Реферат: Салтыков-Щедрин Михаил
В «Истории одного города» проведена уже черта, отделяющая С.-Щ. от идеологии народничества. С.-Щ. примкнул к «народнической демократии», ибо она была в свое время революционной. Он принадлежал к ней, ибо все его помыслы, вся его работа принадлежали прежде всего мужику, «мелкому производителю», потому что вместе с народниками он не представлял себе исторической роли пролетариата, но за этим проходит черта, отделяющая его от народнической идеологии. С.-Щ. не идеализировал общины, в которой народники видели воплощение чуть ли не прирожденной склонности мужика к социализму. Нет у него народнической веры в особый, самобытный путь развития России, нет у него и характерно народнического «игнорирования связи интеллигенции и юридико-политических учреждений страны с материальными интересами определенных общественных классов». Остается такой признак народничества, как «признание капитализма в России упадком, регрессом». Но историческая ограниченность С.-Щ. не в признании капитализма регрессом по сравнению с общинным строем крепостной России, а в том, что он не видел качественного отличия русского капитализма от крепостничества, не видел в нем силы, которая ликвидирует пережитки последнего и вырастит пролетариат, ведущий за собой к победоносной революции крестьянские массы.
Как прозорливейший художник С.-Щ. все же гениально показал, как чумазый капиталист разлагал крепостнический уклад, как он ускорял гибель старой помещичьей России. Впервые это было отражено в «Благонамеренных речах» (1875—1876), в основных очерка этого замечательного цикла: «Столп», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Отец и сын» и др. В этих очерках тема буржуазного хищника была затронута С.-Щ. не впервые. Но Хрептюгины и Размахнины произведений 50—60-х г.г. еще не выросли в ту силу, которой являются Деруновы, и это существенно важно для их характеристики. С изумительной проницательностью С.-Щ. умел отличать качественные изменения в историческом развитии целых общественных групп. Хрептюгины, Размахнины, Пазухины — эти хищники дореформенной Руси — еще не приказывают: им приказывают помещики и бюрократы. Деруновы же сила, которую чувствуют все, от мужика до губернатора. Даже больше — С.-Щ. отразил путь Деруновых вверх, из провинции в столицу, которую они начинают завоевывать (очерк «Превращение»).
В «Благонамеренных речах» С.-Щ. показал также, как помещик, поскольку он сам не превращается в хищника нового — деруновского — типа (и этот процесс показан С.-Щ.), вытесняется из среды командующих групп. Самодержавие перестает считать своей опорой помещика, ставшего экономически и социально бессильным, потерявшего хозяйственную связь со своим имением. Опорой, «столпом» отныне становится наряду с помещиком, сумевшим приспособиться к новым условиям, кулак, капиталист из целовальников, неуклонно поднимающийся вверх, использующий народное бесправие и государственное принуждение в интересах не знающей предела эксплоатации трудовых масс. Этому хищнику царизм прежде всего выгоден, и недаром он выступает у С.-Щ. его оплотом и носителем его идеологии, которую ловко использует в своих хищнических интересах.
В «Убежище Монрепо» (1873—1879), где маленькие Деруновы — Колупаевы и Разуваевы — изображены в действии на местах, раскрыта полностью одна из функций Деруновых: вытеснение неприспособившегося к новым условиям помещика из деревни с помощью местной власти. Показано на судьбе убежища Монрепо, что Дерунов — настоящий или будущий — тот самый, на которого отныне ставит свою ставку царская власть.
Сходящее на-нет дворянство в другом аспекте, — в его попытках приспособиться к обстоятельствам, принять участие в наступившем после реформы промышленном оживлении, связанном со спекулятивным ажиотажем, — эта часть помещичьего класса показана в «Дневнике провинциала в Петербурге» (1873). Здесь С.-Щ. продолжает свою борьбу против либерализма, на этот раз уже дворянски-буржуазного, принявшего ту форму, которую сатирик назвал «пенкоснимательством», — либерализма, отражающего смычку наиболее изворотливых помещиков с буржуазными тузами, либерализма жалкого, трусливого, угоднического, обслуживающего интересы подымающейся хищнической буржуазии, которую С.-Щ. так глубоко, так страстно возненавидел. Политически реакционная в русских условиях, она угрожала тому, что было столь дорого сатирику: самому существованию подлинно независимой революционно-демократической мысли. С 1878, когда С.-Щ. становится после смерти Некрасова ответственным редактором «Отечественных записок», защита самого права на существование революционно-демократической литературы сливается у нашего сатирика в значительной мере с отстаиванием своего журнала. С.-Щ. пришлось быть в положении правды в ее диалоге с торжествующей свиньей (см. «За рубежом»). Решительно заявляя свинье, что в ней корень зла, он все же старался «изловчиться», чтобы избегнуть ее чавканья. В цикле «Круглый год», отвечая на всякие провокации реакции, стремившейся заткнуть ему рот, С.-Щ. приходилось убеждать ее в полезности для нее «свободы обсуждения» как своего рода клапана для общественного возбуждения. В то же время ему удается в чрезвычайно искусной эзоповской форме дать знать «читателю-другу», что он не должен понимать его буквально.
Характерен для С.-Щ. и другой прием борьбы с реакцией. С.-Щ. действует против нее ее же оружием: он как бы защищает торжественно провозглашаемые ею принципы государства, собственности и семьи и доказывает, что именно она эти принципы попирает. Этот прием объединяет знаменитые циклы 70-х гг. Каждый из циклов посвящен какому-нибудь охранительному устою: «Благонамеренные речи» (1872—1876) — собственности, «Круглый год» (1879) — помещичье-буржуазной государственности, ответвившиеся от «Благонамеренных речей», «Господа Головлевы» (1872—1876) — распаду помещичьей семьи. Последнее произведение — одно из самых художественно-совершенных у С.-Щ. В лице Порфирия Головлева — Иудушки — он создал бессмертный образ Тартюфа, доведенный до потрясающего трагизма. Смешное здесь становится страшным, в алчности и лицемерии Иудушки воплощена ложь целого жизненного строя, которому фальшь и лицемерие органически свойственны и гибель которого они же ускоряют. Лицемерная алчность Иудушки, опустошив все окружающее, убила его самого, подобно разъедающей гангрене, превратила его в прах. Другим также в своем роде трагическим образом является возрожденный Молчалин из цикла «В среде умеренности и аккуратности», чрезвычайно углубляющий свой литературный прототип. В лице Молчалина дан тот распространенный тип исполнителя-приспособленца, который входит в историю не персонально, а под общим наименованием «и другие...», но без которого не обходится ни одно реакционное начинание. И важно то, что в противоположность грибоедовскому Молчалину, Молчалин щедринский полон, хотя и низменной, но довольно сложной внутренней жизнью и не чужд добрых свойств. Но страшным становится то, что все человечное ограничено у него пределами семьи. Однако в этой же семье его постигает кара. Кара, это — дети, которым страшны их отцы.
Как ни был захвачен С.-Щ. русской жизнью, ее проблемами и типами, он не переставал напряженно следить за европейской жизнью и горячо откликаться на ее события. Особенно интересовала его Франция, идеи и революционная практика которой оказали на него такое сильное влияние в молодости. В 70-х гг. он неоднократно касается французских дел. Особенно замечательна его страстная защита Парижской коммуны в «Итогах», его критика оппортунизма былых революционных идеологов (напр. в статье «Отрезанный ломоть», вошедшей впоследствии в «Недоконченные беседы»). Но особенно важен для характеристики отношения С.-Щ. к современной ему зап.-европейской жизни цикл «За рубежо