Реферат: "Тихий Дон". Историческая основа романа
Общечеловеческий смысл романа достигает кульминации в скорбном, хватающем за сердце параллелизме:
"Молодые, лет по шестнадцати-семнадцати парнишки, только что призванные в повстанческие ряды, шагают по теплому песку, скинув сапоги и чиричонки. Им неведомо от чего радостно... Им война - в новинку, вроде ребячьей игры..." И вот щелкнутое красноармейской пулей "лежит этакое большое дитя с мальчишески крупными руками, с оттопыренными ушами и зачатком кадыка на тонкой невозмужалой шее. Отвезут его на родной хутор схоронить на могилах, где его деды и прадеды истлели, встретит его мать, всплеснув руками и долго будет голосить по мертвому, рвать из седой головы космы волос. А потом, когда похоронят и засохнет глина на могилке, станет, состарившаяся, пригнутая к земле материнским неусыпным горем, ходить в церковь, поминать своего "убиенного" Ванюшку либо Семушку (...)
И где-либо в Московской или Вятской губернии, в каком-нибудь селе великой Советской России мать красноармейца, получив извещение о том, что сын "погиб в борьбе с белогвардейщиной за освобождение трудового народа от ига помещиков и капиталистов...", запричитает, заплачет... Горючей тоской оденется материнское сердце, слезами изойдут тусклые глаза, и каждодневно, всегда, до смерти будет вспоминать того, которого некогда носила в утробе, родила в крови и бабьих муках, который пал от вражьей руки где-то в безвестной Донщине".
Болью писателя стали муки матерей. Но не легче и горькая старость Пантелея Прокофьевича (он из оставленного амбара "вышел будто от покойника") и Мирона Коршунова. Казалось, и сама мать-земля протестует против братоубийственной войны: "... Заходило время пахать, боронить, сеять; земля кликала к себе, звала неустанно день и ночь, а тут надо было воевать, гибнуть в чужих хуторах от вынужденного безделья, страха, нужды и скуки". Тот, якобы объективизм, в котором обвиняла писателя большевистская критика, подразумевая под этим сочувствие "не большевикам", и был проявлением высокой человечности.
Григорий Мелехов как трагический характер
Трактовка событий гражданской войны с общечеловеческих позиций обусловила неповторимое своеобразие образа Григория Мелехова, не поддававшегося узкоклассовым меркам литературоведов. Образ Григория интерпретировался и как образ середняка, искавшего третьего пути в революции (концепция исторического заблуждения), как человека, утратившего связь с народом - "отщепенца", и как казачьего сепаратиста. Вопреки ставшей общепринятой концепции "отщепенства" Григория с середины 60-х годов стала складываться новая интерпретация образа Мелехова (работы И.Ермакова, А.Хватова, Ф.Бирюкова, А.Бритикова, А.Минаковой, Е.Костина и др.). Но прежде чем подойти к ее рассмотрению, следует подчеркнуть, что социально-этические аспекты образа воздействуют на читателя в силу его высокой художественности, глубокого проникновения во внутренний мир незаурядной личности. Г.Шенгели справедливо задавался вопросами, чем интересен образ Григория Мелехова: тем, что показан "казак-середняк в обстановке гражданской войны?" его брат Петр такой же казак-середняк, но они абсолютно не похожи; "человек, не нашедший пути"? Тогда почему нам интересно, как он удит рыбу и любит Аксинью? Не вернее ли просто: человек с богатой внутренней жизнью - "этим и интересен" (41; 329).
Каждый читатель найдет в сюжетной линии Григория эпизоды и картины особенно ему, читателю, близкие: захватившее Григория чувство отцовства, когда он берет на руки детей... "Целуя их поочередно, улыбаясь, долго слушал веселое щебетанье. Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травою, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они - эта плоть от плоти его, - как крохотные степные птицы... Глаза Григория застилала туманная дымка слез..." Волнует неистовая любовь Григория к труду земледельца, его привязанность к земле, когда даже от мысли о пахоте теплело на душе, "хотелось убирать скотину: метать сено, дышать увядшим запахом донника, пырея, пряным душком навоза" (V, 13). Прекрасна верность старой дружбе, преодолевшая социальное противостояние: когда Григорий узнает об аресте Кошевого и Котлярова, он, бросив свою дивизию, мчится, загоняя коня, на выручку и тяжело переживает, что не успел. И как не разделить отчаяние человека, навсегда потерявшего свою единственную любовь, увидевшего над ее могилой "ослепительно черный диск солнца" (VIII, 17).
Все это читатель не просто знает, как знает, быть может, и почти аналогичные житейские ситуации: он все это видит, слышит, осязает, сопереживает благодаря могучему таланту Шолохова, благодаря высокому мастерству словесно-художественного воплощения общечеловечески значимых ситуаций.
Потрясающая сила образа Григория Мелехова в том, что общечеловеческие мотивы поведения и поступки героя неотрывны от конкретной исторической реальности гражданской войны на Дону. Григорий - правдоискатель в самом высоком, завещанном русской классикой смысле, и при этом образ человека из народа в эпоху великого разлома истории, ставшего "на грани двух начал, отрицая оба их". Писатель показывает нравственные императивы выбора пути: "Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый",- раздумывает Григорий,- и, главное, невозможность выбора.
Вспоминая старую сказку, Григорий говорит, что и перед ним - "три дороги, и ни одной нету путевой... Деваться некуда". Его трагедия в осознании необходимости гражданского мира и единения народа "без красных и белых" и практической невозможности этого. Григорий понимает, что близкие ему люди: Мишка Кошевой и Котляров "тоже казаки, а насквозь красные. Тянуло к большевикам - шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем". Не только жестокость красного террора, нежелание властей понять специфику казачества оттолкнуло его от большевиков, но и прозрение: "Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны, и тужурка, а другому и на ботики кожи не хватает,- говорит Григорий.- Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они - куда равенство денется?" Отсюда и метания между враждебными станами, необходимость убивать недавних союзников и муки совести.
Мелехов завидует Кошевому и Листницкому: "Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное. У них, у обоих свои, прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого года хожу по вилюткам, как пьяный качаюсь". Но он понимает и узость позиций каждого из героев-антиподов, не находя нравственной правды ни на той, ни на другой стороне в ее борьбе за власть. Не находит он ее даже в среде повстанцев (сцена, когда Григорий выпускает из тюрьмы иногородних заложников).
Кстати, трудно согласиться с нередко встречающимися утверждениями, что Григорий только человек действия, что ему чужда рефлексия. Другое дело, что она не облекается в формы, знакомые нам по образу, например, Андрея Болконского, она предопределена чисто народным миросозерцанием, но от этого не становится менее впечатляющей. В своих духовных поисках Григорий выступает как alter ego автора, выражая его тревоги и его прозрения. Вот почему авторские отступления в романе:
"Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок, суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу.. Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь", - выдержаны в стилевой тональности страниц о Григории Мелехове, соединяя общечеловеческую позицию автора с правдоискательством героя.
Как уже было замечено, сознание Григория является семантическим ключом ко всем уровням текста (27, 147). В конечном счете трагедия Мелехова - это не только трагедия одиночки-правдоискателя, но и трагедия казачества (и шире - всего народа), попавшего под пресс складывающегося тоталитарного режима. Вот почему Григорий Мелехов, оставшийся на родине, оказался сопричастным трагической сцене прощания казаков, которых ждала эмиграция, с родной землей. Шедший в Новороссийск обоз, в котором находился еще не оправившийся от болезни Григорий, обогнала темной ночью казачья конница (VII, 28):
"И вдруг впереди, над притихшей степью, как птица взлетел мужественный грубоватый голос запевалы:
Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке,
На славных степях, на саратовских..
И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска. Покрывая стихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце тенор, а запевала уже выводил:
Там жили, проживали казаки - люди вольные,
Все донские, гребенские да яицкие...
Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшие рыдания потрясли его тело, спазма перехватила горло. Глотая слезы, он жадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за ним знакомые с отроческих лет слова:
Атаман у них - Ермак, сын Тимофеевич,
Есаул у них - Асташка, сын Лаврентьевич...
Как только зазвучала песня,- разом смолкли голоса разговаривавших на повозках казаков, утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании; лишь стук колес да чавканье месящих грязь конских копыт слышались в те минуты, когда запевала, старательно выговаривая, выводил начальные слова. Над черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня.
... Полк прошел. Песенники, обогнав обоз, уехали далеко. Но еще долго в очарованном молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора, ни окрика на уставших лошадей. а из темноты издалека плыла, ширилась просторная, как Дон в половодье, песня:
Они думали все думушку единую...
Уж и песенников не стало слышно, а подголосок звенел, падал и снова взлетал. За ним следили все с тем же напряженным и мрачным молчанием".
Реквием по казачеству - так можно назвать эти скорбно-величавые страницы романа. Так поставлена последняя точка в истории казачьего Дона. Кто ушел в эмиграцию, кто остался, как Григорий, возмущенный безразличным и даже враждебным отношением к казакам эмигрирующих деникинцев. Оставшимся не было иной дороги, кроме как перейти на сторону красных в надежде, как говорит Григорий, что "всех не перебьют", но и его сомнения и тревогу выдают (спустя некоторое время) его "дрожащие руки". В унисон этому настроению звучит и обращенный к Григорию вопрос Ермакова: "Давай за нашу погибель выпьем?", вопрос, который вспомнит читатель, прощаясь с Григорием в финале романа. На пороге отчего дома, ждала героя его последняя надежда:
"... Вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына... Это было все, что осталось у него в жизни, что пока роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром".
И хотя в "Тихом Доне" нет картин последующих репрессий (это лишь намечается в активности Кошевого и деятельности Вешенского политбюро), неопределенность - открытость - финала убеждает в предопределенности трагической судьбы героя. Еще в пору работы Шолохова над романом предпринимались попытки (особенно усердствовали Фадеев и Панферов) заставить писателя сделать Григория "нашим". После выхода заключительной части в свет эмигрант Р.Иванов-Разумник так откликнулся на ее финал: "Я очень уважаю автора-коммуниста за то, что он в конце романа отказался от мысли, предписываемой ему из Кремля, сделать своего героя, Григория Мелехова, благоденствующим председателем колхоза" (13а; 11).