Сочинение: Лирика истории (о поэзии О.Мандельштама)

В письме Мандельштама к Тынянову есть слова: “Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе”.

Ничего не скажешь — все исполнилось, все сбылось. Словно алмаз на стекле, словно резцом по камню ман-дельштамовское слово преодолело материю времени и стало культурой. О себе Мандельштам говорил так: “Мы — смысловики”. Его стихи плотны и тягучи, и зрение теряет опору среди шальных образов. Хочется читать, а не понимать. Хочется верить в чистоту поэтического мышления и бессмысленность слова.

Золотистого меда струя из бутылки текла

Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:

- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,

Мы совсем не скучаем, — и через плечо поглядела.

Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки, — идешь, никого не заметишь. Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.

Но, прочитав это один, два, три раза, вдруг понимаешь, что тебя обманули. Что все в стихах: и “блаженные слова: Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита”, и прозрачная весна Петрополя, и голубоглазый пунш зимы, и тысяча бочек остальной манделынтаммовской мишуры — все связано и пронизано насквозь мыслями поэта. Просто он так думает. У него так устроена голова. Он такой человек. Он часто бывает оскорбительно культурен. И тогда его стихи приходится читать на русском языке со словарем. Так происходит познание мира. Поэт отворяет окна, и вид из них восхищает. Любой предмет из инвентаря бытия дает ему повод рассуждать, строить бесконечные цепочки ассоциаций. Так Феодосия напоминает ему о Венеции, где поэт, впрочем, никогда не был, ласточка о Психее-жизни, а “власть отвратительна, как руки брадобрея”.

Мандельштам ощущает и мыслит немыслимое и неощущаемое, а именно единство и плотность мира в его истории. Все досягаемы, все близко, — открой душу и протяни руку.

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,

И выпуклую радость узнаванья.

Я так боюсь рыданья Аонид,

Тумана, звона и зиянья.

А смертным власть дана любить и узнавать,

Для них и звук в персты прольется,

Но я забыл, что я хочу сказать,

И мысль бесплотная в чертог теней вернется.

Озабоченность Поэта назначением культуры и истории приводит его к мысли о прозрачности их смыслов. Всякое событие, расположенное в истории или культуре, доступно. Мандельштам свободно использует предметы и образы различных эпох и цивилизаций для оформления собственных идей. Иногда ему представляется, что он не волен в своем творчестве, что он поет чужие стихи:

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет,

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

Поэзия Мандельштама напоминает волшебный фонарь, посредством которого оживают, начинают двигаться и дышать образы истории. Он — истинный певец цивилизации. Даже природа в его стихах обретает урбанизированные формы, приобретая при этом некое дополнительное, имперское величие:

Природа — тот же Рим и отразилась в нем.

Мы видим образы его гражданской мощи

В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,

На форуме полей и в колоннаде рощи.

Одно дополняет и оттеняет другое. Природа, растворяясь в истории, создает в ней новые орнаменты и символы. А человек читает их, пролистывает, забывает и вспоминает, играет в них, как ребенок в свои игрушки. “Не город Рим живет среди веков, / А место человека во вселенной”. Рим для поэта вершина и средоточие цивилизации. Он — среда обитания, место и смысл человека. Он — один из центральных символов в поэзии Мандельштама. Его черты имеют и Петербург-Петрополь, и Феодосия, и Москва. Он — особое состояние души, не сам мир, но только взгляд на него, окрашенный мрачноватыми и величественными тонами. Мандельштам в своей поэзии никогда не опускался до пафоса. Его муза звучит торжественно и чеканно и никогда — пафосно. Инстинкт певца не позволял ему сфальшивить ни в одном стихотворении.

Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--