Сочинение: Стилистические особенности прозы И. С. Шмелева и Б. Акунина
имеют общую особенность: оба писателя восстанавливают реальность ушедшей эпохи, будь то семья московского капиталиста с купеческим укладом или громкие преступления и загадочные события конца XIX века.
И. С. Шмелев в эмиграции, как и многие другие писатели-эмигранты, например, Бунин с его знаменитыми «Антоновскими яблоками», пытался поймать дух навсегда ушедшего времени, запечатлеть ушедшую дореволюционную Россию, идеализированную в воспоминаниях. Ностальгией по прошлому веет от «Господнего лета». Отсюда глубоко народное, даже простонародное начало, тяга к нравственным ценностям, вера в высшую справедливость в эмигрантской прозе И. С. Шмелева..
У Б. Акунина, опиравшегося, на стилистику И. С. Шмелева, также налицо романтизация конца XIX века. Ретродетектив, элитарный детектив, исторический детектив – как только не называют прозу Б. Акунина. И очень часто присутствуют наряду с восхищением реконструкции эпохи обвинения в лакировке действительности. Однако эта «лакировка действительности» и у И. С. Шмелева, и у Б. Акунина имеет общие корни.
Оба писателя в ностальгической романтизации эпохи уходят от вопроса социальных потрясений и негативных тенденций, которые, конечно же, имеют место в любой исторический период. И у И. С. Шмелева, и у Б. Акунина получается некий «золотой век».
Интересно, что у И. С. Шмелева в «Господнем лете» этот «золотой век» проявляется не только в идеализации взаимоотношений между хозяевами и работниками, но и в лакировке суровой правды его личной жизни. Легко заметить, что не только в «Господнем лете», но и вообще в детских впечатлениях особое место занимает его отец Сергей Иванович, которому писатель посвящает самые проникновенные, поэтические строки. Собственную мать Шмелев упоминает в автобиографических книгах изредка и словно бы неохотно. Лишь отраженно, из других источников, узнаем мы о драме, с ней связанной, о детских страданиях, оставивших в душе незарубцевавшуюся рану. Так, В. Н. Муромцева-Бунина отмечает в дневнике от 16 февраля 1929 года: «Шмелев рассказывал, как его пороли, веник превращался в мелкие кусочки. О матери он писать не может, а об отце – бесконечно».[1] Таким образом, И. С. Шмелев просто умалчивает о негативе, о собственной детской трагедии, рисуя перед нами идеал «розово-золотого, голубого» детства и потерянной России.
Россия конца XIX века не была, конечно, «золотым веком». У И. С. Шмелева в «Господнем лете» – срез сказочной страны с кисельными берегами; у Б. Акунина – срез той же «идеальной» эпохи, но в жанре сказки для взрослых – авантюрного детектива. Не случайно В. Эрлихман называет реконструкцию Б. Акунина «миражом».[2] Можно добавить, что такой же мираж – уходящая Россия в прозе И. С. Шмелева и, больше – в ностальгирующей прозе русской эмиграции, в тех же «Антоновских яблоках» Бунина. Объяснение этой романтизации прошлого дал А. И. Куприн: «Ну что же я могу с собой поделать, если прошлое живет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахами и вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда не переменяемая истрепленная лента фильма».
Точно также и у Б. Акунина, по его собственному признанию, в строках романов живет «Россия – страна, выдуманная литераторами».[3]
Интересно обратиться к лексике И. С. Шмелева и Б. Акунина, которая у обоих служит общей идее восстановления духа прошлого. Лексический пласт в поздних книгах Шмелева погружен в быт, но художественная идея, из него вырастающая, летит над бытом, приближаясь уже к формам фольклора, сказания. В совокупности все подробности, детали, мелочи объединяются внутренним художественным миросозерцанием Шмелева, достигая размаха мифа, яви-сказки. У Б. Акунина (чем его проза и отличается от многочисленных псевдолитературных поделок, «покетных» детективов) присутствует изящный стиль, напоминающий классиков золотого века, и подчёркнуто избавленный от неологизмов и жаргона.
Лексика И. С. Шмелева «работает» на идеализацию картины прошлого. «Теперь на каждом слове – как бы позолота, теперь Шмелев не запоминает, а реставрирует слова. Издалека, извне восстанавливает он их в новом, уже волшебном великолепии. Отблеск небывшего, почти сказочного (как на легендарном «царском золотом», что подарен был плотнику Мартыну) ложится на слова. Этот великолепный, отстоянный народный язык восхищал и продолжает восхищать»,[4] – пишет О. Михайлов. «Шмелев теперь – последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка, – отмечал в 1933 году А. И. Куприн. – Шмелев изо всех русских самый распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа».[5]
У. Б. Акунина, несмотря на все различия, о которых будет сказано ниже, такой же выверенный отбор лексических единиц, из которых он конструирует свою реальность, реальность «своей России». Эта лексика несравненно более жесткая, чем у И. С. Шмелева, но вся она взята из того самого «застывшего» языка русской эмиграции, про который многие эмигранты в 70 – 80-х гг., когда начали восстанавливаться контакты с Советским Союзом, говорили как об «омертвевшем»: языке, в котором нет места «раскладушке», но остался «портшез», который живет дореволюционной грамматикой и орфографией, который сохранил чудесное наследие прошлого, но прекратил свое живое развитие.[6]
Однако существует и глубокая разница между стилистикой «Господнего лета» и стилистикой «Пелагии и черного монаха». И. С. Шмелев восстанавливает эпоху всерьез, как Бунин, пытается ухватить, ее дух, а для Б. Акунина эта реконструкция – игра, что отмечают многие исследователи.[7] Россия Акунина – это своеобразная «Франция Дюма» в – страна, никогда не существовавшая, но существующая в читательском воображении.
Поэтому, анализируя сходство и особенности стиля И. С. Шмелева и Б. Акунина, нельзя не остановиться на взаимосвязи сюжета и стилистики произведений этих двух писателей. У обоих стиль произведений зависит от задач, ставящихся идеей и сюжетом.
Стилизация Акунина отсылает читателя к прозе Шмелева, но созданная Акуниным реальность не является исторически-достоверной. Акунин, воспользовавшись языком одной реальности, пытается создать совершенно иную: языком Шмелева он пишет авантюрный роман в духе Дюма. Очень важно для анализа отличий стиля Б. Акунина от И. С. Шмелева понимание того, что Акунин не собирается воссоздавать и реконструировать описываемое время всерьез, как автор исторического романа, нет, лексика и стилистика «ушедшей эпохи» нужны ему для создания антуража произведения.
Стилизация Акунина – это не копирование стилистики Шмелева, это удивительная смесь из тонкого изящества «серебряного века» и по-современному стремительного развития сюжета.
Отсюда и вытекают значительные различия в употреблении тех или иных лексических слоев рассматриваемыми авторами.
Сюжет «Пелагии и черного монаха» Б. Акунина динамичен и авантюрен, поэтому логика развития сюжета диктует использование более динамичных средств выражения, чем в разменянном «Лете Господнем» И. С. Шмелева. Легко заметить, что метафор меньше у Акунина (9,2%, по сравнению с 13,6% у И. С. Шмелева), а эпитетов больше (24,1% по сравнению с 16,8% в «Господнем лете»), причем сам подход к выбору метафор и эпитетов у Шмелвева и Акунина серьезно различается.
Метафоры Шмелева имеют народные корни, он использует сказовые, сказочные, былинные выражения, присказки, поговорки: темный огонь в глазу; с живого, с мертвого сдерет; ну придет час – и на него страх найдется, пасть огненная, как кровь; красавица-березка; дышать трудно от радости; хлебнул воздуху, горой-животом надулся. Метафора Шмелева фольклорна и напевна, она служит для усиления плавности речи.
Метафоры у Акунина преимущественно ироничны: съест у него вдова Лисицына четверть часа, если не больше; коллекция «интересных людей»; с тобой каши не сваришь; пленил бесшабашной дерзостью принялась плести кружева издалека; деловито шлепавшего лопастями; пароход рыскал носом.
Некоторые метафоры у Б. Акунина предельно скептичны и не могли бы существовать в серьезной стилизации под лексику Серебряного века: эмоциональный отросток сердца, ноздри истомно затрепетали, рассудок немедленно капитулировал.
Целый ряд метафор Б. Акунина несет в себе функцию негативного отображения реальности: заискрились злыми огоньками; взглядом, который горел неистовой, испепеляющей ненавистью; рыжая голова сейчас разлетится на скорлупки; вцепилась зубами в веревку. Подобных метафор нет у И. С. Шмелева, поскольку использование им метафор соответствует логике сюжета «Господнего лета» и заключается в максимальной передаче народно-религиозного духа. У Б. Акунина редкие, динамичные метафоры «подстегивают» движение авантюрного сюжета, резкими штрихами набрасывают «картинку».
Динамика произведения диктует выбор Б. Акуниным эпитетов, которых у него значительно больше, чем у И. С. Шмелева. Причем И. С. Шмелев использует преимущественно простые, безыскусные эпитеты: скучный, весенний, душистый, жаркий, и, как наиболее яркие – хрустальный и ледяной, поскольку функция выразительности его повествования ложится на метафоры.
У Б. Акунина наоборот: превалирование эпитета над метафорой предопределяет особое внимание к выбору первого. У Акунина эпитеты более изысканны: ослепительное, миндалевидные, суелюбопытную, бездонные, мерцающие, беззащитных, белозубые, респектабельного, серебристо-молочный, дурманные, промозглым, неземной, худосочного, тошнотворный, сладчайшая, вороватый, цепким, противоествественно-синими, мертвенным, деятельным, красномордый, густобровый, черноокую, долговязый, сутулый. Можно заметить, что многие эпитеты двусоставны.
Использование Б. Акуниным броских, запоминающихся эпитетов, а также эпитетов двусоставных, заменяющих более длительное описание, способствует росту общей динамичности повествования. И наоборот, у И. С. Шмелева использование простых эпитетов, но фольклорных, напевных метафор замедляет ритм повествования, делая его более размеренным.
Интересно сравнить процент слов с отрицательной и положительной эмоциональной оценкой И. С. Шмелева и Б. Акунина. У Б. Акунина слов с отрицательной эмоциональной окраской почти в три раза больше чем у И. С. Шмелева (9,8% и 3,6%), а слов с положительной окраской, наоборот, существенно меньше (2,4% и 3,4% соответственно).
При этом И. С. Шмелев использует в основном бытовые осуждающие номинативы: мошенник, брехала, пьяница, охальник, язва. У Б. Акунина слова с отрицательной эмоциональной оценкой более резки: мракобес и инакоборец, держиморд, подлец и иуда, психопатка, дура-горничная, идиотские вопросы, идиоты, слюнтяи, остолоп, верзила и даже «гнусная тварь».
Б. Акунин склонен использовать претенциозные, манерные выражения: неавантажно нервически дергать глазом, комиковать. Подобных эпатажных выражений в лексике И. С. Шмелева не имеется.
Б. Акунин также умело использует контраст в применении в одной фразе слов с положительной и отрицательной эмоциональной окраской: «гадливо скривившись, чудодейственно спасенная»; «физиономия чадолюбца».
Лексика с положительной окраской у И. С. Шмелева искрення и направлена на изображение спокойной, доброй картины мира: сокол, милачок, милаш, мягко, сладко, славно, любовно, сонно, мягко, тихо, ласково.
У Акунина слова с положительной эмоциональной оценкой в основном несут ироничный подтекст: благодушно, галантно. Нередко писатель использует уже упоминавшийся прием контраста: «Ласково, как ребенку, покивал ему Донат Савич». В этом предложении слово с положительной эмоциональной окраской («ласково») несет негативный смысл, так как отображает лицемерие и иронию героя.
--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--