Реферат: Раскол в Русской Церкви. "Житие" протопопа Аввакума
С другой стороны, эту проблему Аввакум разрешал также и при помощи смеха: в самые патетические и даже трагические моменты протопоп смеется над собой. Так, например, рассказывая о лишении сана, он обращает внимание читателей на бытовые подробности происходящего: "Чему быть? волки то есть, не жалеют овцы! оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу". Трагический эпизод оборачивается смешным, и это помогает выдержать испытание, непосильное при слишком серьезном отношении к нему. А смех над собой предохраняет автора от самовозвеличивания и самолюбования.
Исповедальность тона – еще одна отличительная черта "Жития" Аввакума. Целый ряд фрагментов позволяет говорить об этом тексте как об исповеди, обращенной к своему духовнику – старцу Епифанию. С наибольшей яркостью эта жанровая струя сказалась в знаменитом фрагменте о спасении "замотая", спрятанного на дне лодки под постелью, на которой сидела протопопица. Человек был спасен только при помощи лжи: "А я, - простите Бога ради, - лгал в те поры и сказывал: "нет ево у меня!" – не хотя ево на смерть выдать". Вслед за подробным изложением события следует вопрос к духовнику: "Вот вам и место оставил: припишите своею рукою мне, и жене моей, и дочери или прощение или епитимию... Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на Страшном Суде сего дела". И на свободном месте рукой Епифания написано: "Бог да простит тя и благословит в сем веце и в будущем, и подружию твою Анастасию и дщерь вашу, и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь".
В то же время даже здесь исповедальный момент тесно связан с общей житийной ориентированностью текста. История имеет библейскую параллель – историю Раави. В.В. Виноградов в свое время обратил внимание на яркую черту, при помощи которой вводится эта параллель: "Здесь любопытнее всего подчеркнутая преднамеренность сопоставления, которое затушевывается введением наивно-нерешительного "кажется": "При Рааве блуднице она, кажется, также зделала"".
Аввакум очень много пишет о своих чувствах, причем всегда – с потрясающей искренностью. Он пишет обо всем, что с ним происходило, с беспощадностью разоблачая перед читателем свои слабости и падения. Ценность чувства, непосредственности, внутренней душевной жизни человека была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью. Он не стесняется проявления эмоций, часто плачет, тужит, печалится, рыдает, жалуется. В "Житии" Аввакума нет ничего, что стесняло бы его непомерно горячее чувство во всем, что касается человека и его внутренней жизни. Все это также можно считать проявлением исповедального жанрового начала в его произведении.
Аввакум часто стремится вызвать к себе сочувствие читателя, жалуется на свои слабости, в том числе и самые будничные. Но нельзя думать, что это "оправдание человека" относится только к одному Аввакуму. Даже враги его, даже личные мучители изображаются им с симпатией к их человеческим страданиям. Это сочувствие стало возможным благодаря проникновению писателя в психологию изображаемых им лиц. Каждый человек для Аввакума – не абстрактный персонаж, а живой, близко ему знакомый. Аввакум хорошо знает тех, о ком пишет. Они окружены вполне конкретным бытом. Он знает, что его мучители только выполняют свою стрелецкую службу, а втайне, может быть, тяготятся своими обязанностями, и поэтому не сердится на них.
Иногда очень сложный характер человека раскрывается через реально-бытовую деталь. Таково, например, проанализированное А.С. Деминым изображение в "Житии" воеводы Пашкова. Это "дивий зверь", злодей, мучитель, довольно характерный для житийного жанра. Аввакум много рассказывает о его злодействах и сравнивает его с медведем, который хочет проглотить правоверного. Но уже сложившееся представление перечеркивает одна деталь: Пашков напоминает протопопу белого медведя, которого он не раз мог видеть на Севере: "Пашков же, возвед очи свои на мя, – слово в слово что медведь моръской белой". Это сравнение, взятое из мира природы, изображает вспоминаемую Аввакумом кудлатую седину Пашкова, которому в это время было уже около 50 или за 50 лет. Упоминание о седине противника, злодея, как замечает А.С. Демин, совершенно необычно. Древнерусские авторы обычно отмечают седину достойных людей, святых страдальцев и т. п., начиная с "добролепных седин" Владимира в "Сказании о Борисе и Глебе" и "серебряной седины" Святослава в "Слове о полку Игореве" и кончая иконами времен Аввакума. Но в этом эпизоде страдальцем выглядит Пашков. Ведь только что вернулся из неудачного похода по Даурии его сын Еремей, раненый и чудом оставшийся в живых один из всего отряда. Пашков идет к сыну "яко пьяной с кручины". И в той кручине даже к Аввакуму обращается со вздохом: "вздохня говорит". Седина показывает стареющего, страдающего, вдруг посмирневшего человека. И окружен Пашков в этот момент смиренными людьми: кланяющимися Аввакумом, сыном Еремеем, о котором в предыдущем рассказе "Жития" сказано, что он "разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода, а гораздо почитает отца и боится его". В том же рассказе, где упоминается седая борода пашковского сына, рассказывается, как Пашков плакал и каялся в грехах. Так подготавливается изображение в воеводе Пашкове совсем других свойств человека, другой, "человеческой" стороны злодея. И реально-бытовая деталь играет здесь очень важную роль. Но самое интересное, как считает А.С. Демин, заключается в том, что указанная деталь отражает сразу две особенности литературного таланта Аввакума: и его "природоведческую" наблюдательность, и его лирический подход к человеку, даже к своему врагу.
Действительно, Пашков для Аввакума – не только его мучитель, но и человек подневольный, орудие Никона, который приказал тому мучить протопопа. А вот сам Никон – орудие в руках дьявола и предтеча Антихриста. Недаром, говоря о никонианах, Аввакум (да и другие старообрядцы тоже) называют их и приверженцами "латынской веры", "унеятами". А.М. Ранчин, размышляя об этом, писал: "Естественно, речь не идет о реальной ориентации на католические обряды… Но для Аввакума и его единомышленников… истинные различия между никонианами и католиками, никонианами и униатами или даже никонианами и, к примеру, арианами не существенны. Никон и его сторонники – как бы олицетворение ложной веры вообще, ереси, "в конце мира" вобравшей в себя все еретические мнения прошлого". Обобщая еще больше, Аввакум, по наблюдениям исследователя, видит настоящее как повторение "архетипических ситуаций искушения (параллель "Адам, соблазненный дьяволом – Алексей Михайлович, соблазненный Никоном" у Аввакума) и преследования (Москва – новый Вавилон).
Наконец, "Житие" Аввакума – это еще и проповедь. Произведение это написано с определенной целью: показать, как следует стоять за истинную веру. Жизнь Аввакума как предмет повествования интересна не сама по себе, а как пример твердости, верности избранному пути и истине. Недаром начинает протопоп свое произведение с изложения основ своей веры и заключает это изложение словами: "Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю".
Повествование Аввакума динамично, как и сама его жизнь. Движение сюжета определяется внешними импульсами, возникающими из стремления автора изобразить свою деятельность, борьбу, быт. Преодолевая житийный схематизм, охватывая все большее и большее количество объектов действительности, Аввакум порой превращает автобиографию в историю первых лет раскола вообще.
Огромен пространственный охват жизнеописания. Течение повествования в значительной мере обуславливается сменой воспоминаний автора о реальных переменах мест и обстоятельств в его жизни, описание которых начинает играть важную литературную роль в составе автобиографии. Пейзаж ценен для Аввакума не столько сам по себе, сколько как объект сопоставительной или антитетической характеристики. Так, байкальский пейзаж – "горы высокие, утесы каменные и зело высоки", а также описание растений птиц и рыб, которые здесь водятся, - "все то у Христа … наделано для человеков". А человек не соответствует этой гармонии: "скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; лукавует, яко бес". Другой случай – описание гор, населенных дикими зверями и огромными змеями. Именно в эти горы с их непроходимыми дебрями выгнал Аввакума с семьей воевода Пашков, "со зверми, и со змиями, и со птицами витать". По мнению А.Н. Робинсона, "это описание связывает картину природы с противопоставляемым ей образом неправедного человека (воеводы), который в отличие и от людей, и от всякой твари будто бы один противится Богу своими действиями". Таким образом, лирический образ героя рисуется в его неразрывных связях с постоянно меняющимися условиями реальной действительности – и в этом смысле невольно возникает воспоминание о еще одном традиционном древнерусском жанре – хожении (в данном случае в варианте почти что "хожения по мукам").
Объединяет все эти жанровые традиции личность автора – самого Аввакума, одновременно проповедника, исповедника и героя житийного повествования. И это "единство героя" определяет стилистическую доминанту "Жития" – бытовое просторечие протопопа Аввакума. Исследователями отмечалось, что Аввакум говорит по-разному в зависимости от предмета: он ласков и добродушен со своими последователями, гневно "лает" своего мучителя Пашкова, грозно обличает Никона и его последователей. Но в любом случае за каждым словом текста стоит личность его автора. И в этом смысле Аввакум-писатель делает еще один шаг вперед по сравнению с Грозным, первым в русской литературе "личностным автором". Если Грозный в своих письмах зачастую стремился к "перевоплощению", играл определенную взятую им на себя роль, то Аввакум пишет о себе и намеренно это подчеркивает.
Историки литературы неоднократно отмечали, что в литературных произведениях Аввакума с наибольшей яркостью отразились воззрения, свойственные не только ему одному. Его окружали другие писатели – Епифаний, Федор, Лазарь, Авраамий, Иван Неронов, Никита Пустосвят и др. Близкие взгляды способствовали возможности накопления общего литературного опыта, как полемического, публицистического