Статья: Ефим Васильевич Честняков
Да здравствует собранье граждан,
Да будет мир ушедшим поколеньям,
Открытые пути желаниям, трудам,
Просторам грез, делам и песнопеньям...
Свободны мы, цепей уж нет,
Сияет над страной невиданное утро,
И солнце новое, повсюду виден свет...
И люди все иные уж как будто...
Ах как точно это “как будто”!
Февральская демократия оказалась недееспособной. Октябрьскую революцию Ефим Васильевич воспринял резко отрицательно:
Где-то нищие дерутся —
То российска революция...
И в стихах, и в прозе — в проповедях своих (ибо не писал, но проповедовал) — встал он против безбожного коммунизма. Велико рукописное наследие Честнякова. Одни названия той поры: “Заблудшие”, “Письмо сироток на тот свет” и т. п. — говорят сами за себя. И это не было памфлетом, сатирой. но правдой, что “сильна как смерть”. И вместе с тем везде, где можно было творить добро, он был первым, у него были надежды... Честняков становится преподавателем художественной студии Пролеткульта в Кологриве.
Из справки, выданной Пролеткультом:
“... состоит преподавателем... с 1 декабря 1919 г. с перерывом от 1 апреля до 1 ноября 1920 г., когда он отлучался на летние земледельческие работы...” Вести хозяйство и ходить 15 км в город пешком было не под силу... Да и насколько нуждался Пролеткульт в таком преподавателе?
В 1920 году Ефим Васильевич организовывает детский сад у себя в Шаблово. Из отчета в уездный исполнительный комитет: “Сад открыт с 1 декабря 1920 года. Занятия детей: смотрят иллюстрированные книги, журналы, слушают сказки. Чтение книг, пересказ прочитанного, рисование карандашом. Работы их (листки и тетрадочки) хранятся. Делали разнолепестные цветы из бумаги, лепили фигурки из глины, пели, играли в детском театре представления: “Чудесная дудочка”, “Чивилюшка”, “Ягая Баба” и разные мелкие импровизации. Дети любят наряжаться в костюмы и маски. Взрослые жители деревни охотно приходят на эти представления. Считаю, что наш детский сад есть начало универсальной коллегии Шабловского образования всех возрастов”.
Дети учились и работали все в том же честняковском овине. Но голод и разруха перечеркнули просветительские планы Честнякова. Детский сад просуществовал до 1925 года. А может быть — опять-таки — властям не по нутру был детский сад, где говорилось о Боге и Небесном царстве.
20 апреля 1924 года Ефим Васильевич организует в Кологриве единственную свою официальную выставку картин и скульптур из глины. Кологривский Пролеткульт выставки не оценил.
В 1925 году Честнякова избирают народным заседателем волостного суда и... он просит самоотвод. На руках у него 80-летняя мать, дети сестры, нищее хозяйство. Другая сестра, Александра, была сослана в Казахстан за связи с эсерами. Что спасало его самого от репрессий все эти годы? Только чудо.
4 июля 1928 года в Кологриве состоялся “Литературно-концертный вечер оригинальных произведений” художника. Собственно такие вечера уже много лет он устраивал сам по всем окрестным деревням: возил с собой на тележке картины, глинянки, показывал картинки через “волшебный фонарь”, пел, рисовал афиши:
Соходися весь народ,
По копеечке за вход
Четверть денежки, полушку
Опускайте в нашу кружку...
Если ж нечего, чудак,
Проходи, гляди и так!
А сколько он устроил праздников: колядовал, ходил с детьми ряжеными. Эти его деревенские выставки и воспринимались односельчанами на грани колядок и волхвования. Сколько всего — надо думать — обронил он на ходу: напел песенок, которые не подумал записать, наделал игрушек, слепил из снега сказочных див (лепил ведь, наверное, с ребятишками) и не растаяло все это, а отлилось в народную память.
Непризнанность — а к ней и стремился Ефим — черта истинно русская, и не потому, что народ туп и сер (он-то, его-то ученики и сохранили нам Ефимку!) и не видит своих гениев, а потому, что ставит праведность выше изящного, содержание выше формы. Народ ценил в нем юродивого, советчика и целителя, полотна — дело прилагательное — они лишь отражают свет души.
В поэзии Честняков оказался предтечей Есенина, Клюева, Рубцова, в живописи — многих и разных: Петрова-Водкина и Врубеля, Билибина и Филонова. Все они искали “русскую душу”, но никто, пожалуй, не достиг того, что удалось Ефиму Васильевичу. А какой он был актер, режиссер — мы можем только догадываться… Хотя о режиссуре говорят — и как говорят! — композиции его картин, исполненные внешней обманчивой статики, за коей кроется запредельная динамика устремленности к “новой земле и новым небесам”. Для сердца глухого к “жизни будущего века” — его полотна лишь отпечаток какого-то летаргического бытия. Чуткому сердцу откроется (и увидится, и услышится) и Честняков — актер, или лучше по-народному — сказитель. Его голос звучит в сказках, стихах, мыслях, записанных на полях рисунков. Его композиция “Кордон” была театром, а глинянки двигавшиеся, оживавшие по воле режиссера — актерами со своими судьбами: они рождались в руках своего творца, жили в его сказках и бывальщинах и умирали — более чем реально. Если поэтические и философские “последователи” Честнякова уже были явлены миру, то тот театр, предтечей которого он был, пока еще не существует.