Реферат: Византия: присвоение мира
Провинциальные города Византийской империи всем своим обликом отличались от античных. Геометрически строгая планировка греко-римских полисов, как правило уступала место прихотливой путанице узких улочек и переулков. Археологические раскопки в Коринфе показали, что старый римский форум был теперь застроен массой мелких жилищ, мастерских и лавок. Общественных зданий — помимо церквей — в провинциальных городах ие строили; античные гимнасии и театры пришли в запустение, лишь кое-где функционировали ипподромы. Бани сохранялись — и в городах и в сельских местностях, но их общественная роль (римские бани-термы служили своеобразными клубами) сошла на нет. Баня перестала быть нормальным элементом городского быта — она рассматривалась преимущественно как лечебное средство: врачи предписывали больным баню два раза в неделю. Как часто мылись здоровые византийцы, сказать трудно: монастырские уставы содержат разные цифры — от мытья дважды в месяц до посещения бани три раза в год. Феодор Продром высмеивает монаха, который не бывал в бане от пасхи до пасхи, и это не преувеличение: монашеский идеал предписывал праведнику не умываться иначе, как слезами.
Старые термы казались чересчур роскошными: подчас их приспосабливали под христианские храмы. Описанная Михаилом Хониатом провинциальная банька имела совсем убогий вид: в домишке, топившемся по-черному, не закрывались двери, так что моющиеся страдали от дыма и жара и вместе с тем мерзли из-за проникавшего внутрь холодного воздуха. Столичные же бани состояли из нескольких помещений, в трубы подавалась горячая вода, а воздух обогревался с помощью гипокавста — проведенного под полом центрального отопления.
Улицы были грязными — даже в Константинополе. Видавший виды француз Одо Дейльский был поражен обилием нечистот на улицах византийской столицы.
Городские жилища трудно отличимы от сельских усадеб. Археологические раскопки позволяют восстановив облик жилищ византийского Херсона: во дворе усадьбы размещалась кладовка, большие глиняные сосуды с зерном и соленой рыбой были врыты в землю, стояли амфоры с водой, вином и оливковым маслом; дом, возведенный из камня, крытый черепицей, выходил на улицу глухой стеной. Дома были одно- или двухэтажными, с земляным полом, обмазанным глиной. Помимо домов из камня и плоского кирпича-плинфы, византийцы знали и более скромный тип жилища. В Каппадокии под жилье охотно использовали пещеры. Дома на Керкире напоминали Василию Педиадиту шалаши сторожей: черепица на крыше была так скверно пригнана, что сквозь щели проникали и холод, и дождь. В городке Неакоми (западная часть Малой Азии) дома строили из ивняка), обмазанного глиной. В Константинополе же наряду с усадьбами, во дворе которых находились хозяйственные постройки, а в нижнем этаже могла быть устроена мельница, приводимая в движение ослом, имелись и четырех-пятнэтажные дома.
Комнаты византийского дома нередко разделялись плотными занавесями, за которыми было удобно подслушивать чужие секреты. Убранство дома изменилось с греко-римской поры — прежде всего потому, что практически исчез старый обычай обедать, возлежа на ложе. Византийцы сидели за столом на табуретах, иногда вогнутых в середине, а отдыхали на высоких креслах, ставя ноги на специальные подставки. Ложе служило теперь лишь, для сна — эта интимная часть человеческой жизни была как бы внешне отграничена от ее наиболее общественной части — трапезы. Византийские кровати были деревянными, в богатых домах — посеребренными, высокими, с изго-ловием. Они покрывались матрасами — в бедны жилищах набитыми тростником и соломой, в зажиточных гусиным пухом. Поверх матрасов клали ковры, звериные шкуры, цветные подушки. Вещи хранили в сундуках, обычно запиравшихся; шкафы для одежды (византийцы называли их «башенки») были лишь во дворцах. Свет проникал через узкие, нередко застекленные окна, вечером же зажигали светильники (обыкновенно глиняные), куда наливали оливковое масло.
Посуду изготовляли разнообразную — из глины, стекла, металла. Византийцы умели делать двойные сосуды, в нижней части которых тлеющие уголья поддерживали тепло — поэтому пища могла сохраняться горячей. Ели обычно руками, хотя двузубая вилка уже вошла в быт византийской аристократии. Из Византии вилка проникла в Италию, оттуда же — на север.
Во внешнем облике византийца от древнего римлянина отличала прежде всего борода. Общепринятым ношение бороды стало с VII в. Борода ромеев была постоянным предметом насмешек приезжавших в Византию латинян — наоборот, византийцам казалось потешной запад-пая мода стричься в кружок и бриться дочиста.
В отличие от римлян византийцы носили брюки (обычай, заимствованный у варваров). Рассказывают, что после поражения, нанесенного Мануилу I турками-сельджуками, какой-то воин в раздражении крикнул государю: «Да покажи ты туркам, что носишь брюки!» Носить брюки — это выражение стало к тому времени синонимом слов «быть мужчиной». Поверх брюк надевали хитон (рубаху) и длинный плащ, застегивавшийся булавкой на правом плече, так что рука оставалась свободной. Женский хитон был длиннее мужского. Византийские законы настоятельно запрещали женщинам щеголять в мужской одежде.
Костюм был показателем социального положения. Крестьяне и ремесленники носили цветные хитоны до колен, перепоясанные поясом, рукава обычно закручивали цо локтей; узкие брюки были заправлены в высокие сапожки. Более состоятельные мужчины надевали хитоны подлиннее, украшенные вышивкой. Зимний шерстяной плащ богатые люди отсрочивали мехом. В XII в. в аристократических кругах становится модным обтянутое платье. Противники этой моды называли ее западнической, но напрасно — на Западе в ту пору удивлялись византийским одеждам, и одного из императорских послов, явившегося ко двору Людовика VII в шелковой рубахе до колен, с узкими рукавами, сравнивали с профессиональным борцом.
Состав гардероба византийца отличался известным своеобразием. Насколько можно судить по списку приданого, составленному в малоазийском городе Маставре в начале XI в., у женщины было больше верхней одежды и украшений, нежели нижнего и постельного белья.
Одежда в Византии XI—XII вв. стоила дешевле пропитания. Можно рассчитать, что ежегодный рацион монаха обходился примерно в 6 золотых монет — номисм; византийская беднота тратила на еду значительно меньше: по свидетельству «Жития Андрея Юродивого» (X в.), в день 2 обола, т. е. около 2 номисм в год. Деньги же, выдаваемые монахам на покупку одежды, варьировали от 1/5 номисмы до 3 номисм в разных монастырях в год. Дешевизна одежды, возможно, была связана с более высоким, нежели на Западе, уровнем ремесленного производства. Во всяком случае западные писатели не переставали удивляться богатству Константинополя, изобилию в Византии серебряной посуды и шелковых тканей.
Впрочем, как и на Западе, ремесленное производство в Византии оставалось мелким. Мастер, иногда прибегавший к использованию одного-двух помощников, трудился в эргастирии — так называлось помещение, служившее одновременно и мастерской и лавкой. Несколько таких эргастириев (стеклоделательный, гончарный, кузнечный) раскопано в Коринфе: каждый из них помещался на территории жилой усадьбы мастера в центре города. Инструмент ремесленника был прост и дешев и приводился в движение силой самого человека. Водяная энергия и тяглая сила животных нашли применение только в мукомольном деле, если оставить в стороне «автоматы», приводимые в движение водой: водяные часы в храме св. Софии, где каждый час отворялась особая дверца и появлялась особая фигурка; императорский трон, возносившийся к потолку в приемной зале дворца, или там же поставленное позолоченное дерево, на котором распевали механические птицы. Однако последнее слово византийского технического прогресса служило не производственным, а политическим целям — украшению дворца и храма и тем самым возвышению авторитета государственной власти и церкви.
Водяная мельница распространилась в Римской империи в IV—V вв. В Византии она была хорошо известна. Наряду с этим тяглая сила животных продолжала применяться для размола зерна еще и в XII столетии. На Западе с конца X в. сила воды начинает интенсивно использоваться в ремесленном производстве: в сукновальном деле или для приведения в движение кузнечного молота. Несколько позднее, в XII в., распространяется ветряная мельница, столь типичная для средневекового пейзажа Европы. Византия же, насколько позволяют судить сохранившиеся документы, оставалась в стороне от поисков новых источников энергии; нововведения, которыми здесь ограничивались, сводились лишь к некоторому расширению сферы применения тяглой силы животных: так в Монастырских хозяйствах стали использовать быков, чтобы приводить в движение механизмы, замешивающие тесто.
Несложность ремесленного инструмента отчетливо ощущалась самими византийцами. Ремесленник, по словам Иоанна Цепа, владеет только своими руками и ничем более. Симеон Богослов подчеркивал бесполезность ремесленных орудий, коль скоро отсутствует ремесленник, способный преобразовать сырье п превратить его в надлежащее изделие. Именно мастер и его навыки, а не орудия кажутся Симеону самым существенным в производстве — в отличие от конструкций буржуазного общества, превращающего машину в самостоятельное и независимое от рабочего существо.
Только в исключительных случаях большое число работников было собрано под одной крышей. В императорских мастерских, преимущественно ткацких и ювелирных, работали многочисленные труженикп, часто невольники в колодках. В самом начале XIII в. Николай Месарит оставил описание императорского монетного двора: в лишенных солнечного света помещениях, ночью и днем, под контролем специальных надзирателей трудились — не по два, по три дня, а месяцы и годы — несчастные люди, тяжко дышавшие, в грязной одежде, с перемазанными сажей лицами. Но, по-видимому, и в императорских мастерских осуществлялась лишь простая кооперация, и каждый ремесленник выполнял свое задание независимо от других.
И в сельском хозяйстве господствовало мелкое производство. Основным орудием обработки земли был архаичный деревянный плуг с подошвой и грядилем. Плуг, как и п гомеровские времена, тянула пара быков. Тяжелый плуг, распространившийся в долинах к северу от Дуная, оставался византийцам неизвестным — по-видимому, его применению (помимо общей традиционности экономики) препятствовал характер рельефа и почв Балкан и Малой Азии. Хотя хомут и подкова известны здесь по крайней мере с X в., византийцы не сделали попыток использовать лошадей для пахоты и тем самым ускорить обработку земли.
Пахота требовала больших затрат человеческой энергии применение легкого плуга вынуждало перепахивать поле три-четыре раза. Кроме того, в садах и огородах, в виноградниках и масличных насаждениях, а частично, видимо, и на хлебных полях земля (каменистая) возделывалась вручную с помощью всевозможных лопат, заступов, мотыг, «земледельческих топоров». Много времени отнимала и осуществлявшаяся вручную прополка.
Жали серпами. Система молотьбы оставалась античной: цепом византийцы не пользовались, но вымолачивали хлеб специальными санями, которые бык или осел тащил но снопам, разбросанным на гумне.
Итак, византийская экономика основана на мелком производстве, с применением традиционных и несложных орудий, в условиях несовершенных и медленных коммуникаций.
Отношение производителя к рынку было противоречивым, двойственным. Конечно, ремесло работало преимущественно на продажу; крестьяне также продавали и сельскохозяйственную продукцию, и произведения сельских промыслов. Даже монастыри сплошь и рядом закупали одежду для братии или орудия. И все же стремление к хозяйственной «автаркии», к обеспечению своих нужд собственными средствами присуще византийцам, как и их западным современникам.
Домашнее производство представлялось нормальной формой хозяйства: женщины нередко сами пряли и сами изготовляли одежду. Рынком пользовались, но отношение к «своему», к созданному в доме, было гораздо более увамнительным, нежели к покупному. Евстафий Солунский, горожанин, житель столицы, гордится плодами из своего сада и именно потому, что они — не привозные, не прошедшие через множество рук. Николай Месарит восхищается экономической автаркией столичного храма святых Апостолов — тем, что он производит хлеб на своих полях внутри городских стен и ему не приходится опасаться ни набега иноземцев, ни морских бурь, ни враждебности пиратов или злокозненности моряков.
Рынок кажется византийцу ненадежным. Сошлемся нэ уже упомянутого Кекавмена: по его словам, рачительный хозяин должен позаботиться, чтобы в собственном хозяйстве производилось все необходимое для него самого и для его людей. Если уж пользоваться рынком, то с сугубой осторожностью: устав монастыря Спасительницы мира предписывал игумену закупать оливковое масло в городе Эносе на целый год один раз — когда цены будут самыми низкими, при этом непременно не у купцов, а у хозяев, привозящих масло на кораблях. Нестабильность рынка заставляла византийцев скапливать запасы продовольствия, ниток, гвоздей и т. п., а это в свою очередь усугубляло нестабильность рынка.
Византийская внешняя торговля ориентировалась на ввоз, а не на вывоз. Торговые пошлины благоприятствовали ввозу, тогда как вывоз наиболее ценимых товаров (ювелирные изделия, шелковые ткани) был ограничен и находился под строгим контролем таможенных чиновников. Во внешней торговле видели средство обеспечить потребности двора и знати или инструмент византийского влияния на соседних князей, но никогда перед ней не стояла задача расширения рынков сбыта византийского ремесла. Протекционизм был чужд империи (протекционистские тенденции появились лишь в XIV—XV вв.), и можно было бы сказать, что ее торговый баланс оставался пассивным: золото и серебро постепенно утекали ил Византии — и главным образом на восток, в мусульман ские страны.
Византийская экономика базировалась на денежной основе. Налоги, штрафы, жалованье — все это устанавливалось преимущественно в денежной форме. Церковный писатель Илья Экдик как-то заметил, что нельзя быть торговцем, не имея золота. Тем не менее непосредственное обращение продуктов оставалось весьма распространенным явлением. В долг давали не одни только деньги, но также хлеб, вино, масло и иные продукты. Повсеместно встречались натуральные поставки и повинности, равно как и арендная плата в зерне или в вине. Соответственно и труд нередко оплачивался натурой: как полностью, так и (чаще) в виде натуральных добавок. Это можно было наблюдать не только в провинции, но и в Константинополе: так, заведующий больницей столичного монастыря Пандократора получал 82/3 номисмы в год, а также пшеницу, ячмень и сено; натуральные добавки были во всяком случае не меньше денежной руги (жалованья), ибо только выдаваемая ему пшеница должна была стоить 3—4 номисмы.
Обратной стороной этой тенденции к натуральной оплате услуг и взиманию повинностей в натуре являлось стремление к изъятию денег из обращения, к тезаврации. Византийцы обычно хранили деньги как таковые, не вкладывая их в предприятия. Так, монастырь Спасительницы мира получил от основателя большую сумму — 30 фунтов золота, т. е. 2160 номисм: они должны были сберегаться в ризнице на тот случай, если понадобятся внезапные траты; туда же должны были поступать и избытки доходов от монастырских деревень над расходами монахов.
Монета использовалась не только как сродство обращения, но и как особая потребительная стоимость, как украшение. Определенная часть драгоценных металлов чеканилась в качестве памятных жетонов. Михаил Италик описывает золотую монету, украшенную жемчугом, которую носили на шнуре, считая талисманом, обеспечивающим здоровье. Наконец, монета с выбитым на ней изображением императора выступала в роли своеобразного средства политической пропаганды, поэтому каждое новое царствование ознаменовывалось прежде всего выпуском нескольких новых серий монеты, преимущественно полотой.
Противоречивым было и отношение византийцев к прибыли. Официально господствовал типично средневековый, освященный христианской традицией взгляд на прибыль. Нажива и прибыль осуждались. Неоднократно провозглашавшийся принцип нестяжателъства, разумеется, сам по себе чересчур неопределенен, но византийские памятники позволяют его конкретизировать. Кекавмел отрицательно относится к торговле, кроме «честной» продажи избытков, произведенных в собственном хозяйстве. Насаждать виноградники и возделывать землю — вот что кажется ему достойным порядочного человека. Тем же принципом руководствуется и основатель Бачковского монастыря: монахи всегда должны иметь запас в 10 фунтов золота, а все сверх того приобретенные деньги вкладывать в землю, в покупку недвижимости. Не мастерских, не лавок, а именно земли!
Доход от эксплуатации земли считался «почетным», если только корыстолюбие не приводило к нарушению обычных» норм прибыли; доход от сдачи в аренду земли домов также не противоречил установившимся этичеким принципам. Напротив, извлечение прибыли из ремесленной деятельности, спекулятивной торговли и особенно торговли деньгами встречало решительное осуждение.
Средневековое отношение к ростовщичеству хорошо известно, и византийцы не составляли исключения. Правда, после безуспешной попытки Василия I запретить взимание процента торговля деньгами была легализована — во всяком случае для мирян. И все-таки моральное осуждение ростовщичества сохранялось, переплетаясь, к тому же со страхом перед стихией неопределенности, которую порождали ссудные операции: Кекавмен подробно писал о неприятностях, выпадающих на долю и должника, и кредитора.