Реферат: Салтыков-Щедрин Михаил
А. Лаврецкий
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826—1889) — великий руский сатирик. Р. в помещичьей семье. Навсегда запомнил, а в конце своей жизни с бесстрашной правдивостью воспроизвел обломовщину захолустной усадьбы с ее родовым паразитизмом и изощренное выжимание соков из крестьян и дворовых «купчихой»-матерью. Учился в Александровском лицее, писал стихи, которые печатались в журналах начала 40-х гг., увлекался Белинским. Чтение статей великого критика приобщило будущего писателя к лучшим идеям его времени. По окончании лицея (1844) Салтыков становится чиновником. Но не служба интересует его. Он примыкает к тем разночинцам, которые нашли ответ на свои запросы общественного порядка в идеях французского утопического социализма. Идеи утопического социализма в России носили революционно-демократический характер и определяли сразу место своего приверженца среди непримиримых противников существующего строя. Революционную настроенность усиливала атмосфера приближающейся грозы революции 1848.
Первые повести С.-Щ. «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848) уже обнаруживают в авторе острое чувство общественных противоречий. Он признает, что утопический социализм указал общественный идеал, к которому следует стремиться; это признание соединено со стремлением опереться на самую действительность.
Первые произведения С.-Щ. вызвали живой интерес среди революционно настроенной молодежи. С большим сочувствием отнеслись к «Запутанному делу» Чернышевский и Добролюбов. Эти художественно далеко не совершенные повести привлекли внимание острой и трезвой постановкой вопроса о социально-политическом перевороте. Именно поэтому деятельность молодого писателя была прервана николаевскими жандармами. С.-Щ. сослали в Вятку. В течение восьми лет он был оторван от литературы.
Мы очень мало знаем о внутренней жизни С.-Щ. за вятские годы. Известны лишь внешние факты. Салтыков преследует взяточников, выступает против административного и помещичьего произвола. Самодержавно-крепостническая Россия казалась тогда несокрушимой и борьба с ней бесплодной. Ревность к службе, кипучая административная деятельность молодого С. объясняются не только надеждой добиться таким путем сокращения срока ссылки, но и стремлением найти какое-нибудь жизненное содержание, чтобы не погрязнуть в провинциальном болоте. Эта деятельность дала писателю богатый опыт. Он изучил административный механизм русской провинции в его взаимоотношениях с населением, получил во время своих постоянных служебных разъездов живое представление о городе и о деревне.
«Губернские очерки» (1856—1857), написанные С.-Щ. тотчас же по возвращении из Вятки, до известной степени возмещают отсутствие у нас других данных об умонастроениях писателя во время ссылки. Целый ряд моментов в них был бы невозможен или непонятен в том случае, если бы мы стали рассматривать Салтыковка 1848—1855-х гг. как преуспевающего чиновника. С.-Щ. беспощаден не к взяточникам и казнокрадам, которых считает жертвами данного общественного строя, а к тем, кто служит этому строю в целях его укрепления. «Губернские очерки» — это сатира на правительственную систему и ее идеологию, а не произведение той обличительной литературы, от которой отмежевывалась революционная демократия.
Нельзя однако забывать, что мы имеем дело с произведением, отражающим незавершенность идеологии писателя и потому не чуждым еще либеральных, в конечном счете утопических иллюзий. Но важна была общая устремленность произведения. Она давала основание думать, что в атмосфере напряженной классовой борьбы, под влиянием наиболее зрелых и активных деятелей революционной демократии эти иллюзии будут скоро изжиты. Вот почему ни либеральные, ни славянофильские мотивы не могли помешать вождям революцион. демократии, Чернышевскому и Добролюбову, за которыми С.-Щ. пошел, дать высокую оценку «Губернским очеркам». И Чернышевский и Добролюбов исходят в своей оценке из основной тенденции произведения, выразившейся в том, что С.-Щ. обрушивается прежде всего на верхушку изображаемого им мира. Не могло не быть близко этим проницательнейшим критикам и то отношение к либералам, которое выразилось в очерке «Скука», где находим и трогательное обращение к «учителю» — Петрашевскому. Здесь осмеяны восторги либералов перед «национальным богатством» — результатом капиталистического преуспеяния, означающего нищету для создающих это преуспеяние трудовых масс. Но нигде антидворянское качество «Губернских очерков» не сказалось так резко, как в разделе «Талантливые натуры», которому недаром Добролюбов посвятил целую статью.
Щедринское понимание проблемы «талантливой натуры», т. е. «лишнего человека», отличается последовательным, уже не дворянским, а революционно-демократическим реализмом. Еще до Добролюбова С.-Щ. облек «лишнего человека» в обломовский халат. Враждебность интеллектуально-волевому складу «лишнего человека», отсутствующая в изображении его либерально-дворянскими художниками, характерна для щедринского воспроизведения этого типа. То, что больше всего вызывало их сочувствие — «внутренний разлад» «лишнего человека», — объясняется С.-Щ. неосуществимым стремлением согласовать с интересами своего класса «новые веяния». Общими классовыми интересами, связывающими «лишних людей» с якобы отвергаемой ими средой, объясняется и их либерализм. Либерализм «лишних людей» в конце концов сводится у С.-Щ. к стремлению к «общебуеракинскому обновлению», которое они считали необходимым «для поправления буеракинских обстоятельств».
Цена этого либерализма показана не только в рассуждениях «талантливых натур», но и на практике — на их отношении к окружающему миру, к крепостным, для которых благородные «принципы» хозяев не означали ни улучшения быта, ни даже отмены порки, производимой, правда, не Буеракиными, а облеченными всей полнотой власти немцами-управляющими. Так беспощадно разоблачать «дореформенного» либерала, еще не успевшего обнаружить свою реакционную сущность, как это делал С.-Щ. в своем дореформенном произведении, можно только с позиций, качественно отличных от позиций помещичьего либерализма. Но Щедрину предстояло еще пройти период самоопределения, изживания всяких иллюзий. Таким периодом являлось пятилетие 1857—1862 — годы подготовки к крестьянской реформе и самой реформы.
В 1857 помещичье-крепостническое правительство Александра II, обессиленное Крымской войной, вынуждено было приступить к реформам, в первую очередь к крестьянской. Отменой крепостного права, составлявшей настоятельнейшую потребность капитализирующейся страны, царизм хотел откупиться от крестьянской революции, которую, казалось, возвещали усилившиеся крестьянские восстания.
Подготовка крестьянской реформы не могла не усложнить взаимоотношений помещичьей власти с разными слоями ее класса. Каждый из них хотел провести реформу с меньшим ущербом для себя. Естественно возникли противоречия между правительством и теми помещичьими группами, интересы которых задевались его новой политикой.
Заявляет о себе и крестьянство, — стихийными вспышками и выступлениями представляющей его интересы революционно-демократической интеллигенции. И это, может быть, наиболее характерная черта эпохи; впервые «мелкий производитель» находит близкую себе социальную группировку, способную ясно выразить его требования, впервые в лице своих идеологов начинает создавать соответствующую его интересам трудовую культуру, противостоящую дворянской и во многом ее превосходящую. Факт громадного значения, ускоряющий разложение господствующего класса и его культуры, вызывающий переход наиболее передовых его элементов на социально иные позиции, стимулирующий процесс их внутренней перестройки! Эта новая сила властно заявляет о себе и в легальной прессе («Современник») и в подпольи (прокламации «Великорусе», 1861; «К молодому поколению», «К солдатам», «Молодая Россия», 1864). Она руководит студенчсеким движением, воскресными школами, она создает такие организации как («Земля и воля»).
Такие явления, как оживление демократического движения в Европе, революционное движение в Польше, недовольство в Финляндии, а главное — крестьянские волнения, — все это создавало условия, при которых, указанию Ленина, «самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной».
Чем актуальнее становилась эта опасность, тем больше она осознавалась не только правительством и реакционными элементами помещичьего класса, но и его либеральными группировками, вызывала отказ от их требований. Так, вождь дворянского либерализма Кавелин высказывается против политических гарантий и взывает к сильной власти, ограждающей пулями и штыками устои классового общества, одобряет арест Чернышевского и другие правительственные репрессии как охрану порядка и даже поддерживает клеветническое утверждение царских жандармов, что «нигилисты» являются виновниками петербургских пожаров (1862). Противоречия в лагере господствующих классов стушевываются перед противоречием между помещиком и крестьянином, ибо «пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок» тому же крестьянству, восстания которого они так страшились.
Мы напомнили эти исторические факты, потому что без учета их невозможно понимание процесса созревания щедринской сатиры. Этот процесс определен ускоренным ими отмежеванием крестьянской демократии от дворянского либерализма. Примкнув к первой, С.-Щ. стал на точку зрения наиболее объективной для своего времени идеологии и потому мог в отличие от помещичьей литературы раскрывать противоречия формы и содержания в идеологии господствующих классов, раскрывать за «гуманной» видимостью корыстную сущность, за внешними различиями реакционеров и либералов — внутреннее их единство. Оценку идей господствующих классов за это время (1857—1862) в свете их дел мы находим в «Сатирах в прозе» и в «Невинных рассказах». Читая вошедшие в эти сборники произведения в хронологическом порядке, можно видеть, с какой быстротой изживал С.-Щ. вместе со всей крестьянской демократией иллюзии «нового курса» в правительственной политике. В очерке «Приезд ревизора» (1857) показана сила инерции «обновляющегося» крепостнического общества не только на старой провинциальной администрации, но и на ревизующем ее «либеральном» чиновнике из центра. Если в таких очерках, как «Зубатов», «Наш губернский день» и др., С.-Щ. рассказал о «конфузе» старой бюрократии, вначале испугавшейся «новых веяний», то в других показано, как под лаком «реформ» сохраняются «краеугольные камни» бесчисленных Крутогорсков, как умирающие, «погребенные заживо» оправляются, убедившись в безосновательности своих страхов. Намеченная уже в «Губернских очерках» тенденция к обобщенному сатирическому изображению действительности, к обнаружению этих «краеугольных камней» получает в произведениях 1857—1862 дальнейшее развитие, в соответствии с большей идеологической зрелостью автора.
«Сатиры в прозе» (1863) подводят нас к наиболее широким художественным обобщениям писателя. Крутогорск перерастает в Глупов, крутогорские типы в глуповские, т. е. имеющие более глубокие исторические корни, чем система управления какой-либо определенной эпохи. Дело идет уже об основах целого социально-политического строя, выходящего за пределы одного столетия. Реакционная провинция — отражение «либеральной» столицы, а «либеральная» столица продолжает новыми методами традиции помещичьей государственности. В очерке «Гегемониев» С.-Щ. поднялся до подлинно демократической сатиры на эту государственность, на «варягов», т. е. на классово враждебную массе, эксплоатирующую ее власть.
Критерий прогрессивности для С.-Щ. — отношение к основному вопросу эпохи, — к крестьяскому вопросу. Из анализа этого отношения С.-Щ. исходит в той своей оценке либералов, которую он дал в «Скрежете зубовном» (1860). Требуя «свободы», либералы считают вредным увеличение крестьянских наделов, стремятся всеми возможными способами усилить эксплоатацию крестьянства, облегчить превращение его труда в товар. Гласность и «устность», либеральное витийство, направлено на защиту дворянских привилегий против революционной демократии — с одной стороны, на благонамеренную критику отдельных недостатков бюрократического механизма в целях усыпления общества — с другой. И тут С.-Щ. высказывается уже против «обличительной» литературы, характеристику которой он развил в «Литераторах-обывателях», где вслед за Добролюбовым и Чернышевским выступил против Герцена, пытавшегося защитить «обличительную литературу», не понявшего ее классовой сущности. Либералы в «Сатирах в прозе» являются для С.-Щ. «главной опасностью», наиболее крепким оплотом Глупова.
Крепостническое, сопротивляющееся реформе дворянство, с точки зрения С.-Щ., менее опасно. Его идеологи вынуждены опираться на наиболее отсталые слои своего класса. Его тактика, его проповедь помещичьей патриархальности явно обречены на неудачу в антипатриархальные времена. Наиболее удачно показан здесь страх перед крестьянской революцией самых темных прослоек помещичьего класса, их сентиментальное ханжество, полное тихой злобы к «меньшому брату» — к мужику, перестающему быть крепостным и заявляющему о своем человеческом достоинстве («Госпожа Падейкова»). «Мужик», «народ» в «Сатирах в прозе», от имени которого и во имя которого создается сатира, обрисован здесь в общем (за исключением очерка «К читателю») не сатирически, а лирически. Но характер этого лиризма быстро изменяется.
В произведениях этого периода ставится основной для революционной демократии вопрос о роли крестьянства — «Иванушки» — в настоящем. Представление Салтыковка-Щедрина об этой роли зависело от политической ситуации. Когда эта ситуация складывалась благополучно для крестьянской демократии, сатирик верил, что Иванушке скоро покорится отживший помещичье-бюрократический мир. В «Скрежете зубовном» С.-Щ. пытается еще убедить помещиков уступить Иванушкам, чтобы избегнуть ужасов угрожающей революции.
Мысль о крестьянском восстании в том случае, если помещики не откажутся от своих грабительских притязаний, была искренним убеждением революционной демократии. Ее разделял и С.-Щ. до того момента, когда крепостнич. реформа вызвала вместо революции лишь отдельные крестьянские восстания. В оценке реформы 19 февраля С.-Щ. был вполне солидарен с наиболее революционными идеологами эпохи. Он дал сатирически заостренные оценки как этой, так и других реформ Александра II в двух словах: «глуповское возрождение». Для него ясно, что путь из Глупова в Умнов лежит через Буянов, что без революции никакое подлинное возрождение страны невозможно. Но крестьянская революция не разразилась, и перед С.-Щ. стал мучительный вопрос о том, как добраться до Буянова. Революционные возможности крестьянства подвергались решительной переоценке. Если в «Глуповском распутстве» Иванушка полон революционной энергии и чувства превосходства над Сидорычами, Трифонычами и Зубатовыми, т. е. над либеральными и консервативными помещиками и бюрократией, то уже в очерке «К читателю» отразилось разочарование в революционных возможностях крестьянства. Здесь проводится мысль, что толпа всегда на стороне силы, даже тогда, когда сила направлена против нее. Народ, стоявший до сих пор у С.-Щ. вне Глупова, теперь составляет младшее глуповское поколение. Все это не могло не осложнять для С.-Щ. вопроса о перспективах революции, о путях к ней.
Разочарование в революционных возможностях Иванушки на данном историческом этапе привело писателя все же не к пессимизму, а к поискам путей подготовительной работы, медленной, невидной и сложной, которая рано или поздно поднимет Иванушек против порабощающей их силы (см. очерк «К читателю», в особенности его недавно опубликованный вариант, «Каплуны»). С этими мыслями С.-Щ. вступил в редакцию «Современника» вскоре после ареста Чернышевского (в 1862), отказавшись от службы в правительственном аппарате, где занимал довольно видное положение (Салтыков был вице-губернатором). На страницах «Современника» в своих художественно публицистических общественных хрониках и рецензиях С.-Щ. борется теперь не только с дворянским либерализмом в настоящем, но и против всей помещичьей культуры вообще. Переоцениваются ценности помещичьей культуры не только в ее реакционных, но и прогрессивных проявлениях. Внимание сосредоточивается на ее охранительной сущности. Эта охранительная сущность дворянской культуры вообще и литературы в особенности заслоняет ее прогрессивные элементы, подобно тому как эти элементы отходили на задний план в самой жизни. С.-Щ. вступил в редакцию «Современника» в чрезвычайно трудное для крестьянской демократии время. На революционный авангард, не поддержанный массовым движением, обрушивается единый контрреволюционный фронт, оправившийся от своего испуга накануне реформы и жестоко мстящий за этот испуг.
В это время грани между либералами и реакционерами настолько стираются, что один из самых передовых идеологов дворянства, гуманный и культурный Тургенев, дает в «Отцах и детях» лозунг торжествующей реакции. Борьба с нигилизмом объединяет теперь силы контрреволюции. В свете дел помещичьего класса теперь переоцениваются его идеи и устанавливается связь наиболее прогрессивных явлений его культуры в прошлом с его практикой в настоящем. Беспощадно характеризуются его поэты (Фет, Майков), украшающие паразитизм, разоблачается «мотыльковая» крепостническая эстетика (статья о К. Павловой), обнажается дилетантизм не только в поступках, но и в мыслях и даже в самых утонченных эмоциях лучших представителей враждебного класса, обнажается классовая корыстность их свободолюбия. Щедрин как критик и публицист продолжает в «Современнике» (1863—1864) дело, начатое им в «Губернских очерках», продолжает, учитывая критическую работу, которую проделали великие демократы-революционеры Чернышевский и Добролюбов.
В качестве преемника этих идеологов революционной демократии он борется против той ревизии их идей, которую проводит группа Писарева. С.-Щ. справедливо усматривает в ее деятельности влияние реакции, отмечая «понижение тона» в проповеди культуртрегерства. С.-Щ. были допущены перегибы и тактические ошибки в этой борьбе. Однако в своей полемике С.-Щ. — иногда в уродливой форме — отстаивал революционно-демократическую линию против сползания к оппортунизму. Он напряженно искал возможностей эффективной идейной работы в обстановке, созданной поражением революционного движения. Эти искания С.-Щ. были плохо поняты и истолкованы даже в среде «Совремрнника», где Чернышевского и Добролюбова сменили публицисты, не отличавшиеся ни проницательностью, ни революционной выдержанностью. Редакционные разногласия и цензурные придирки сделали одно время лит-ую работу для С.-Щ. непосильной. С.-Щ. возвращается на государственную службу. В 1868 он навсегда покончил с государственной службой (он был тогда председателем Казенной палаты в Пензе) и вступил в редакцию «Отечественных записок» Некрасова. Начался наиболее плодотворный период литературной деятельности С.-Щ.. История литературы мало знает примеров такого творческого напряжения в течение двадцати с лишком лет, такой творческой воли, не сгибавшейся ни пред правительственным гнетом, ни пред старческими недугами. Начало этого периода отмечено «Историей одного города», «Помпадурами и помпадуршами», «Признаками времени», «Письмами о провинции».
«Признаки времени» — публицистический сборник, в который вошли некоторые общественные хроники из «Современника» (полностью они до сих пор не перепечатывались) и статьи из «Отечественных записок». В них С.-Щ. продолжает свою борьбу с либералами и реакционерами типа Каткова, особенно распоясавшимися после каракозовского выстрела. Здесь намечается тип бюрократа-приспособленца, который, смотря по времени, прикрывает либеральными фразами свою «обуздательную» деятельность или обходится без таковых, заменяя их более подходящей фразеологией.
«Письма о провинции» трактуют о борьбе «историографов» — чиновников-крепостников — с «пионерами» — чиновниками, проводящими реформы на почве ужасающей бедности русской провинции — бедности, нисколько не облегчаемой «реформами». Автор подводит читателя к выводу, что лишь революция положит предел этой ужасающей бедности. С.-Щ. стоит на той точке зрения, что освобождение масс может быть совершено только массами, и потому для него приобретает основное значение вопрос: как подойти к массе, чтобы поднять ее на борьбу. И этот вопрос революционный просветитель решает так; надо начинать с азов, с конкретного, наиболее ей знакомого и, отправляясь от этого конкретного, прежде всего будить в ней сознание ненормальности того ужасного положения, к которому она, к нессчастью своему, привыкла настолько, что считает его неизбежным и естественным. Надо прежде всего заставить обездоленную массу проникнуться «сознанием своего права не голодать», и лишь после этого сможет она подняться на высоту революционного идеала, «потребует уже иного права» — права на достойную человека жизнь. Предупреждая упреки в постепеновщине и практицизме, С.-Щ. замечает, что речь идет только «о том, чтобы найти исходный пункт, который соответствовал бы насущным нуждам толпы и из которого можно было бы вести ее далее».
Здесь, в конце 60-х гг., как бы предвосхищено «хождение в народ» русской революционной молодежи 70-х годов, и предсказаны те ошибки в тактике, то неумение подойти реалистически-трезво к массе, которое было так характерно для народничества.
«Признаки времени» и «Письма о провинции» отражают ту публицистическую подготовку С.-Щ. к созданию художественно-совершенных сатир, которая так характерна для его своеобразного творчества. Намеченное в 1857—1862, вырастающее из публицистических рассуждений в общественных хрониках 1863—1864, теперь оформляется в ярких художественных типах «Помпадуров и помпадурш» (1863—1874) и «Ташкентцев» (1869—1872). В. помпадурах образы бюрократов встречаются снова, но уже на более высокой ступени художественного изображения. Старое в новом обличий, бюрократия и «реформы», бюрократический либерализм — все это прослежено в его дальнейшей судьбе, в дальнейших видоизменениях в связи с победой реакционных сил в стране. В этом отношении особенно характерен очерк «Сомневающийся» в «Помпадурах и помпадуршах». Жизнь разрешает сомнения старого помпадура по поводу отношения его к идее законности. Сомнения в допустимости административного «усмотрения» появляются у помпадура в период «либеральных веяний», когда были сделаны попытки придать провинциальной администрации более «европейский», соответствующий «требованиям времени» вид. С.-Щ. в концентрированной форме характеризует отношение бюрократии к законности во всех стадиях: в дореформенной, реформирующейся и в пореформенной Руси, и до либеральных «веяний», и после них. Оно формулируется с предельной ясностью в словах: «закон для вельмож, да для дворян действие имеет, а простой народ ему не подвержен».
В «Помпадурах и помпадуршах» может быть впервые обнаружилась та особенность сатиры зрелого С.-Щ., которая подымает революционно-демократический реализм на большую высоту над дворянским реализмом: умение предвидеть, заглянуть в будущее, умение, являющееся следствием глубокого проникновения в настоящее, познание не только того, что представляет собою сейчас данное явление, но и куда оно растет. Некоторые из очерков этого цикла, казавшиеся в свое время чрезмерными преувеличениями, предвосхитили российское губернаторское черносотенство периода 1905 и позднее («Помпадур борьбы»). Недаром с газетных столбцов не сходило это щедринское наименование, как бы повторенное самой жизнью.
Если «помпадур» у С.-Щ. означает администратора, достигшего уже «степеней известных», прежде всего губернатора, выдвинутого на свой пост благодаря покровительству вывысокопоставленных лиц, часто их жен или любовниц, то «тащкентцы» представляют другой слой. «Ташкентец» — это явление новое сравнительно с «помпадуром», но и старое, продолжающее вековую традицию. Концепция «Ташкентцев» уже намечена в «Гегемониеве» из «Невинных рассказов», в рассуждении о «варягах», управляющих страной как своей колонией. В конце 60-х гг. сатирик мог найти более актуальные формы для выражения этой концепции, чем формы старой легенды о Рюрике, Синеусе и Труворе. Буржуазно-дворянская Россия принялась тогда особенно усердно насаждать цивилизацию в Ср. Азии и на других окраинах, открыв широкое поприще для мастеров кулака и нагайки, для разных поручиков Живновских (см. «Губернские очерки» и «Сатиры в прозе»), которых одно время стали стесняться у себя дома. Для обобщающей мысли сатирика границы между «заправской» Россией и среднеазиатскими владениями обладали довольно относительной устойчивостью. «Ташкент везде, где бьют по зубам». Для правящих классов «отечество» было прежде всего страной, в которой они могли чувствовать себя почти, как в Ташкенте, как в своей колонии, которую они подвергали систематическому разграблению. Бывают эпохи, когда разница между Россией и «Ташкентом» совсем стирается. Это эпохи торжествующей реакции, когда ташкентские рыцари насаждают «цивилизацию» у себя дома, когда для кулаков Живновских и т. п. находится обильная работа, когда оголтелая контрреволюция топчет «посев будущего».
--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--