Петербург Достоевского – среда, в которой уживаются многочисленные слои общества: ростовщики, бедняки, студенты, интеллигенция, богачи и аристократы. Для каждого из них – город видится по-разному: кому-то празднично и весело, кому-то серо и безысходно.

Человек в Петербурге одинок. Как говорит Николка, в нем есть все, кроме отца и матери. Не случайно важнейшим словом в описании города и состояния героев становится слово «душно». В Петербурге нет покоя душе человека. Нигде не теплоты человеческого общения, домашнего уюта. Несчастье обитает в Петербурге, ломает судьбу героев, приводит их к предельному отчаянию. Не случайно действие романа отнесено к городу белых ночей, особенно располагающих к снам наяву. Именно сном кажется автору эта неестественная, призрачная жизнь столицы, так разительно не похожая на норму человеческого бытия.

Образ Петербурга прочно ассоциируется в русской литературе с желтым цветом. Правда, это стало вполне очевидно уже после Достоевского, в поэзии XX века. Так строки «петербургских» стихов Блока: «В эти желтые дни меж домами мы встретимся…», «И на желтой заре фонари…»; Анненского: «Желтый пар петербургской зимы…», «И Нева буро-желтого цвета…»; Мандельштама: «…к зловещему дегтю подмешали желток…».

Вероятно, и в романе Достоевского обилие «желтого» как-то связано с самим ощущением Петербурга, его общего колорита.

Желтый цвет – основной «цвет» романа. В квартире старухи-процентщицы комната «с желтыми обоями», мебель из «желтого дерева», картинки «в желтых рамках». Даже во сне, когда Раскольников как бы повторяет убийство, ему бросается в глаза «желтый диван» в комнате старухи. Само лицо героя после болезни становится «бледно-желтым». «Желтое» лицо и у Мармеладова. На Петровском острове «ярко-желтые» домики. Этот перечень можно бы продолжать и дальше. Желтый – это как бы цвет того мира, того пространства, где было задумано и совершено преступление.

В Петербурге Гоголя есть те же «серые, желтые и грязно-зеленые дома», с их угрюмостью. Но описание Достоевского не так безысходно: в этом мрачном городе мелькнет хоть «один луч света». В душе героя и писателя мечта о городе прекрасном, созданном для счастья людей. Об этом думает Раскольников, идя на убийство: «…он даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях». Так входит в роман тема города и человека.

Достоевский – писатель-гуманист, он протестует против существования губительного зла. Человек и его душа, умеющая радоваться тому, что на мгновение («улица вдруг блеснет»), фантастика, контрасты – вот Петербург Достоевского.

Образ Петербурга в романе символичен. Он является, с одной стороны, социальным фоном, на котором разворачиваются события романа, с другой – является сам действующим лицом, соучастником страшного поступка Раскольникова, а также и его раскаяния, возвращения в мир людей.

«Чрезвычайное потрясение»

Величина Достоевского-художника обусловлена, в частности, тем, что он с поразительной остротой и глубиной осознавая всю грандиозность и далеко идущие последствия той исторической ломки, которая началась в России в 60-х годах XIX века. Он чувствовал, что надвигаются по размаху социальные, технические, идейные и нравственные перевороты, которые действительно и произошло уже после его смерти, в XX веке.

И главное здесь вовсе не в прямых «пророчествах» и предсказаниях будущих событий (хотя и их можно найти Достоевского), а в необычайно ясном и углубленном видении тогдашних, современных Достоевскому процессов и фактов, в которых выражалась подготовка и нарастание грядущего всемирно-исторического переворота.

Достоевский вполне определенно говорил о том, что в современном ему обществе господствует «чрезвычайное экономическое и нравственное потрясение: …Прежний мир, прежний порядок… отошел безвозвратно… Все переходное, все шатающееся». Вскоре после окончания «Преступления и наказания» он писал: «Порассказывать толково то, что мы все, русские, пережили в последние десять лет в нашем духовном развитии – да разве не закричат… что это фантазия!».

Конечно, это «чрезвычайное потрясение» только лишь началось в эпоху, когда Достоевский создавал «Преступление и наказание», и лишь наиболее чуткие и проницательные люди могли предвидеть его последствия.

Те процессы и факты, которые поставил в центр внимания Достоевский, многим его современникам представлялись всего лишь случайными и исключительными явлениями, не воплощавшими в себя существа исторического развития. И само отражение этих явлений в романе Достоевского многие рассматривали именно как «фантазию» или в лучшем случае как опыт изображения патологических и уникальных характеров и ситуаций.

Стремясь схватить существо «чрезвычайного потрясения», обусловленного начавшимся переходом к новому состоянию мира, Достоевский обращается к конкретным жизненным фактам - в том числе к тем, которые повседневно отражаются на страницах газет. В самом начале работы над «Преступлением и наказанием» он писал, объясняя реальные истоки своего замысла: «Есть… много следов в наших газетах о необыкновенной шатости понятий, подвигающих на ужасные дела».

Исходя из этих «фактов действительной жизни», Достоевский и создал «переступающих» нормы людей – и весь преступный мир романа, преступный Петербург. «Я смутно предчувствовал всю мою будущность в эти смертельные три часа нашего въезда…» Он смотрит на город своей судьбы, на глухую и величественную панораму надвигающейся столицы: кажется, никогда еще не возникало у него подобного чувства – такого грозного ощущения грядущей беды, такого мучительного сомнения в неотменности выбора: «Весь этот спектакль решительно не стоит свечей».

5 Место Петербурга у Достоевского

Для Достоевского Петербург с самого начала был и навсегда остался «самым фантастическим городом с самой фантастической историей», «самым отвлеченным и умышленным городом на всем земном шаре». Об этом сказано в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) и в «Записках из подполья» (1864). Как это было у Гоголя, фантастика и «умышленность» Петербурга, так остро почувствованные Достоевским, существовали в его видениях и прозрениях не сами по себе, а в единстве с «тускло прозаическим и обыкновенным, чтобы не сказать: до невероятности пошлым». Таким мы видим Петербург уже в самых ранних художественных произведениях Достоевского. Несчастный Макар Девушкин из «Бедных людей», робкий и великодушный, с тяжкого похмелья стремительно бродит по Фонтанке и Гороховой, «чтобы как-нибудь освежиться», и наблюдает резко контрастные сцены столичного быта, на который, при всей их будничности, тем не менее лежит печать чего-то странного, необыкновенного.

Эти картины еще сильно отдают Гоголем, но как все меняется уже в «Двойнике», снабженном и подзаголовком: «Петербургская поэма». Вот вещь единственная в своем роде, подвергшаяся, как только она появилась, близорукому осуждению, да и доныне, пожалуй, не разъясненная в должной мере.

Здесь уже безраздельно господствует двуединая стихия «пошло-фантастического», и сам замученный галлюцинациями пошлейший Яков Петрович Голядкин, с его нелепыми повадками и ужимками, с его горячкой и смятением, есть ничто иное, как исчадие такого же горячечного, фантасмагорического, ненадежного и внушающего неописуемый страх Петербурга. Вот ровно в полночь, когда бьют часы, выбегает господин Голядкин «вне себя» все на ту же набережную Фонтанки возле самого Измайловского моста (участок города для дальнейшего дотошного описания выбран безошибочно!) – и словно растворяется в ненастной петербургской ночи. А ночь в самом деле была ужасная – «ноябрьская, мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всевозможных родов и сортов, одним словом всеми дарами петербургского ноября. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и задорно потрагивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный, писклявый, дребезжащий концерт, весьма знакомый каждому петербургскому жителю».

Петербург Достоевского – это прежде всего город, связанный с трагическими судьбами его героев. «В атмосфере туманов этого призрачного города» зарождаются безумные мысли, созревают замыслы преступлений, в которых преступаются границы человеческой природы. Все сконцентрировано и сгущено вокруг человека, «оторвавшихся от божественных первооснов». Попадая в Петербург Достоевского, читатель оказывается в очень необычном духовном пространстве, несколько напоминающим гоголевский и некрасовский город, но еще более жестокий, фантастический и реальный одновременно. Распивочные, трактиры, трущобы, полицейские конторы, Сенная и Калава, убогие, темные комнаты, квартиры ростовщиков, черные лестницы, облитые помоями – вот фон, на котором развязываются конфликты и трагедии «самого петербургского» романа Достоевского – «Преступление и наказание». Многие блуждания главных героев происходят на закате (мотив заходящего солнца). Это странная, призрачная пора, грань дня и ночи, самое болезненное время суток в Петербурге.

Ф.М. Достоевский считал, что большой город – дьявольское создание цивилизации – имеет на душу человека пагубное влияние. Настойчиво и подробно писатель исследует в романе закоулки и грязные улицы, их мерзость и смрад, запыленный городской камень, от которого нигде нет спасения. Это неживая материя, которая подавляет, порабощает человека, задыхающихся в этих каменных бесчувственных громадах. «Город – трагическая судьба человека. Город Петербург, который так изумительно чувствовал и описывал Достоевский, есть призрак, порожденный человеком в его отщепенстве и скитальничестве». Живя в Петербурге, Достоевский внимательно всматривался в окружающую его действительность. Столица николаевской империи предстала перед ним со всеми своими контрастами и противоречиями. Многое ему показалось странным и непонятным. «Еще с детства, затерянный, заброшенный в Петербурге, я как-то все боялся его. Петербург, не знаю почему, для меня всегда казался какой-то тайной». И в эту тайну хотелось проникнуть, понять, как и чем живут жители громадного города – и в первую очередь обитатели нищих кварталов. Все чаще задумывался Д. над участью бедных и обездоленных людей, и у него возникало страстное желание рассказать о их жизни.

6 Мировоззрение Достоевского после ссылки (образ Иисуса Христа)

При каждом упоминании Белинским Иисуса Христа у будущего автора «Карамазовых» мгновенно менялось лицо – «точнее заплакать хочет…» Учитель бил в самую уязвимую точку. Его собеседник мог простить ему многое; мог даже понять необходимость «бунта». Но Белинский, как бы дразня «чуть не плачущего Достоевского, употребляя крепкое словцо (оно, как помним, наличествовало в последней строфе «Послания», однако применительно ко Христу не имело ни малейших шансов появиться в печати). Это было непереносимо и через много лет вспоминалось как тяжелое личное оскорбление.

«Дитя неверия и сомнения», убежденный, что он останется таковым «даже… до гробовой крышки», Достоевский, тем не менее, «сложил в себе символ веры». Ему удается пронести эту веру через «горнило сомнений», кажется, излюбленный им образ лишь закалился в его всепожирающем пламени.

В 1854 году, выйдя с каторги, он напишет Н.Д. Фонвизиной, что если б ему доказали, «что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа», то ему «лучше хотелось бы оставаться со Христосом, нежели с истиной».

Достоевский допускает (пусть теоретически), что истина (которая есть выражение высшей справедливости) может оказаться вне Христа: например, если «арифметика» автоматически докажет, что дело обстоит именно так. Но в таком случае сам Христос как бы оказывается вне Бога (вернее, вне «арифметики», тождественной в данном случае мировому смыслу) И Достоевский предпочитает оставаться «со Христосом», если вдруг сама истина не совпадет с идеалом красоты. Это тоже своего рода бунт: остаться с человечность и добром, если «истина» по каким-либо причинам окажется античеловечной и недоброй. Годы, проведенные на каторге и солдатской службе, серьезно отразились на мировоззрении Достоевского. Он разочаровался в утопическом социализме, у него складывается новая система общественно-политических и этических взглядов, получившая название «почвенничества» и представляющая собой вариант христианского социализма. По его мнению, современное состояние общества, называемое цивилизацией, является болезненным, так как приводит к обожествлению человеком самого себя, разрушая живые связи между людьми. Утрата высших духовных ценностей, каковыми выступают ценности христианства, неизбежно влечет за собой создание ложных кумиров, которым начинает поклоняться человек. Атеистический индивидуализм, по мысли Достоевского, может привести человечество к катастрофическому концу. Но у человечества есть вечный идеал, воплощенный в личности Иисуса Христа, к которому человек будет постепенно приближаться по мере своего развития. Идею разумного и гармонического общества социалисты, как считает Достоевский, взяли в христианстве, но наметили ложный путь ее осуществления. Идеал – это привнесение своего «я» в пользу другого посредством любви. Стремление к этому идеалу – нравственный закон, неисполнение которого заставляет человека страдать. По убеждению Достоевского, этот нравственный закон христианства лучше других уберегла русская культура.

Еврей Иисус

Достоевский, как, скажем, Тютчев, считал русский православный народ народом мессианским, явившимся в мир, чтобы спасти его, открыв человечеству некие выстраданные революционные истины. Библия же называет мессианским другой народ – евреев. Достоевский не менее, чем Пушкин, был чрезвычайно чуток ко всему остронациональному, к тому, что является оригинальность, национальную специфику. И его не могла не изумить способность евреев к самоидентификации, о чем он и написал в «Дневнике писателя».

Всю жизнь Достоевский стремился к идеалу, универсальность и безусловность которого объединила бы материалистическую силу Запада с духовной глубиной Востока. Таким идеалом для него был еврей Иисус из Назарета, олицетворявший единство иудео-христианской цивилизации. «Красота мир спасет», - эта фраза Достоевского сегодня стала расхожей, хотя мало кто, наверное, вспоминает о ее первоначальном звучании: «Красота Христа мир спасет». Свое представление об идеале писатель выразил в захватывающей универсальной формуле – «положительно прекрасный человек», в которой этика совпадает с эстетикой, каковое совпадение, по мнению современных философов, - достояние далекого будущего. Эта формула годна для любой эпохи, любого класса, любой личности.

Безусловно, все романы Достоевского носят истинную христианскую идею. Именно фраза Достоевского «Красота Христа мир спасет» спасала угнетенных людей на протяжении веков, она спасала и Петербург, созданный велики?