Реферат: Виссарион Белинский

Валерьян Полянский

Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848) — великий русский литературный критик. По своему происхождению Б. — разночинец. Р. в Финляндии, в Свеаборге; отец его — флотский врач. Детство протекло в глухом городишке Чембаре, Пензенской губ. Прямота и резкость отца, бешеный нрав матери, религиозный экстаз деда-священника, подвижника и аскета, сильно повлияли на складывающийся характер «неистового Виссариона», страстного и упорного искателя правды жизни. Свое учение Б. начал в Чембарском уездном училище, увлекаясь Карамзиным, Херасковым, Державиным, Сумароковым, Дмитриевым, Богдановичем, Крыловым и др. С осени 1925 он перешел в Пензенскую гимназию. Державин, Жуковский и Пушкин захватывают юношу, особенно Пушкин. Уже в эти годы Б. поражает окружающих силой и самостоятельностью своей мысли. Бросив гимназию, он в 1829 поступает в Московский университет на словесный факультет. В конце 1830 пишет драматическую повесть «Дмитрий Калинин», слабую в художественном отношении и политически, т. к. общественные понятия автора были тогда наивны, но сильную по вложенному в нее протесту против крепостного права. Драма была признана безнравственной, позорящей университет, автору грозили ссылкой в Сибирь, лишением прав состояния. В 1832 университетское начальство, воспользовавшись болезнью Б. и тем, что он пропустил экзамены, исключило его из университета «по слабому здоровью и при этом по ограниченности способностей». Очутившись без средств, без всякой моральной поддержки, Б. однако не растерялся. Он знакомится с Надеждиным , издателем «Телескопа» и «Молвы». Осенью 1834 в «Молве» появляются его «Литературные мечтания». Б. сразу становится известным критиком. Статья имела колоссальный успех; она составила эпоху в истории русской критики. В 1834–1836 Б. работает — в «Телескопе» и «Молве», в 1838–1839 — в «Московском наблюдателе», в 1839–1846 — в «Отечественных записках», в 1846–1848 — в «Современнике». В то время как Станкевич, Бакунин, Огарев и др. жили на доходы от своих имений, от труда крепостных, и не думали о своем материальном положении, Б. жил в бедности. «Квартира, авошная лавочка, сюртуки, штаны, долги», как он сам признается в своей переписке с друзьями, «убивали его силу и веру, и тогда он мог только играть в свои козыри или шашки». Бедность преждевременно свела великого критика в могилу, она мешала ему систематически работать, ставила его в положение ученика перед теми, выше которых он был на целую голову. Он был умственный пролетарий.

Б. жил, когда рушилось крепостное хозяйство. Торговый капитал отстаивал свои интересы. Промышленность, несмотря на свою незначительность, переживала бурный рост. Говорили о социализме и революции. Правительство пугалось рабочего вопроса. На самодержавие и крепостничество были уже подняты руки восставших декабристов. Интеллигенция еще не была обслуживающим аппаратом промышленности. Передовая ее часть, во главе с Петрашевским, жила идеями мелкобуржуазного утопического социализма. К заговору Петрашевского имел отношение и великий критик. Б. не избежал бы участи многих передовых людей царского времени; крепость, каторга были ему уже приготовлены, за ним зорко следило Третье отделение. Во-время он умер. Разночинец мыслил оппозиционно, временами даже революционно; жил он страстным протестом против существующего режима, стремлением разрушить его. Положиться он мог только на себя, отчасти на народные массы, но их нужно было еще просветить политически. Б. познал гнусность действительности, услышал зов исстрадавшегося народа, но он не находил себе союзника. На народ он не надеялся, на него он молился, жил его страданиями, но ясно сознавал, что крестьянство инертно, что устроить свою жизнь само оно долго еще не сможет, хотя в нем и много здравого смысла. Своим прозорливым взглядом он осознал, что дворянская интеллигенция, даже в лице самых лучших своих представителей, отживает свой век, и обратил взор на буржуазию. Буржуазии Б. конечно не любил, но он понимал, что буржуазия России нужна, она создаст почву для социального и культурного подъема страны. Мощной буржуазии у нас еще не было, она только начинала оформляться. Приходилось преодолевать сильный славянофильский предрассудок, что путь развития Запада чужд России, что она пойдет своими путями. В других условиях Б. был бы политическим борцом, вождем, у нас он был только литературным критиком, т. к. в николаевские времена только через литературу, да и то с большой осторожностью, можно было что-либо высказать. Но и тут стояли на пути Третье отделение и цензура. Положение было трагическое, безвыходное. Б. мучительно страдал в своей безнадежности. Он, ни на минуту не прерывая своей беспощадной критики, упорно искал путей и средств низвергнуть существующий гнет. Русская литература, которую он страстно и мучительно любил, была близка ему не сама по себе, хотя он во многом был эстет, а тем, что литература есть выражение мыслей, чувств, нужд и чаяний народа, есть величайшее служение народу. Б. прошел мучительный путь исканий от идеализма к материализму, от Шеллинга к Фейербаху. Он был просветитель, он переоценивал силу разума, мысли и просвещения, но временами он ставил вопрос почти по-марксистски. Б. был предшественником русской марксистской мысли. Его заслуги неизмеримы. Об этом писали Чернышевский, Добролюбов, Плеханов и др. Последний говорил: «До сих пор каждый новый шаг вперед, делаемый нашей общественной мыслью, является новым вкладом для решения тех основных вопросов общественного развития, наличность которых открыл Б. чутьем гениального социолога, но которые не могли быть им решены вследствие крайней отсталости современной ему российской действительности».

Б. выступил в критике как последователь Шеллинга. С ним он познакомился в кружке Станкевича. Мир — «дыхание единой, вечной идеи», «жизнь — великий дар провидения. Назначение человека, народа и человечества — выявить идею божества, человеческое достоинство». Естественно, что и задача искусства — находить в разнообразных явлениях жизни выражение «единой вечной идеи» и воспроизводить его. Искусство — посредник между человечеством и «вечной идеей», оно дает чувствовать красоту и сущность жизни, оно должно «поставить читателя на такую точку зрения, с которой ему была бы видна вся природа в сокращении, в миниатюре, как земной шар на ландкарте, чтобы дать ему почувствовать влияние, дыхание этой жизни, которая одушевляет вселенную, сообщить его душе этот огонь, который согревает ее». Б. сразу намечает перелом в направлении русской критики. Раньше критика была по преимуществу эстетической, узко литературной, теперь она становится выразителем определенного общественного мировоззрения, средством борьбы за него. Приближая литературу к общественности, великий критик в своем увлечении идеалистической философией неизбежно ограничил свои общественные устремления, веря, что вечная божественная идея, управляя миром, управляет и ходом русской истории. Объявив на первых порах действительную жизнь «призраком, ничтожеством, пустотой, отрицанием», он провозгласил действительной жизнью жизнь идеальную. Запутавшись в идеалистическом тумане, критик занял примиренческую позицию, даже задачи комедии он видел не в осмеянии и исправлении пороков общества, а в отражении вечной борьбы добра и зла. Он ищет в литературных творениях биение «пульса вселенной» и высшие связи жизни. Этим велики в глазах Б. Шекспир и Пушкин. Примирение однако не убивает его боевого характера. Б. резко заявляет: «Без борьбы нет заслуги, без заслуги нет награды, а без действия нет жизни». Шеллингианство Б. с особой яркостью отразилось в статьях: «Литературные мечтания» (1834), «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1834), «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя“» (1836) и в некоторых других.

Мятежный дух Б. однако не мог успокоиться в туманах веры, в «мире истинной красоты»; он страдал от гнусности русской действительности. Внутренняя борьба привела его к философии Фихте. Б. еще более уверовал, что главенствует идея, а явление есть результат идеи, и отказался от эмпирического метода исследования. Факты он объясняет мыслью, будучи убежден, что «если умозрение верно, то опыт непременно должен подтверждать его в приложении». Отсюда взгляд на поэзию как на бессознательное выражение творящего духа. Необходимо лишь найти и создать те условия, при которых «могучий русский народ» мог бы выявить существо своего духа и мог бы определить характер литературы. Поскольку же могучий народ, выразитель вечной идеи, в тисках гнусной действительности и не может развернуть своих сил, критик выдвигает вопрос о народном просвещении. Сначала он возлагает эту задачу на правительство, а затем передает критике, доказывая, что «критика должна быть гувернером общества», что она должна уметь «уяснять и распространять господствующие понятия своего времени». Стремление выявить дух народа поставило проблему художественной правды, а это привело к реализму. За реализм Б. сильно любил Гоголя. Поскольку дух народа выявляется во времени и в различных условиях, критика должна носить характер не только философский, но и историко-публицистический. Хотя Б. и уточняет свои взгляды и идет вперед, все же идеалистическая философия не дает ему возможности познать сущность действительности и искусства и их взаимодействия. В произведениях Шиллера Б. видит например только чувство и мысль, отрицая действительность. В путах идеалистической философии погибло немало людей. Б. спасли его пытливый ум, его мятущаяся совесть, его «дикая вражда» к общественному порядку, хотя бы и во имя отвлеченного идеала. Вся система взглядов критика упиралась в вопрос о действительности, которая всегда шла вразрез с его нравственными устремлениями. Б. признал реальностью вечную идею, но для него «не мечта и жизнь», хотя она и служит лишь ступенью к вечности. Перед ним встал вопрос: что такое реальность, каковы ее роль и функция в жизни общества и отдельной личности? Центр внимания с вопроса о том, что реальность — выражение божественной идеи — переносится в плоскость тех отношений, которые складываются между человеком и этой реальностью. Отсюда роковой вопрос о разумности всего существующего.

Бакунин знакомит Б. с философией Гегеля. В ней критик находит разрешение всех мучивших его сомнений. Он с жаром ухватился за тезис: «что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно». Эта формула примирила его с действительностью, он начал искать «мир и гармонию души». Философия Гегеля стояла на диалектической точке зрения: «Всемирный дух постоянно идет вперед, потому что движение вперед составляет его природу». «Отвлеченные принципы справедливости теряют цену, субъективные стремления заранее обречены на неудачу». Кроме того Гегель понимал действительность не как простое существование, — «его действительность выше существования», она необходима как проявление всемирного духа. Поскольку же философия Гегеля была не только диалектической системой, но хотела быть «системой абсолютной правды», поскольку и она была построена на идеалистических предпосылках, — она таила в себе опасные моменты, которые самого Гегеля увлекли на путь консерватизма и оправдания прусской действительности. Конечно диалектика Гегеля — колоссальный шаг вперед от метафизики Шеллинга и Фихте, но Б. не понял «алгебры революции» в новой системе, действительность Гегеля объявил «открывающимся самому себе духом» и оправдал гнусную русскую действительность, заявив: «нет дикой материальной силы, нет владычества порока и меча, нет случайности. «Человек пьет, ест, одевается — это мир призраков, потому что в этом нисколько не участвует его дух». «Человек чувствует, мыслит, сознает себя органом, сосудом духа конечного, частностью общего и бесконечного — это мир действительности». Утвердившись в мысли, что в природе и истории нет ничего случайного, все закономерно, и отыскивая разумность во внутренней необходимости, Б. настолько теоретически примирился с действительностью, что договорился в своих статьях — «Бородинская годовщина» и «Очерки Бородинского сражения» (1839) — до ужасающих вещей: «Пора сознать, что мы имеем разумное право быть горды нашей любовью к царю, нашей безграничной преданностью его священной воле... Царь есть наместник божий, а царская власть, замыкающая в себе все частные воли, есть преобразование единодержавия вечного и довременного разума». Б. начал проповедывать, что «художественное произведение есть органическое выражение конкретной мысли в конкретной форме. Конкретная идея есть полная, все свои стороны обнимающая, вполне себе равная и вполне себя выражающая и абсолютная идея, и только конкретная идея может воплотиться в конкретную художественную форму. Мысль о художественном произведении должна быть конкретно слита с формой, т. е. составлять с ней одно, теряться и исчезать в ней, проникать ее всю». Критика должна отыскивать общее, вечное и определить на основании общего, т. е. идеи, цену, достоинство, место и важность литературного произведения. Свои эстетические взгляды этого периода Б. изложил в статье «Менцель, критик Гёте» (1840). Они по существу те же, что были и раньше, только автор глубже и сильнее их обосновывает. Содержание истинной поэзии — «не вопросы дня, а вопросы веков, не интересы страны, а интересы мира, не участь партий, а судьбы человечества». Художник «в дивных образах осуществляет божественную идею для нее самой, а не для какой-либо внешней и чуждой ей цели». «Искусство не должно служить обществу иначе, как служа самому себе: пусть каждое идет своею дорогою, не мешая друг другу». Критик осыпает Менцеля ударами за то, что он порицает Гёте за его равнодушное отношение к вопросам общественности. Поэтому Б. кажутся нелепыми и односторонними романы Гюго, Жорж-Занд, поэтому он порицает Гейне, Берне, поэтому не оценен им полностью и Лермонтов. С этой же точки зрения он яростно нападает на Грибоедова. Он не может понять, как он в своей комедии так обрушивается на разумную, необходимую действительность. Критик утверждает, что «поэзия есть та же философия, то же мышление, потому что имеет то же содержание — абсолютную истину, но только не в форме диалектического развития идеи из самой себя, а в форме непосредственного явления идеи в образе». «Горе от ума», по мнению Б., произведение нехудожественное, ибо «художественное произведение есть само в себе цель и вне себя не имеет цели, а Грибоедов ясно имел внешнюю цель — высмеять современное общество». Между тем общество всегда право и выше частного человека — «частная индивидуальность только до такой степени действительность, а не призрак, до какой она выражает собой общество». «Политика, — заявляет критик, — у нас в России не имеет смысла, и ею могут заниматься только пустые головы». Во всем этом причудливом развитии мировоззрения критика была своя последовательная логика. Б. не был философом в точном смысле слова. Он и не проникался философской системой как чем-то единым, целостным. Он брал из нее только то, что соответствовало его стремлениям, и отдельными тезисами обосновывал свои взгляды. Логика его мировоззрения, связанная с системами Шеллинга, Фихте и Гегеля, была такова: мир — дыхание единой вечной идеи, реальная жизнь — идеальная жизнь, а наше земное существование — призрак, мечта, отрицание. Однако этот призрак не дает человеку возможности выявить идею божества, он в известных пределах реален. Как проявление абсолютного, вечной идеи, он не только реален, но и разумен. Это не путь эклектического обобщения философских систем, а путь строго логических страстных и мучительных исканий.

Скоро наступило отрезвление. В начале 1841 Б. пишет Боткину: «Я давно уже подозревал, что философия Гегеля — только момент, хотя и великий, но что абсолютность ее ни к... не годится, что лучше умереть, чем мириться с нею... Судьба субъекта, индивидуума, личности — важнее судеб всего мира и здравия китайского императора (т. е. гегелевской „Allgemeinheit“)... Благодарю покорно, Егор Федорович, кланяюсь вашему филистерскому колпаку, но со всем подобающим вашему филистерскому колпаку уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр., иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастья даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови». Б. кается в своих прежних ошибках, мужественно отказывается от своих прежних суждений. Усвоив мысль, что только те стремления плодотворны и не призрачны, которые опираются на объективный ход истории, критик провозглашает, что «история сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого знания; без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии». Первой статьей, написанной в период внутреннего кризиса Б., порвавшего с «разумной действительностью», была статья «Герой нашего времени» (1840). Статья колеблющаяся. Более твердую позицию Б. занял в статье «Стихотворения М. Лермонтова» (1841). В ней он доказывает, что «не все то действительно, что есть в действительности, а для художника должна существовать только разумная действительность. Но и в отношении к ней он не раб ее, а творец, и не она водит его рукою, но он вносит в нее свои идеалы и по ним преображает ее». Лермонтов рассматривается как продукт определенной эпохи. Свои философские взгляды Б. соединяет с общественной точкой зрения. При таких взглядах в сознании Б. потускнел образ Пушкина, ему стала ближе беспокойная мятежная тоска Лермонтова. Критик меняет также свой взгляд на французов и немцев.

С первых шагов своей деятельности Б. ставил вопрос о личности. С исключительной остротой и болезненностью эта проблема встала перед ним после разрыва с Гегелем. Поняв, что личность — продукт «субстанции общественных отношений», а эта субстанция в данный момент убивает все прогрессивное и передовое, Б. приходит к утопическому социализму. Идея социализма стала для него «идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания». Критик не хочет мириться с общественным порядком, когда видит, что страдает личность. Он начинает говорить о насильственном перевороте, о том, что люди глупы и их надо вести к счастью насильно. Однако утопический социализм не удовлетворил критика, он упорно работает над выявлением той перспективы, которая помогла бы ему разобраться в развитии общества. Он выступает против абстрактного и абсолютного метода, требует изучения фактов, изучения причин, порождающих эти факты; средств для борьбы с этими фактами он ищет в развитии самих фактов. Он сурово нападает на славянофилов за их методологические ошибки. В этот период Б. приходит к твердому убеждению, что многие волнующие его вопросы могут быть разрешены только тогда, когда Россия дворянская, крепостная уступит место России буржуазной. Он хорошо понимал, что буржуазия — вещь противная, но сознавал, что она все же нужна, что она создаст новую почву для социального развития и что наконец развития капитализма России не миновать. Он видит, что «промышленность — источник великих зол», но она же — источник «великих благ для общества». Его не смутили даже «Письма из Франции» Герцена, в которых последний громил французскую буржуазию. Свои новые позиции Б. изложил в письме к Анненкову. Критик поднялся в нем на недосягаемую высоту мысли. Мы не знаем, какие позиции Б. занял бы, ознакомившись с «Коммунистическим манифестом», появление которого совпало со смертью великого критика, но то, что он приближался к марксистской постановке вопроса, хотя бы и в искаженном виде, — это несомненно. В своих суждениях этого времени он опередил не только славянофилов, но и будущих народников. Он — предшественник марксистской мысли.

В 1842 Б. знакомится через Герцена с философией Фейербаха, представителя левого гегельянства. Система производит на него «потрясающее впечатление». Она привела его к мысли: «Действительность как явившийся отелесившийся разум всегда предшествует сознанию, потому что прежде нежели сознавать, надо иметь предмет для сознания». Он понял материальность мысли, что реальное мышление, объективное всегда, определяется чувственным восприятием внешнего мира. Мышление только объединяет то, что разобщено чувствами. Природа не зависит от мышления. Человек вырастает в этой природе. Вне человека и природы нет ничего. Под влиянием Фейербаха Б. пишет свой знаменитый «Взгляд на русскую литературу 1847». В нем он пересматривает вопрос об искусстве. Раньше Б. требовал, чтобы искусство было выражением общего и необходимого, а не частного и случайного. Этим он отнимал у литературы общественную функцию. Теперь он, не колеблясь, утверждает: «Вполне признавая, что искусство прежде всего должно быть искусством, мы тем не менее думаем, что мысль о каком-то чистом, отрешенном, живущем в своей собственной сфере, не имеющем ничего общего с другими сторонами жизни искусстве — есть мысль отвлеченная, мечтательная. Такого искусства никогда и нигде не было... В наше время искусство и литература больше, чем когда-либо прежде, сделались выражением общественных вопросов... Искусство благородно взялось служить им в качестве их органа. Отнимать у искусства право служить общественным интересам — значит не возвышать его, а унижать его, потому что это значит лишить его самой живой силы, т. е. мысли, делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев». Он твердо заявляет, что «свобода творчества легко согласуется со служением современности». Сближая общественные функции искусства, литературы и науки, Б. превозносит натуральную школу Гоголя и ряд писателей за то, что они восстали против сторонников прежней эстетики. Кантемир — умен, Фонвизин — даровитый комик. Изменяется отношение к Шиллеру. Вырастает восхищение к Жорж-Занд. Грибоедов — теперь он великий писатель, поскольку первый сумел поднять «протест против гнусной российской действительности, против чиновников, взяточников, бар, развратников, против нашего онанистического светского общества, против невежества, добровольного ханжества» и пр. и пр.

Таков путь философских, общественных и литературных взглядов великого критика.

Эстетические воззрения Б. Плеханов, лучший его толкователь, свел к следующим пяти пунктам, формулированным самим критиком: I. «Поэзия есть истина в форме созерцания». «Поэт мыслит образами; он не доказывает истины, а показывает ее». II. «Поэт свои идеальные образы переносит в действительность», т. е. «видимое одному ему делает видимым для всех». «Поэт не украшает действительности, не изображает людей, какими они должны быть, но каковы они суть». III. «Новейшая поэзия есть поэзия действительности, поэзия жизни». «Поэзия есть мышление в образах, и потому, коль скоро идея, выраженная образом, не конкретна, ложна, неполна, то и образ по необходимости не художественен». IV. «Одно из главнейших условий каждого художественного произведения есть гармоническая соответственность идеи с формой и формы с идеей и органическая целостность его создания». V. «Всякое художественное произведение есть нечто отдельное, особое, но проникнутое общим содержанием — идеею». «Нет границы между идеею и формой, но та и другая являются целым и единым органическим созданием».

Основы эстетического мировоззрения оформлялись в разные периоды литературной деятельности критика. И естественно, что он выполнял свой кодекс по-разному, в зависимости от разрешения вопросов социологических и философских. В своем кодексе Б. говорит и о действительности и о конкретности, а ведь эти понятия имели у него не всегда одинаковое содержание. В статье «Горе от ума», писанной в 1840, Б., указывая, что «предмет поэзии есть действительность или истина в явлении», понимал действительность как «божественную идею, в собственных недрах своих носящую творческую силу своего осуществления из небытия в живое явление». Отсюда — жестокие нападки на Грибоедова. В 1842 и позже действительность — нечто другое. В «Речи о критике» сказано: «Действительность о фактах, в знании, в убеждениях чувства, в заключениях ума, — во всем и везде действительность есть первое и последнее слово нашего века...» «Действительность возникает на почве, а почва всякой действительности — общество». Отсюда — требование, чтобы художник был сыном общества, что искусство должно рассматриваться в отношении к эпохе, к исторической современности. Отсюда — историческая критика и переход философской критики в общественную. Отсюда — разная оценка отдельных писателей, неодинаковый взгляд на всю русскую литературу. Б. начал с отрицания ее, кончил признанием.

Особенно сильным изменениям подвергался взгляд на общественную роль искусства. Как известно, сначала Б. стоял за чистое искусство. В последующие годы он отводит искусству серьезную социальную функцию и решительно нападает на чистое искусство, на чисто эстетическую критику. В период «Литературных мечтаний» Б. рассуждает: «когда поэт своими сочинениями старается заставить нас смотреть на жизнь с его точки зрения, в таком случае он уже не поэт, а мыслитель, и мыслитель дурной, злонамеренный, достойный проклятия, ибо поэзия не имеет цели вне себя». В 1842 в статье «Стихотворения Аполлона Майкова» намечается новая точка зрения: «Для успеха поэзии теперь мало одного таланта: нужно еще и развитие в духе времени. Поэт уже не может жить в мечтательном мире, он уже гражданин царства современной ему действительности, все прошедшее должно жить в нем. Общество хочет в нем видеть уже не потешника, но представителя своей духовной, идеальной жизни; оракула, дающего ответы на самые мудрые вопросы». В статье о сочинениях Державина он развивает эти мысли полнее и определеннее, прямо указывая, что «всякий великий поэт потому велик, что корни его страдания и блаженства глубоко вросли в почву общественности и истории, что он следовательно есть орган и представитель общества, времени, человечества». В предсмертной статье «Взгляд на русскую литературу 1847», попрежнему утверждая, что искусство прежде всего должно быть искусством, он тем не менее со всей решительностью заявил, что мысль о каком-то чистом отрешенном искусстве, живущем в своей собственной сфере, не имеющем ничего общего с другими сторонами жизни, есть мысль отвлеченная, мечтательная. «Такого искусства, — утверждал он, — никогда и нигде не было». Поэтому он с таким энтузиазмом говорил о повести Д. Григоровича «Антон Горемыка», повести, которую А. Григорьев назвал «длинной элегией об украденной пегой кобыле» и в которой Б. уловил новую проблему русской общественности, — «вопрос о мужике».

Приблизив поэзию к жизни, критик неизбежно сблизил поэзию с наукой. «Искусство без мысли, что человек без души, — труп». Оно примиряет чувства и разум. Единство мысли и чувства Б. ставит условием художественности. Он хочет поэзию «оземленить» и своим противникам возражает: «Нападать на поэзию за то, что она оземленяет идеи, — все равно, что нападать на математику за то, что она исчисляет и измеряет». Шекспира, Вальтер Скотта, Пушкина он уже оценивает не с абсолютной точки зрения, а диалектически, через призму общественных фактов, влияющих на писателя и обусловливающих его художественное творчество. Через ряд ложных суждений Б. сумел подойти и к Пушкину с точки зрения конкретного миросозерцания и понять его как поэта дворянской среды, как поэта, выросшего в определенных исторических условиях.

Начав с идеализма Шеллинга и примирения с действительностью, Б. кончил материализмом Фейербаха и отчаянной, страдальческой борьбой с действительностью. На помощь в этой борьбе он призвал искусство и художественную литературу. Это особенно ярко сказалось в «Письме к Гоголю». Письмо произвело потрясающее впечатление на современников; страх и ужас охватили охранников николаевского режима. Гоголь начал с протеста, кончил христианским смирением, мистицизмом. Б. начал с примирения, кончил революционным протестом, материализмом.

К несчастью русской общественности жестокая смерть разбила этот чистый, хрупкий, хрустальный сосуд, прервала эту страстную, глубокую жизнь человека, полного «великих исканий».

Список литературы

I. Полн. собр. сочин., 11 тт., под ред. С. Венгерова, СПБ., 1900–1917

т. XII, под ред. В. Спиридонова, М. — Л., 1927

Собр. сочин. под ред. И. Иванова-Разумника, 3 тт., СПБ., 1913

(неск. изд.)

Письма, под ред. Е. Ляцкого, 3 тт., СПБ., 1913–1914.

II. Скриба (Евг. Соловьев), Б. в его письмах и сочинениях, СПБ., 1898

Пыпин А., Б., его жизнь и переписка, изд. 2-е, СПБ., 1908

Ашевский С., Б. в оценке современников, СПБ., 1911

Чернышевский Н., Очерки гоголевского периода русской литературы, Собр. сочин., т. II, СПБ., 1918

Лернер Н., Б., критико-биографический очерк, 1921

Коган П., Б. и его время, М., 1923

Плеханов Г., В. Г. Б., сб. ст. под ред. В. Ваганяна, М., 1923

Иванов-Разумник И., Книга о Б., П., 1923

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--