Реферат: Сибирские корни евразийства

Евразийство как явление общественно-политическое в узком смысле представляет систему взглядов части молодой российской либеральной интеллигенции, оказавшейся после окончания гражданской войны в эмиграции. Основу ее концептуальных построений составила идея о социокультурной особенности обширного пространства между Европой и Азией — Евразии, большую часть которой занимает Россия. Данное своеобразие в программном документе упомянутого течения (1927 г.) виделось в том, что “несмотря на все стремления ее правителей подражать Западу, также императорская Россия представляла собою образование, не имевшее подобий ни в Европе, ни в Азии” [6, с. 217]. В этом плане уже первый сборник П. Н. Савицкого, П. П. Сувчинского, Г. В. Флоровского, Н. С. Трубецкого “Исход к Востоку” (1921) стал новым этапом в развитии миросозерцания русской либеральной интеллигенции после “Вех” (1909), “Интеллигенции в России” (1910), “Из глубины” (1918) и своеобразной альтернативой появившегося одновременно сборника “Смена вех”.

В более широком плане евразийцы представляют направление в отечественной социальной философии, пытающееся осмыслить историю России, ее настоящее и будущее в пространственно-цивилизационной системе координат “Европа-Азия”. Ее основополагающее положение об особом историческом пути России в мировом сообществе, дистанцирование от западной цивилизации, как объективной закономерности развития государства, составили суть русской идеи, ныне переживающей очередное возрождение. “Мы должны привыкнуть к мысли, что романо-германский мир со своей культурой — наш злейший враг”, — декларировал в 1922 г. Н. С. Трубецкой. “Коммунистический шабаш наступил в России как завершение двухсотлетнего периода “европеизации”, — вторит ему в 1925 г. П. Н. Савицкий [27, с. 57], [23, с. 108].

Идейные истоки евразийства уходят своими корнями в 30-е годы XIX в. Своими предшественниками они считали славянофилов [23, с. 102]. Тем не менее, существует стойкая историографическая традиция, связывающая евразийство с П. Я. Чаадаевым [12, с. 5], [26, с. 71]. Для подтверждения обычно следует ссылка на его “Философическое письмо”, в частности на следующую сентенцию: “А ведь, стоя между двумя главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были бы соединить в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара”. Но, во-первых, на этом цитирование обрывается, а ведь дальше предположение о высоком месте России автором отвергается: “Но не такова роль, определенная нам провидением. Больше того: оно как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить” [31, с. 47]. Во-вторых, по Чаадаеву же Россия оказалась вне магистрального пути развития, характерного для Европы. У нас нет стабильных национальных традиций. “…Мы никогда не шли рука об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого” [31, с. 41]. Даже христианство, объединяющее Россию и Европу, не играет у нас интегрирующей роли, поскольку православие способствовало религиозной замкнутости России, и, следовательно, ее культурному застою. Отсутствие духовного единства и является главной чертой исторического своеобразия России, которое выводит ее за рамки европейской цивилизации. А это в понятиях философии Ф. Шеллинга, последователем которой еще оставался Чаадаев, означало, что Россия лежит вне истории вообще, не развиваясь и не имея возможности развиваться по пути мирового разума [3, с. 34–35]. Зато Запад, проникнутый истинным христианским духом, воспитавший в себе “идеи долга, справедливости, права, порядка”, — он только достоин называться историческим и христианским обществом. “Поэтому, несмотря на всю неполноту, несовершенство и порочность, присущие европейскому миру в его современной форме, нельзя отрицать, что царство божие до известной степени осуществлено в нем…” [31, с. 53]. Таким образом, нет никаких оснований причислять П. Я. Чаадаева к основателям концепции самобытности России. Другое дело, его “Философическое письмо”, по образному выражению А. И. Герцена, как выстрел в глухой ночи, пробудило российское общество от летаргического сна николаевского правления и способствовало формированию взглядов славянофилов, действительно поставивших вопрос об отношении России к Европе.

Дальнейшее развитие идеи национальной самобытности России получили в трудах Н. Я. Данилевского (1822–1885) и К. Н. Леонтьева (1831–1891). В частности, последний, порвав с национальной ограниченностью славянофилов, пришел к следующему выводу: “Россия, взятая во всей целости со своими азиатскими владениями, это целый мир, не нашедший еще своеобразного стиля культурной государственности” [10, с. 419]. Однако последующая разработка евразийских мотивов, как составной части русской идеи, представителями либеральной интеллигенции в начале XX в. прекратилась. Отчасти данное обстоятельство определялось новыми приоритетами деятельности отечественных либералов после революции 1905–1907 гг., связанными с поисками места российской интеллигенции в условиях радикализации общества и способов предотвращения социального взрыва. И лишь в условиях краха либеральной альтернативы развития России, утверждения в ней коммунистического режима, происходит окончательное оформление евразийства и как системы взглядов, и как конкретной программы возрождения российской государственности с учетом реалий советского строя 20-х гг.

Но, наряду с чисто теоретической эволюцией идеи, евразийство имело и практическую направленность в плане оценки конкретного опыта освоения Россией территории за Уралом, прежде всего Сибири. Процесс этот до недавнего времени трактовался как взгляд с запада на восток, как пространственное распространение западной цивилизации в северо-восточный угол Евразии, приобщение к более прогрессивной европейской культуре аборигенов региона. По мнению В. О. Ключеского: “История России есть история страны, которая колонизируется. Область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией. То падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней” [8, с. 50].

Впервые данная позиция формулируется еще в конце ХVII в. прожившим 15 лет в тобольской ссылке (1661–1676) Юрием Крижаничем. Присоединение Сибири он рассматривает как завоевание, имеющее целью оградить Европу от вторжения “темных народов”, воинственных племен восточной Азии, готовых обрушиться сокрушительным нашествием на европейцев. В русском освоении региона Крижанич видел аналогию политики “высылки народа на посады” римлян и испанцев, но он выступал против дальнейшего продвижения на восток, “або кто станет прешироко распростирать руки, ничего не стиснет”. Основные усилия должны сосредоточиться на освоении уже завоеванного [11, с. 43–44].

В 40-е гг. XIX в. ссыльный декабрист Н. А. Бестужев пришел к выводу, что Сибирь не колония, а “колониальная страна, которую осваивали народы России, русская земля”. Его поддержал местный просветитель П. А. Словцов (1767–1843), по мнению которого “Сибирь, рассматриваемая в качестве области политической, есть нечто иное как часть России, передвинувшаяся за Урал своими нравами и поверьями” [11, с. 139], [25, с. IV]. Эту мысль позднее развил Н. Я. Данилевский. “Россия никогда не имела колоний, — отмечал он, — удавшихся, и весьма ошибочно считать таковою Сибирь, как многие думают”. На самом деле переселения “образуют не новые центры русской жизни, а только расширяют единый, нераздельный круг ее” [4, c. 485–486], т.е. заселяются окраины. Наконец, в самом конце XIX в. в подобном духе высказался С. М. Прутченко: “Сибирь не есть страна для нас чуждая и предназначенная, как думают многие, исключительно для ссылки и наказания преступников. Сибирь есть часть России и одна из важнейших ее частей” [22, c. 371].

Соответственно и взаимоотношения русского и аборигенного населения трактовались исключительно как патернационалистские. “Россия приняла в свое великое лоно много разных племен: финнов прибалтийских, приволжских татар, сибирских тунгузов, бурят и др.; но имя, бытие и значение получила она от русского народа (т.е. человека Великой, Малой, Белой Руси). Остальные должны с ним слиться вполне: разумные, если поймут эту необходимость; великие, если соединятся с этою великою личностью; ничтожные, если вздумают удерживать свою мелкую самобытность”, — писал в 1839 г. А. С. Хомяков [30, c. 102]. Поэтому будущее “инородцев” виделось в переводе их на оседлый образ жизни, насаждении православия, приобщении к западному образу жизни. “Русский крестьянин, — отмечал профессор Г. К. Гинс в начале XX в., — в массе, даже не хочет считать за человека дикого номада (“у него не душа, а пар”), и пока номад не станет таким же как он “человеком” по своим привычкам и потребностям (что во многих частях степи уже произошло), до тех пор идет процесс внутренней глухой борьбы населения” [2, c. 28].

Примерно в таком же духе (с запада на восток) трактовался процесс колонизации евразийцами и их оппонентами в 20–50-е гг. Так, по мнению. Г. В. Флоровского (1928), “…в своем природно-государственном сложении и бытии Россия не вмещается в географическую Европу” и “азиатская (зауральская)” ее часть не есть колониальный придаток, “но живой член единого тела”. Вторя ему, Г. П. Федотов (1952) отмечает культурную миссию России на Востоке, а особенность российского государства видит в том, что оно “в отличие от всех государств Запада, строилось не насилием, а мирной экспансией, не завоеванием, а колонизацией” [28, c. 338–339]. Примерно в таком же духе вопросы взаимоотношения русского и аборигенного населения Сибири рассматривались в советское время. “Поэтому выступления против русских вообще, инспирированные полуфеодальной знатью в первоначальный период заселения и колонизации Сибири, не могут быть отнесены к категории прогрессивных движений”, — утверждалось в одном из учебных пособий [7, c. 445]. В постсоветский период наблюдается другая крайность, особенно у ученых-националов. “Как чудовищный каток, империя, подминая под себя десятки сибирских племен и народов, тысячами своих активных членов неотвратимо докатилась до побережья Тихого океана и, толком даже не заметив его, перевалилась в Северную Америку” [9, c. 55].

Во второй половине XIX в. оформляется альтернативный подход к проблеме освоения (колонизации) Сибири, которую условно можно назвать взглядом “с востока на запад”. Ее разрабатывали сторонники сибирского областничества, как системы взглядов части местной интеллигенции на прошлое, настоящее и будущее региона как специфической области в составе российского государства, а также общественно-политическое и культурное движение, пытавшееся пропагандировать эти взгляды. Оно проделало длительную эволюцию, развивая на разных этапах своей истории концепцию территориальной самостоятельности Сибири во главе с областным представительным органом (думой), наделенным комплексом полномочий, аналогичных компетенции штата в федеральной система США (см.: [33], [34]).

Идеологами и лидерами областничества являлись Г. Н. Потанин (1835–1920) и Н. М. Ядринцев (1842–1894), вокруг которых группировались местные ученые, литераторы, общественные деятели С. С. Шашков, А. В. Адрианов, М. В. Загоскин, В. И. Ва-гин, П. В. Вологодский, Вл. М. Крутовский, И. Д. Серебренников, Н. Н. Козьмин, К. В. Дубровский и др. Активно сотрудничали с ними политические ссыльные народники С. П. Швецов, Д. А. Клеменц, И. И. Попов, В. А. Караулов, а также профессора томских вузов М. Н. Боголепов, И. А. Малиновский, М. Н. Соболев, В. А. Обручев, Н. Я. Новомбергский.

Основу областнической концепции составило положение о Сибири-колонии и особая интерпретация процесса ее освоения (колонизации). Изучая прошлое региона, сторонники движения пытались ответить на вопрос о причинах серьезного отставания Сибири в сравнении с бывшими колониями европейских государств (США, Канада, Австралия), освоение которых началось примерно в одно время и среди населения которых преобладали выходцы из метрополии.

По мнению Потанина и Ядринцева, заселение и развитие производительных сил региона связано исключительно с инициативой народных масс, ее наиболее предприимчивых и вольнолюбивых элементов. “Сибирь завоевана и населена народом, — утверждал в 1860 г. Потанин; — она открыта Ермаком и завоевана казаками. Все главные предприятия в ее колонизации исполнены частными лицами без правительственного участия” [18, с. 196]. Они уже в 60-е гг. XIX в. подошли к пониманию различия колонизации (прежде всего как земледельческого освоения новых земель) и колониальной политики. Причем, процесс колонизации Ядринцев трактовал как стремление народных масс освободиться от крепостнических порядков и развиваться свободно. “Община Ермака указала дорогу переселенцам. Народ кинулся толпами в новую землю, как убежище от разных притеснений в царствование Иоанна Грозного, впоследствии от невыносимых немецких реформ Петра. Народ бежал, чтобы избавиться от притеснений воевод, от официальной приписки к городам, от тяжелой подати и бюрократизма. Раскольники шли сохранить свою веру в скитах, промышленники — добыть мехов, торговцы — свободно торговать с сибирскими инородцами. Эти побуждения, руководившие народом, показывают самобытное народное стремление и чисто народный взгляд на Сибирь как на страну, где должны развиваться самобытно и свободно народно-славянские силы”,- писал он в 1865 г. [42]. Как видим, взгляды ранних областников (60-е гг. XIX в.) во многом совпадали с подходами славянофилов и народников к проблеме самобытности России.

Вольнонародная колонизация в сочетании с природными богатствами Сибири заложили прочную основу не только быстрого развития региона, но и всей России. “Русский народ заложил здесь новые основания для продолжения своей жизни, — прозорливо отмечал Потанин, — если представить в будущем Сибирь так же населенную, как ныне Европейская Россия, то нельзя не подумать, что центр тяготения русского государства должен перейти на нее” [18, с. 196]. В какой-то степени это высказывание повторяет ломоносовское “Российского могущество прирастать будет Сибирью”, а с другой, опровергает обвинения в сепаратистской окраске областничества.

Но эти возможности (вольнонародная колонизация и природно-сырьевые ресурсы) не привели к развитию производительных сил региона, повышению благосостояния населения. Более того, “через двести с лишним лет мы видим в стране малочисленное население, разбросанное на громадном пространстве, только что удовлетворяющее своим первым потребностям, довольствуясь мелкой промышленностью, — замечает Ядринцев. — Мы видим бедные городки, разоренные возмутительными насилиями и грабежами наездных воевод и злоупотребляющих властью губернаторов” [42]. Основная причина всех зол и бед, по мнению областников, кроется “в особенных общественных условиях Сибири”, как штрафной (ссылка уголовных и политических преступников) и экономической колонии [20].

Особое внимание в 60-е гг. XIX в. сторонники движения обратили на так называемый “инородческий вопрос”, т.е. положение и перспективы развития аборигенов региона. Они констатировали их вымирание, обусловленное ничем не ограниченным произволом и грабежом со стороны торговцев, администрации, собственной родоплеменной знати. В какой-то степени обобщенное мнение по “инородческому вопросу” высказал в 1864 г. А. П. Щапов: “Все они ждут от нас помощи к развитию и лучшему проявлению сил на пользу общенародную. Не крестиками миссионеров, не табаком и водкою русских торгашей мы должны располагать, привлекать их к себе и своей расе, не хитростью и обманом, а русским хлебом и солью, дешевым добросовестно продаваемым товаром, хорошо устроенными ярмарками, хорошими школами, человеческим обращением с ними и т.д.” [36, с. 367].

Таким образом, взгляды ранних областников на проблему места Сибири в составе российского государства причудливо сочетали в себе элементы славянофильско-народнических (вольнонародная колонизация, отрицание прогрессивной роли государства) и либерально-западнических (просветительская миссия белого человека в Азии) подходов.

В 70–90-е гг. XIX в. сторонники анализируемого движения занялись серьезным научным исследованием Сибири, обобщением трехсотлетнего опыта освоения региона русскими и взаимодействия их с аборигенами. Главным итогом этого процесса стало формирование нового этнографического (областного) типа русского (славянского) народа. Первым вывод о складывании сибирской народности, как ветви славянского племени, сделал Щапов [35, с. 250, 253, 261]. Вслед за ним Ядринцев более категорично заявил, что под воздействием инородцев и природно-климатических условий “на Востоке слагается новый этнографический тип”. При этом сибиряк “считает себя русским, а на русского поселенца смотрит как на совершенно чужого ему человека и сомневается в его русской национальности” [39, с. 170, 177].

С другой стороны, Потанин в 1873–1876 гг. пытается связать областническую концепцию с выдвинутой им теорией эволюции общины (община-область, община-государство). По его мнению, община со временем будет развиваться прежде всего вширь, охватывая значительную территорию. И уже тогда, в духе теории П.-Ж. Пру-дона, община, включающая в себя целую область, должна получить автономию [14, с. 97]. Образец такой протяженной общины он видел в Уральском казачьем войске. Соответственно и будущее региона Григорий Николаевич связывал с общиной, считая возможным с ее помощью миновать капитализм. “Вот, собственно, вопрос в чем, — писал он Ядринцеву в августе 1872 г., — стоит ли останавливаться на реорганизации патриархальной общины или махнуть рукой, предоставить ее дезорганизации, отдать ее в жертву капиталу и уповать, что у нас хватит силы на развалинах ее устроить совершеннейшую общину? Что последнее возможно, т.е. устройство общины там, где и традиции в ней нет, я верю, иначе надо быть слишком пессимистом в отношении будущего европейской цивилизации. Но не понимаю, почему мы должны проходить непременно тот же путь с Европой? Почему старый кирпич не может пригодиться в новом здании? …Я так думаю, что этот кирпич можно рекомендовать вставить в алюминиевый дворец” [14, с. 120]. Цитированный текст дает основания, по крайней мере, для двух принципиальных выводов. Во-первых, Потанин отказывает капиталистической Европе в будущем и дает ей шанс лишь в случае возрождения общины; во-вторых, с помощью той же общины Россия имеет возможность достичь технократического (алюминиевого) будущего, избежав западни капитализации.

Дальнейшая разработка проблемы социально-экономического развития Сибири получила отображение в двух изданиях фундаментального труда Ядринцева “Сибирь как колония” [40], [41]. В нем регион рассматривается как колонизируемая окраина, политическая и экономическая колония самодержавия, проводящего здесь колониальную политику в интересах помещиков и буржуазии (мануфактуристов) европейской России.

Кроме того, Ядринцев всю сознательную жизнь посвятил комплексному изуче-нию Сибири и сопредельных территорий. Летом 1889 г. возглавляемая им экспедиция из пяти человек на основе целеуказаний Потанина [32] обнаружила в Монголии развалины столицы государства Чингизидов Каракорум (Хара-Хорин, что значит в переводе с монгольского “черная ограда”). Но не только это обстоятельство произвело сенсацию в ученых кругах. Ядринцев и его спутники открыли каменные стелы Бильгэ-кагана и его брата Кюль-тегина с надписями на китайском и древнетюркском (более известном под названием орхонского рунического письма) языках. Орхоно-енисейские надписи, впервые открытые на Енисее С. Ремизовым, Ф. Страленбергом и Д. Мессершмидтом в 1696–1722 гг., были выполнены руническим письмом, служившим многим тюркоязычным народам раннего средневековья от Забайкалья до Киргизии. Их дешифровка датским лингвистом В. Томсеном (1893) и прочтение текстов, выбитых на стелах Каракорума, тюркологом В. В. Радловым (1894) позволили, по авторитетному мнению С.В. Ки-селева, Л. Р. Кызласова, Л. А. Евтюховой, Н. Я. Мернерта и В. П. Левашова, “вывести на арену истории многие племена и народы, о которых до этого историки знали только из кратких сообщений официальных хроник китайского двора” [5, c. 125].

Будучи хорошо информированным о положении дел у аборигенов Сибири и центральной Азии, Ядринцев связывал их будущее с приобщением к достижениям западной цивилизации. “Веря в ее несокрушимую мощь, — писал он в 1890 г., — мы убеждены, что монгольский мир при помощи друзей просвещения, точно так же ощутит ее влияние, и это будет культурная стадия, которой завершится история дикой Монголии” [38, c. 271], [41, c. 120].

Вслед за Потаниным развитие Сибири он ассоциировал с общиной, заявляя: “Улучшение положения общины — самая первая потребность сибирского края”. И уже с ее помощью можно установить более справедливый строй. “Община может не только выполнять экономическую роль, но и создавать самую здоровую интеллигенцию края и образовать народный капитал в стране. Для этого необходимо призвать ее вновь к жизни, которая в ней замерла от бюрократической зависимости и недостатка коллективного труда”, — пророчествовал один из идеологов областничества [41, c. 123].

И вдруг в 1891 г. в Женеве издается памфлет Ядринцева “Иллюзия величия и ничтожество. Россию пятят назад” — работа, близкая по духу “Философическим письмам” Чаадаева и представляющая апокалипсическое прорицание краха императорской России. Он анализирует геополитическое положение и внутреннее развитие государства в XIX в., акцентируя внимание на правлении Александров II и III, давших импульс бурному развитию рыночных отношений. “Было время, — начинает памфлет автор, — когда Россия казалась Европе каким-то колоссом, который ее удивлял и устрашал. Что-то грозное, загадочное казалось ей на Востоке европейского мира и на границе азиатского. Это нечто все более и более разрасталось, и, казалось, конца не было расширению его владений. Точно также для Европы был загадочен и своеобразен склад этого народа, начавшего формироваться в большое политическое тело… Ее развитие казалось оригинальным и настолько своеобразным, что можно было допустить предположение, что цивилизация здесь получает особое проявление и европейский идеал, слившись с этими формами, даст неожиданные плоды” [37, c. 209]. Надежды на историческое призвание России подпитывались общинным поземельным бытом, который “как бы осуществлял уже формы европейского социализма”, и молодостью российского суперэтноса, “обнаружившего западные симпатии” [37, с. 210].

В действительности же, после освобождения крестьян в деревне проявилась социальная дифференциация, пауперизация и “община на экономическом пути не сделала прогресса, она дальше от ассоциации, чем европейский крестьянский мир” [там же]. “Азиатские владения: Туркестан, Амур и Забайкальские приобретения дают государству убыток и обессиливают его бюджет”. Наконец, “была вера когда-то в русскую национальную идею и славянофильский идеал, но славянофильство с последними могиканами, Аксаковым и Самариным, отжило свой век; нео-славянофильство в русской печати даже не славянофильство, а глупое самодовольство, поощрение всяких предрассудков и презрение к другим народностям, исходящее не из силы, а из невежества, свойственного варварским нациям. Русское западничество и стремление к европеизму также потерпело крушение со времени реакции 60-х годов” [там же, с. 211].

В силу этих обстоятельств для Европы Россия превратилась в восточную деспотию, а текущее состояние ее — “это эпоха застоя, разложения и внутреннего и внешнего бессилия. Если можно выразить одним словом положение России, то это слово будет “ничтожество”. Такова она для Европы, такова для всякого образованного человека” [там же, с. 212].

Далее Ядринцев перечисляет грубые просчеты самодержавия прежде всего по национальному вопросу — русификация, уничтожение национальных культов, пренебрежительное отношение к западной культуре, хотя она “была делом общечеловеческим и мировым. Другой нет культуры и цивилизации” [там же, с. 215]. Критике подвергается политическая система, правящее сословие, православное духовенство (“Русский священник или слишком жалок, или продажен. Его духовное влияние слабее, чем влияние мулл и раввинов” — [там же, с. 217]), внутренняя политика (“У русской интеллигенции отнято духовное питание” — [там же, с. 219]) и произвол властей.

Памфлет завершается прорицанием близкого краха самодержавной России не вследствие внутренних социальных потрясений, а внешнего фактора. “Тяжко будет тогда, когда европейские друзья подкараулят Россию и заметят все ее слабые стороны, когда обнаружится все ее политическое ничтожество. Англия, Германия и теперь зорко следят за тем, что плохо привязано к России. Выждут минуту — оторвут Амур, оторвут Остзейский край, Польша сама уйдет. Явится расплата. Кто же будет виноват, что травил и раздражал народности? В пору кровавой войны какой гений спасет Россию, когда все сделано к тому, чтобы задавить жизнь народного духа и таланта. Что сделает жалкий, забитый, лишенный образования народ? В силах ли он будет противостоять просвещенному врагу? Так должна будет кончиться история этого кажущегося величия. Так совершится урок истории для государства, пренебрегшего законами естественного человеческого развития, отказавшегося от дороги к цивилизации, убившего всякую духовно-нравственную силу своего народа, а потому доведшего себя до ничтожества и позора” [там же, с. 224].

Таким образом, в “Иллюзии величия…” Ядринцев, во-первых, пытается подтол-кнуть правительство к дальнейшему приобщению к западной цивилизации, взять его “на испуг”, предсказывая очередное военное поражение; во-вторых, констатирует крах народнических иллюзий на особый путь развития России (“Идеалисты начали разочаровываться в общине, и вместо общинников появились марксисты” — [там же, с. 211]); в-третьих, предлагает коренным образом пересмотреть национальную политику, отказавшись от традиционно имперских составляющих ее.

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--