Сочинение: Очерк жизни и творчества Варлама Шаламова
Еще через четыре года дописана повесть "Четвертая Вологда", в 73-м году завершена работа над "Вишерой", "Федором Раскольниковым" и сборником рассказов "Перчатка". Шаламов работал до последних дней - даже в тяжелейшем состоянии здоровья он диктовал стихи и воспоминания.
Зиму он не любил. Зимой он часто болел, простужался. 17 января 1982 года Шаламов умер.
III. Как это и свойственно данной географической единице, признание к автору приходит исключительно после его физической смерти.
Нельзя сказать, что Шаламов нашел себе продолжателей в своем, искрене считаемом им самим новаторском направлении в литературе; не скажешь, что и путь, и избранная "фильтровка" идеальны по своей сути - в конце концов нам известны поэтические "следствия" таких авторов как Гумилев и Заболоцкий, но все-таки свою лепту, свой след Шаламов успел оставить в еще мягком асфальте подножия железного века новейшей литературы.
В 1987 появились первые серьезные публикации его прозы и стихов из колымских тетрадей. Общество внезапно заинтересовалось его работами, и появились издания сборников "Колымские рассказы", "Левый берег", "Артист лопаты", "Очерки преступного мира", "Воскрешение лиственницы", "Перчатка, или КР-2". Над этой эпопеей автором велась с 1954 по 1973 год - к ней примыкают также "Воспоминания" о Колыме и "Антироман", включающий в себя цикл рассказов о лагерях Вишеры.
В чем не откажешь В.Т.Шаламову, так это в том, что его произведения есть продукт неразрывного единства судьбы, души и мыслей автора. Сюжет одного рассказа плавно переходит в другой, герои появляются и действуют под теми же или разными именами. Впрочем, Андреев, Голубев, Крист ипостаси самого же Шаламова.
Наиболее удавшимся, даже в своем роде гармоничным сборником писателя предсталяются "Очерки преступного мира", где он дает художественно оформленный инструктаж по правилам поведения в зоне.
Открывается сборник замечаниями под общим названием "Об одной ошибке художественной литературы". Здесь проводится довольно дотошный анализ некоторых литературных классических персонажей, каким-либо образом отнесенных к представителям "мест не столь отдаленных". Обвинение художественной литературе состоит в том, что она всегда изображала мир преступников сочувственно, подчас с подобострастием и, "соблазнившшись дешевой мишурой", окружила мир воров романтическим ореолом.
"Художники не сумели разглядеть подлинного отвратительного лица этого мира. Это - педагогический грех, ошибка, за которую так долго платит наша юность. Мальчику 14-15 лет простительно увлечься "героическими" фигурами этого мира; художнику это непростительно."
Шаламов пишет, что Достоевский в "Записках из мертвого дома" ни в коей мере не отразил истинного положения вещей. Его Петровы, Лучки, Сухожиловы, Газины с точки зрения подлинного преступного мира "настоящих блатарей" "асмодеи", "фрайера", "черти", "мужики", то есть такие люди, которые презираются, грабятся, топчутся настоящим "преступным миром".
Шаламов вспоминает, что Чехов в своих послесахалинских письмах указывает на то, что после этой поездки все написанное им раньше кажется пустяками, недостойными русского писателя.
Шаламов ставит под сомнение возможность соотнесения с блатным миром Васьки Пепла из горьковской пьесы "На дне". "Он [Горький] не знал этого мира, не сталкивался, повидимому, с блатными по-настоящему, ибо это, вообще говоря, затруднительно для писателя."
Шаламов с горечью говорит о том, как в двадцатые годы нашу литературу охватила мода на налетчиков. Примером тому служат "Беня Крик" Бабеля, леоновский "Вор", "Мотькэ Lалхомовес" Сельвинского, "Васька Свист в переплете" Веры Инбер, каверинский "Конец хазы" и, наконец, Остап Бендер Ильфа и Петрова - "кажется, все писатели отдали легкомысленную дань острому спросу на уголовную романтику".
Помимо прочего, Шаламов дает краткий словарь основных "зоновских" терминов - опять же, можно сказать, что современным "уркам" и "чертям" он подойдет вряд ли, но с точки зрения этимологии данных слов представляет собой немалый интерес. Завершается обвинение вопросом "Что же такое преступный мир?" и читатель приглашается пройти по этапу в сопровожении опытного гида.
Очень насыщенные по содержанию "Жульническая кровь", "Женщина блатного мира", "Тюремная пайка" и другие - каждой своею порой по мере погружения в них, заставляют напротив всеми силами отталкиваться, избегать, ограничивать знакомство со всем этим одним прочтением. "Каждая человеческая жизнь, каждая человеческая душа драгоценна и должна охраняться от зла и растления".
Завершается сборник не терпящей двусмысленности репликой:
"Карфаген должен быть разрушен!
Блатной мир должен быть уничтожен!"
По-своему интересна и работа "О прозе" (здесь присутствует автореминисцетная заявка на лавры Лукреция), которая как бы являет собой подытоживание всего накопленного автором жизненно-литературного опыта. Здесь, еще в самом начале, делается довольно резкое заявление о том, что роман как литературная форма умер и никакая сила в мире не воскресит его. Шаламов находит, что постоянно идет процесс изменения требований к литературному произведению, требований, которые роман выполнить не в силах.
"Пухлая многословная описательность становится пороком, зачеркивающим произведение.
Описание внешности человека становится тормозом понимания авторской мысли.
Пейзаж не принимается вовсе. Читателю некогда думать о психо логическом значении пейзажных отступлений."
Остается только позавидовать цельности автора, включающего в себя полноправных и спорящих между собой читателя и писателя, и, как ни странно, приходящих таки к общему умозаключению. Выдача желаемого за действительное присутствует и в дани уважения Борису Пастернаку, где опять же в достаточно резкой форме заявляет о том, что "Доктор Живаго" - последний русский роман и что он есть крушение романа классического, он - роман-монолог.
Шаламов говорит о тенденции к необычайной популярности дневников, путешествий и воспоминаний, зачастую /`%$ab "+oni(e из себя посредственные в литературном отношении вещи, приводя в пример "Мою жизнь" Чарли Чаплина, и затем плавно обращается к собственной персоне, утвержая, что к очерку проза колымских рассказов никакого отношения не имеет и что очерковые куски в ней вкраплены "для вящей славы документа, но только кое-где, всякий раз датированно, расчитанно". Он, почти оправдываясь, заявляет, что если бы имел иную цель, то нашел бы совсем другой тон, другие краски, при том же художественном принципе.
Далее следуют размышления о лагерной теме, где мимоходом проводится оценка соотношений в писательской иерархии - в названной теме по его словам могут разместиться сто Солженицыных и пять Толстых; и затем весьма близкие к Достоевскому мысли о роли писателя в обществе: "...писатель, автор, рассказчик должен быть ниже всех, меньше всех. Только здесь - успех и доверие... Писатель должен помнить, что на свете - тысяча правд."
Шаламов сам задается вопросом, чем же достигается результат, и отвечает -краткостью, простотой, отсечением всего, что может быть названо "литературой".
И, оглядываясь назад, Варлам Тихонович как бы в последний раз обмакивает в чернильницу свое перо:
"Вот почти все, что мне хотелось сказать. Это - не автобиография... Это - литературная нить моей судьбы.”