Сочинение: Нравственный выбор героев в Великой Отечественной войне
Андрей Гуськов не из стана классовых «врагов», он, как и все советские люди, был на фронте, воевал и лишь в конце войны дрогнул, потянуло домой – стал дезертиром. Работящий крестьянский мужик, который и на войне несколько лет подряд честно делал свое дело и даже заслужил уважение товарищей: они могли взять его в разведку, на трудное дело, то есть всецело доверяли ему, когда речь шла о жизни и смерти. Как осмелился он предать их и на каком основании решил, что они могут погибать, а он обязан выжить? Трусость, малодушие, хитрость, жестокость? Прежде всего—эгоизм, который В.А. Сухомлинский назвал «первопричиной рака души», а М.Горький—«родным отцом подлости». На все и на всех он обижен, и автор тщательно подчеркивает эти обиды Гуськова, заостряя на них читательское внимание.. И писатель мастерски, точно психологически ищет и находит ту червоточину индивидуализма, которая и обусловила закономерность окончательного «озверения» Гуськова.
С первых же страниц повести в нас возникает активно поддерживаемое писателем отвращение к Гуськову. Не зря же автор еще в первой главе представляет его как нечто страшное и даже неодушевленное, усугубляя это и грубостью Андрея, его себялюбием, откровенным потребительством: Настена нужна ему как добытчик—принести ружье, спички, соль.
Поначалу Андрей и не помышлял о дезертирстве, хотя бы потому, что прекрасно помнил «показательный расстрел, который ему довелось видеть весной сорок второго года»: расстреливали сорокалетнего «самострела» и совсем еще юного мальчишку, захотевшего сбегать в родную деревню, расположенную в пятидесяти верстах. Но мысль о собственном спасении жила в нем постоянно, все больше переходя в страх за свою жизнь: он уже молил судьбу о том, чтоб его ранило,--только бы выгадать время, не идти еще раз в бой, а там, глядишь, и война кончится. Не из этой ли мысли и родился затем роковой поступок? Когда его действительно ранило и он, почти три месяца провалявшись в госпитале и настроившись на поездку домой, понял, что поездке не бывать, не неумение срочно перестроиться, а именно боязнь, да еще «обида и злость на все то, что возвращало его обратно на войну», сыграли решающую роль. Эгоистичное желание выжить, только бы выжить самому стало испытательным, окончательно определившим отношение человека к таким понятиям, как честь, долг, достоинство, ответственность, товарищество. Его изначальная, родившаяся еще в день ухода на войну «обида на все, что оставалось на месте, от чего его отрывали и за что ему предстояло воевать», сейчас вспыхнуло с новой силой: обида на врачей, на деревню, на всех, кто в ней жил, на весь белый свет. И обида победила в нем. Вернее, он позволил ей одержать эту победу. Не «судьба его свернула в тупик, выхода из которого нет», а сам он указал судьбе маленькую лазейку, трещинку в своей душе, сквозь которую она и вывела Гуськова на бесповоротный путь, упирающийся в стену. Произошло то, о чем говорит Распутин; «Человек, хотя бы раз ступивший на дорожку предательства, проходит по ней до конца». Гуськов на эту дорожку ступил до факта предательства, он был уже подготовлен внутренне тем, что допускал возможность побега.
С этим встает вопрос, кто же виноват в падении Гуськова? Иными словами, каковы соотношения объективных обстоятельств и человеческой воли, какова мера ответственности человека за свою «судьбу»? Этот вопрос никогда не снимался в русской классической литературе, и чаша весов склонялась в сторону обстоятельств жизни. Решая нравственно-философские проблемы, большую скидку на общество делал Толстой, о значении воли человека много говорил Лермонтов, она стала одним из главных пунктов преткновения в творчестве Достоевского, но именно Горький провозгласил значение ответственности человека в новую историческую эпоху, когда задачей стало не только «объяснить мир», но и «изменить его». Традиционному «рок и воля» в повести уделено немало места. Это и понятно: война, как исключительное обстоятельство, поставила всех людей, и в том числе и Гуськова, перед тем «выбором», который должен был сделать каждый.
Сам Гуськов хотел бы переложить вину на «рок», перед которым бессильна «воля». Не случайно поэтому через всю повесть красной нитью проходит слово «судьба», за которую так цепляется Гуськов. Он не готов. Не хочет нести ответственности за свои поступки, за свое преступление всеми силами пытается прикрыться «судьбою», «роком». «Это все война, все она, - снова принялся он оправдываться и заклинать». «Андрей Гуськов понимал: судьба его свернула в тупик, выхода из которого нет. И то, что обратной дороги для него не существовало, освобождало Андрея от лишних раздумий».
Нежелание признавать необходимость личной ответственности за свои поступки – это один из тех «штрихов к портрету», которые раскрывают червоточину в душе Гуськова и обусловливают его преступление (дезертирство). Критики (в частности, А. Карелин) обращали внимание на поведение Андрея на фронте, когда, «поддаваясь страху, не видя для себя удачи, Гуськов осторожно примеривался к тому, чтобы его ранило, – конечно, не сильно, не тяжело, не повредив нужного, - лишь бы выгадать время».
Можно найти в повести Распутина те штрихи, которые снимают вопрос о «судьбе», но которые весьма глубоко вскрывают причины преступления: все разъедающий индивидуализм сопровождал, оказывается, Гуськова всю жизнь. Ко всему этому присовокупились и индивидуальные черты характера, в частности, жестокость, свойственная натуре Гуськова. Итак, писатель вскрыл для нас червоточину в характере Гуськова, объяснившую его дезертирство.
Если поначалу содеянное представлялось Гуськову гнусным, подлым, ели он согласен видеть в себе некую даже предрасположенность и способен хотя бы мельком, на словах, проявлять заботу о ближних, то прогрессирующая деградация лишает его затем всяческой критической самооценки. Период вины, словно ненароком забредший в его душу, прошел достаточно быстро; вина была изгнана, поскольку, являясь чувством для этого человека инородным, не могла соседствовать рядом со своими антиподами—обвинением всему миру, обидой на весь мир.
В. Распутин, раскрывая неуклонное расчеловечивание Андрея Гуськова, идущее параллельно с все большей потерей им связей с селом, с людьми, – не встает на облегченный путь однозначного показа поступков и внутреннего мира Гуськова. Пока процесс еще внутри, не виден; пока сами приходы Настены еще помогают ему сохранить обличье, держаться на плаву, но первые толчки, позывы уже зафиксированы писателем в сцене охоты на косуль. Подстрелив одну из них, он «не добил ее, как следовало бы, а стоял и смотрел, стараясь не пропустить ни одного движения, как мучается подыхающее животное, как затихают и снова возникают судороги, как возится на снегу голова. Уже перед самым концом он приподнял ее и заглянул в глаза—они в ответ расширились…Он ждал последнего, окончательного движения, чтобы запомнить, как оно отразится в глазах…» (в этой сцене—и психологическая подготовка к собственному неизбежному концу.).
Душа Гуськова опустошается постепенно. Так, уже совершив и другую измену, живя после госпиталя у немой Тани в Иркутске, «он все еще был не в состоянии прийти в себя от случившегося», «стараясь унять навалившуюся боль». «Он как-то враз опостылел себе, возненавидел себя...» Скрываясь затем от людей возле своего села, тайно встречаясь с женой, он на первых порах часто думал не о себе: «на люди…показываться нельзя, даже перед смертным часом», - говорил он Настене, - «не хочу, чтобы в тебя, в отца, в мать потом пальцами тыкали». Уходя в верхнее зимовье, оставаясь один на один с собой, он чувствовал, как «постанывало запретное, запертое на десять замков, запоздалое, дурацкое раскаяние» и «он ненавидел, боялся себя, тяготился собой…»
Падение Гуськова и невозможность для него нравственного «воскресения» становятся очевидными именно после высоко художественной, потрясающей, сюжетной ситуации – убийства теленка на глазах матери-коровы. Удивительно это: «корова закричала », - когда убийца Гуськов занес топор над ее ребенком
Крайнее проявление индивидуализма Гуськова, свидетельствующее о разрушении личности, выражается в неудержимом желании осуществить формулу «все позволено» и поставить себя вне человеческого общества, «по ту сторону добра и зла». «Срывы психики», как результат поселившегося «беса вседозволенности», фиксируются художником Распутиным в целом ряде других эпизодов: Гуськов воровал рыбу из сетей рыбаков (не из-за нужды, а желания «досадить тем, кто, не в пример ему, живет открыто») и т.д. Именно потребность досадить, оставить следы своего существования заставляла его творить безобразия. Ибо самое страшное для него—смириться с тем, что его нет ни для кого, что «он—мертвец, тень, пустое место». И вот уже он выкатывает на дорогу чурбан—кому-то придется убирать; едва сдерживается от «безудержного, лютого желания поджечь мельницу… Хотелось оставить по себе жаркую память» и т. д. Больной, агонизирующий дух ищет нездоровых занятий, ибо «умственное спокойствие покупается ценой нравственного достоинства» (Д.И. Писарев).
Наступил день окончания войны. Но – примечательно, если Андрей Гуськов в это время, разойдясь с историей, звереет и утрачивает связь не только с людьми, но и природой, не раз оскорбляя ее (убийство теленка и др.), – Настена еще острее чувствует природу. Это последнее не случайно: чувство природы не только органично поэтической, «народной» душе Настены, но также тесно гармонирует с чувством одиночества и вины перед людьми. Идя к своей гибели, Настена, вместе с тем, нравственно «очищается». Правда истории и нравственные законы побеждают не только в жизни народа, но и в душе яркой, незаурядной представительницы народного характера.
Финал повести удивительно органично заканчивает развитие характеров и выражает идею произведения. Идея повести возводится Распутиным в степень больших философских обобщений после того, как мысль о человеке – в его отношении и к самому себе, и к народу, и природе, и самой истории – прошла испытания не только в «судьбах» и поступках героев повести, но и прошла через их, такой разный, внутренний мир. Жизнь Настены в канун смерти отличается большим духовным напряжением и осознанием. Жизнь Андрея в конце повести – как отработанный штамп самосохранения. «Заслышав шум на реке, Гуськов вскочил, в минуту собрался, привычно приводя зимовку в нежилой, запущенный вид, заготовлен был у него отступной выход… Там, в пещере, его не отыщет ни одна собака».
Но это – еще не финал. Повесть заканчивается авторским сообщением, из которого видно, что о Гуськове не говорят, не «поминают» – для него «распалась связь времен», у него нет будущего. Автор говорит об утопившейся Настене как о живой (нигде не подменяя имени словом «покойница»): «После похорон собрались бабы у Надьки на немудреные поминки и всплакнули: жалко было Настену ».
Итак, показывая нам трагедию Настены и Андрея, Распутин исследует деформирующее влияние на человека силы, название которой—война. Не будь войны, видимо, и Гуськов не поддался бы только смертью внушенному страху и не дошел бы до такого падения.
Война была высшей нравственной проверкой Гуськова. И эту проверку он не выдержал…
Как и Гуськов, Ястребов, герой повести «Убиты под Москвой», сначала хотел бежать от войны. Но в отличие от Гуськова он сумел удержать себя от этого проступка.
«Повесть «Убиты под Москвой» не прочтешь просто так, на сон грядущий, потому что от нее, как от самой войны, болит сердце, сжимаются кулаки и хочется единственного: чтобы никогда-никогда не повторилось то, что произошло с кремлевскими курсантами, погибшими под Москвой» (Астафьев).
Писатель то и дело останавливает взгляд на главном герое—Алексее Ястребове, несущем в себе «какое-то неуемное притаившееся счастье,--радость этому хрупкому утру, тому, что не застал капитана и что надо было еще идти и идти куда-то по чистому насту, радость словам связного, назвавшего его лейтенантом, радость своему гибкому молодому телу в статной командирской шинели—«как наш капитан!»—радость беспричинная, гордая и тайная, с которой хотелось быть наедине, но чтобы кто-нибудь видел это издали».
Герой Воробьева внутренне, существом своим остался там, за чертой, в такой далекой уже и такой еще недавней мирной жизни. Сознание его не перестроилось, не вместило—да и не могло сразу вместить—всего происходящего, всего, что обрушила на него вдруг жестокая действительность войны. Слишком отличалась она от привычных сложившихся представлений. «Все существо Алексея Ястребова противилось тому реальному, что происходило,--он не то что не хотел, а просто не знал, в какой уголок души поместить хотя бы временно и хотя бы тысячную долю того, что совершилось,--пятый месяц немцы безудержно продвигались вперед, к Москве…И в душе Алексея не находилось места, куда улеглась бы невероятная явь войны».
Эта «невероятная явь войны» явилась неожиданностью не только для молоденьких бойцов и лейтенантов, но и в значительной степени и для их командиров. Потому-то, видимо, и не смог до конца сориентироваться в сложившейся обстановке бравый и решительный капитан Рюмин-—любимец и идеал курсантов, застрелившийся после гибели роты.
Многое, очень многое произойдет за эти несколько дней, очень существенное и важное, что перевернет, перепашет душу героя.
И все это будет в первый раз. Первые погибшие товарищи и первый, убитый в рукопашной схватке враг; первый бой и первый безумный, животный страх перед смертью; впервые испытанное чувство полного душевного опустошения после страшной гибели роты и после собственного малодушия и первый—один на один—бой с фашистским танком.
Эти эпизоды, как ступеньки, но которым Константин Воробьев крупными шагами ведет своего героя Алексея Ястребова к тому моменту, когда уже сам он почувствует себя не просто повзрослевшим человеком, но солдатом и гражданином, ответственным и за собственную судьбу, и за судьбу Родины. И все время художник пристально следит за малейшими движениями души Алексея Ястребова, психологически очень точно фиксируя его меняющееся отношение к себе и к окружающему миру.
Алексей Ястребов, готовясь к бою, к встречи лицом к лицу с врагом, не может отказать человеку в человеческом, не может думать о немцах «иначе, как о людях, которых он знал или не знал—безразлично…». И потому-то, оказавшись свидетелем рукопашной схватки, в которой курсант убил фашиста штыком, Алексей ужаснулся случившемуся и почти возненавидел своего товарища. Ведь враг для него—пока что понятие абстрактное, а перешагнуть извечный человеческий закон «не убий» не так-то оказывается просто! Потом в Ястребове проснется чувство святой и справедливой ненависти и мести.
Через все то, странное и трагичное, с чем в первые же дни столкнула его война, необходимо было пройти герою К. Воробьева. Да и не только через это, но и через собственную стыдную слабость: когда танковый десант уничтожал остатки роты, Алексей Ястребов, растерявшийся, опустошенный, подавленный, спрятался в воронке. Алексей Ястребов—не будем закрывать на это глаза—струсил, совершил непростительный по законам военного времени поступок. Недаром в финале повести, обуреваемый разноречивыми чувствами—« оторопелым удивлением перед тем, чему был свидетелем в эти пять дней», «тайной радостью тому, что остался жив», «ребяческой обидой на то, что никто не видел, как он сжег танк», Ястребов, идя к своим, испытывает «безотчетную боязнь этой встречи». Но сразу, в первые минуты боя, он не осознает своего поступка, не сможет применить к себе те мерки, которыми как командир меряет поступки своих товарищей: «А ведь он дезертир!.. Он трус и изменник!—внезапно и чутко догадался Алексей, ничем еще не связывая себя с курсантом (который прятался вместе с ним в воронке). Там бой, а он…»
Но вот что интересно. Писатель не спешит строго осудить своего героя, как судит своих персонажей, например, Василь Быков, для которого любое, незначительное даже, отступление от жестких норм и принципов ведет к непременному дальнейшему внутреннему падению героев.
К.Воробьев дает возможность Ястребову исправиться, искупить свою вину.