когда-то оно было одним из главных заправляющих начал нашей жизни, потом постепенно отодвигалось на задний план разными обстоятельствами, что долгое время оно, по-видимому, замирало и только по временам заявляло себя в часто грозных протестах против горькой действительности... Вопрос о народе в настоящее время есть вопрос о жизни... От того или другого решения его зависит, может быть, судьба будущего русского прогресса. И это потому так, что вопрос о русском народе видоизменяется следующим образом: есть ли у нас в настоящее время земство как элемент, отличный от служилых сословий, есть ли еще в нем теперь какая-нибудь жизнь, может ли оно обновить наше небогатое жизненностью общество?..

Такой жизненный вопрос никогда не решится по теории. Он возникал у нас, хотя и не с такой силой, давно уж, когда наше общество пришло к сознанию своей особности от других западноевропейских народов. Но любовь к теории помешала теоретикам взглянуть на факты прямо, понять их как следует. Теория хороша, но при некоторых условиях. Если она хочет формулировать жизнь, то должна подчиниться ее строгому контролю. Иначе она станет посягать на жизнь, закрывать глаза на факты, начнет, как говорится, нагибать к себе действительность. Западники, составив себе теорию западноевропейской общечеловеческой жизни и встретясь с вовсе непохожей на нее русской жизнью, заранее осудили эту жизнь. Славянофилы(4), приняв за норму старый московский идеальчик, тоже зараз осудили в русской жизни всё, что не укладывалось в их узкую рамку. Иначе, конечно, и быть не может. Раз положенное ложное начало ведет к самым ложным заключениям, потому что теория любит последовательность. Раз положенное узкое, одностороннее начало непременно, по той же самой последовательности теории, поведет к отрицанию тех сторон жизни, которые противоречат принятому принципу.

Но в том-то, пожалуй, и заслуга теоретиков, что они в иных случаях слишком последовательны и не боятся никаких заключений... Одна фаланга нынешних теоретиков не только отрицает существование русского земства, не признает его началом, которое должно жить, но просто отрицает в самом принципе народность(5). Мы не станем слишком подробно разбирать мнение этой фаланги, потому что это отняло бы у нас слишком много времени и места, а главное, потому, что теория эта слишком узка и поверхностна, да и стара также. Еще у Шиллера маркиз Поза мечтает о космополитизме(6). Относительно предмета, который нас занимает теперь, она не выдерживает в наше время критики, и мы ограничимся о ней несколькими словами.

"Наш идеал, — говорит один лагерь теоретиков, — характеризуется общечеловеческими свойствами. Нам нужен человек, который был бы везде один и тот же — в Германии ли то, в Англии или во Франции, который воплощал бы в себе тот общий тип человека, какой выработался на Западе. Всё, что приобретено им общечеловечного, смело давайте всякому другому народу, вносите общечеловечные элементы во всякую среду, какова бы она ни была. К чему тут толки о почве, с которой будто бы нужно справляться, при усвоении ей начал, выработанных другим народом?" Таким образом, из всего человечества, из всех народов теоретики хотят сделать нечто весьма безличное, которое во всех бы странах земного шара, при всех различных климатических и исторических условиях, оставалось бы одним и тем же... Задача тут, как видно, широкая, и цель высокая... Жаль только, что не в широте задачи и высоте цели тут дело. Нам бы сильно хотелось, если б кто-нибудь из этого рода теоретиков решил бы следующие вопросы: точно ли выиграет много человечество, когда каждый народ будет представлять из себя какой-то стертый грош, и какая именно будет оттого польза? Пусть кто-нибудь из теоретиков укажет нам тот общечеловеческий идеал, который выработать из себя должна всякая личность. Целое человечество еще не выработало такого идеала, потому что образование, собственно, только в какой-нибудь двадцатой доле человечества. А если тот общечеловеческий идеал, который у них есть, выработан одним только Западом, то можно ли назвать его настолько совершенным, что решительно всякий другой народ должен отказаться от попыток принести что-нибудь от себя в дело выработки совершенного человеческого идеала и ограничиться только пассивным усвоением себе идеала по западным книжкам? Но, тогда только человечество и будет жить полною жизнию, когда всякий народ разовьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону. Может быть, тогда только и можно будет мечтать нам о полном общечеловечном идеале. Иногда приходят нам в голову и такого рода мысли, что каждый, развиваясь при особых условиях, исключительно свойственных той стране, которую он заселяет, неизбежно образует свое миросозерцание, свой склад мысли, свои обычаи, свои уставы в общественной жизни... И думается, что если физически невозможно заставить народ отрешиться от всего им нажитого и выработанного в пользу, положим, и общечеловечного идеала, только добытого в других странах, то неизбежно надобно обращать внимание на народность, если мы хотим какого-нибудь развития народу... Народные инстинкты слишком чутки ко всякому посягательству со стороны, потому что иногда рекомендуемое общечеловечным как-то выходит никуда негодным в известной стране и только может замедлять развитие народа, к которому прилагается... Мы думаем, что всякому растению угрожает вырождение в стране, где недостает многих условий к его жизни. Даже казалось нам иногда, что это желанно нивелировать всякий народ по одному раз навсегда определенному идеалу в основе слишком деспотично. Оно отказывает народам во всяком праве саморазвития, умственной автономии. А по поводу тысячелетия России в нынешнем году нам пришли в голову вот какого рода соображения. За тысячу лет хотя кое-какой, но все-таки исторической жизни мы нажили некоторый опыт... Запад приходил уже спасать нас в лице Петра и целые полтораста лет различными манерами принимался он благоустроивать нашу жизнь. Но что вышло из всех, подобных предприятий? Если и сделали что-нибудь они для нас хорошего, так это именно то, что доказали нам, что есть почва у нас, что на нее в некоторых случаях должно обращать очень и очень большое внимание. Петровские реформы создали у нас своего рода statum in statu(7). Они создали так называемое образованное общество, переставшее не квас нить, как уверяет "Современник", а вместе с квасом и мыслить о Руси(8), общество, часто изменявшее народным интересам, совершенно разобщенное с народной массой, мало того, ставшее во враждебное к ней отношение. И нужно было много трудов и времени, чтоб наконец в лучшей части этого оторванного от почвы общества пробудилась мысль о народе, о народном развитии, пробудилось сознание необходимости усвоения себе народных интересов и сближения с народом.

По тому самому, что теоретики отвергают существование всякой народности, они не понимают и того, что значит "сблизиться с народом". Они не могут понять того, что земство — самый нужный элемент в нашей русской жизни, не понимают, в чем должно состоять наше с ним сближение. "Мы ли к народу должны подойти, — говорит "Современник", — или он к нам?" — "Народ должен подойти к нам, или, лучше, мы должны подвести его к себе(9), потому что ведь в нас, собственно, витают общечеловечные идеалы, мы представители на Руси прогресса и цивилизации. А народ глуп, ничего до сих пор не выработал; среда народная бессмысленна, тупа"(10). Но нам приходит иногда в голову, что народ не подойдет к нам прежде, нежели мы убавим у себя олимпийского величия, прежде чем сами подадим ему не на словах, а на деле руку. Ведь народ-то не сознает в нас нужды: он будет крепок и без нас... Он не исчахнет, как чахнем мы, не чувствуя под своими ногами точки опоры, не имея за своими плечами массы народа. Он тверд сам собою. Не крепки силами, безжизненны ведь, собственно, мы сами, имеющие честь называться образованным обществом. Нас убеждают согласиться в том, что народ — наше земство — глуп, потому что г-да Успенский(11) и Писемский(12) представляют мужика глупым... Вот, говорят, они не подступают к народу с какими-либо предзанятыми мыслями и глупого мужика — называют глупым(13). Но такие рассказы — вроде рассказа г-на Успенского "Обоз" — по нашему убеждению, составляют клевету на народ. И это ли по предзанятость взглядов? Ведь в них есть кое-какая задняя мысль, которая в иное время бывает слишком некстати. Тут не утешает нас даже и то соображение, представленное "Современником", что массы везде глупы, слишком стадообразны и во Франции, в Англии и Германии, что рутина глубоко засела в их голову и что во всем они поступают большего частию машинально. Так зачем же и хлопотать о массах, если они глупы, действуют машинально и т. п. Жаль только, что в этом случае теоретики не доводят своих заключений до конца...

И знаете ли, читатель, нам всё кажется, что во взгляде этой фаланги теоретиков страшный аристократизм. Они как будто делают себя аристократией просвещения и центром, которого должно держаться наше земство... И это учение теоретиков не симптом ли — только симптом под другой формой — борьбы, так часто возникавшей в древней Руси, — боярства с земством? такой факт нельзя ли назвать некоторым посягательством на народ наших чиновных сословий?.. Впрочем, бог их знает…

Но есть и еще другая фаланга теоретиков, которая, ради последовательности, тоже отвергает очень и очень многое: разумеем московских славянофилов, издающих теперь газету "День". В свое время славянофильство много сделало пользы для изучения быта нашего народа... Оно показало много сторон в русской жизни, указало значение земства в нашей истории и непосредственное его выражение — общинный быт(14). Оно оказывает услуги нашей литературе даже и теперь. "День" издается только с 15 ноября прошлого года; но и в это короткое время он успел привлечь к себе внимание нашего читающего общества. И мы должны сказать, что недаром на "День" публика обратила внимание. В нем есть сила, которая невольно привлекает читателя на его сторону. Вы не можете не сочувствовать этому усиленному исканию "Днем" правды, этому глубокому, хотя иногда и несправедливому негодованию на ложь, фальшь. В едкости его отзыва о настоящем положении дел слышится какое-то порывание к свежему воздуху, слышно желание уничтожить те преграды, которые мешают русской жизни развиваться свободно и самостоятельно. В голосе "Дня" есть много честности. Он хочет действовать в интересах нашего земства, ратует за его интересы, поэтому он с особенной силой отрицает современный строй общества... И его отрицание обращено большею частию на дело. Он не тратит даром силы, не стреляет в воздух, как это часто случается с дешевыми отрицателями, тоже своего рода поклонниками "искусства для искусства". "День" затрагивает самые существенные стороны нашей русской жизни. Его отрицание идет вглубь, поднимает, так сказать, самое нутро вопроса, а не расплывается в воздухе, не сражается с воображаемым злом, но донкихотствует(15). Поставляя выше всего, хотя и понимая по-своему интересы земства, он сказал такое живое и дельное слово о крестьянском деле и тесно связанном с ним вопросе дворянском, о цензе, широко им понятом... Он поднял в интересах русской народности и польский вопрос, чрезвычайно важный при настоящих обстоятельствах... А ведь подобные вопросы для нас в настоящее время — вопросы плоти и крови. От того или другого их решения зависит вся наша будущность, весь ход русского прогресса и цивилизации. Разбирать, в частности, поднимаемые "Днем" вопросы мы не будем, потому что они — чрезвычайно важные вопросы и стоят обстоятельнейшего обсуждения, чего мы не можем сделать в тесных границах одной критической статьи. О них нужно поговорить о каждом особо и немедленно, от чего мы отнюдь не уклоняемся. Прибавим еще, что голос "Дня" мы считаем очень важным и нужным в нашей литературе, особенно ввиду постоянно возникающих новых вопросов жизни. Если в решении иных мы и разойдемся с ним, то ведь чем больше будет по ним полемики, тем лучше. Но в интересе той же правды, которую хочет "День" найти на Руси, мы должны сказать, что беспощадное отрицание в иных случаях слишком беспощадно и потому несправедливо. Ратуя за русское земство, он несправедлив к нашему так называемому образованному обществу. Признавая жизнь только в народе, он готов отвергнуть всякую жизнь в литературе, обществе — мы тут разумеем лучшую часть его. В этом случае он большой ригорист(16). "Всё ложь, всё фальшь, — говорит он в одной передовой статье своей, — всё внутреннее развитие, вся жизнь общества, как проказой, заражены ею (то есть ложью). Ложь в просвещении... Ложь в вдохновениях искусства… Ложь в литературе..." Мы понимаем, что этот голос может быть искренен; но очевидно также, что это голос фанатизма... "День" не хочет спуститься с своей допетровской высоты, презрительным взглядом окидывает настоящую русскую жизнь, лорнирует ее сквозь свое московское стеклышко и ничего-то не находит в ней такого, к чему он мог бы отнестись сочувственно…

Назад тому два месяца мы спрашивали у "Дня":

Неужели мы в полтораста лет хотя бы quasi-европейской жизни не вынесли ничего доброго и только внутренне развратились, изжились, потеряли всякие задатки жизни?

Неужели Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Островский, Гоголь — всё, чем гордится наша литература, все имена, которые дали нам право на фактическое участие в общеевропейской жизни, всё, что свежило русскую жизнь и светило в ней, — всё это равняется нулю?

Неужели всё это порывистое стремление литературы последних годов к прогрессу, к цивилизации, страстное желание сколько возможно улучшить русскую жизнь, это внимание к общественным вопросам в той мере, в какой позволяют внешние обстоятельства, неужели самое это глубокое недовольство современной жизнию — всё это нуль, ложь, фальшь?

Неужели общечеловечные элементы, проводником которых с Запада в русскую жизнь всегда по возможности была литература, — мы должны признать источником лжи и фальши, разъединяющей наше общество?..

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--