Статья: Эстетика русского декаданса на рубеже XIX - XX вв. Ранний Мережковский и другие

"Я стою как равный пред тобою

И, высоко голову подняв,

Говорю пред небом и землёю:

"Самодержец мира, ты не прав!"

Скандальное звучание поэмы Мережковского заставляло включать его в свой репертуар всех чтецов-декламаторов. И позже он не отошёл от этой своей позиции буквально вторя скандальным откровениям Гиппиус:

Ты сам — свой Бог, ты сам — свой ближний…

О, будь же собственным творцом…

И Бога люблю и себя, как одно…

И всё же, в этих строчках Мережковского не стоит искать атеистические откровения. Такое понимание бога вписывалось и в учение об этом предмете и окультистов, с которыми был связан Мережковский, и в представления русских сектантов. Тёмные крестьяне, составлявшие основную базу раскола, часто искренне отождествляли лидеров своих общин с Христом. По вере некоторых сект каждый человек мог стать не только святым, но и самим богом. Если ты чувствуешь бога в себе — ты и есть бог. Отсюда и стремление возлюбить себя, как бога.

Не только Мережковские, но и другие символисты формировали свою художественную и общественную позицию под воздействием сектантства. К примеру, один из наиболее известных стихотворных сборников К. Бальмонта "Зелёный Ветроград. Слова поцелуйные" был ни чем иным, как художественной стилизацией на тему хлыстовских молений. Ещё до выхода книги, часть помещённых в ней стихотворений была опубликована Бальмонтом в "Весах". Примечательна так же судьба ещё одного раннего символиста А. М. Добролюбова. Он родился в 1876 г. в Варшаве в семье статского советника. Его отец, несмотря на то, что одно время занимал солидную должность комиссара по крестьянским делам, придерживался прогрессивных взглядов и пытался влиять на сына в духе реформ 60-х гг. и заветов Белинского. Но усердие оказалось тщетным — сын его продолжил по нисходящей духовную эволюцию отца, стал декадентом и даже гордился, что уже первые его стихи воспринимались как декадентские. Как выражался биограф Добролюбова С. А. Венгеров, это было особого рода "практическое декадентство". Добролюбов исповедовал его "как религию: не только писал, но и жил по-декадентски". Он курил опий, пытался склонять к этому своих друзей, комната его была оклеена особыми чёрными обоями и т. п. С третьего курса Университета он уходит послушником на Соловки, но через год покидает и монастырь, примыкает к сектантам. За этот его скитальческий норов уже тогда назовут символом "бродячей Руси, Руси подземной", "мистической силы" "творящей невидимую жизнь". Добролюбов станет основателем собственной секты, близкой к духоборам. В Петербурге же он объявится только в связи с событиями революции 1905 г., которую сектантские и оккультные силы поначалу воспримут как доброе знамение.

Свою этико-религиозную систему (меонизм — философию "несуществующего"), проповедующую иллюзорность всех человеческих ценностей создаст ещё один декадент — Н. М. Минский. Будущий поэт родился в 1885 г. в бедной еврейской семье, жившей тогда в селе Глубоком Виленской губернии. Позже Минский перебрался в Петербург, где в 1879 г. окончил юридический факультет. В 1882 г. принял православие, как подчёркивают его биографы, вынужденно — для заключения брака. Его уход в мистику относят к 1884 г. Весной 1905 г. Минский организовал для своих друзей литераторов собрание "с целью моления". Кроме самого Минского и его жены в мессе приняли участие Вячеслав Иванов, Н. А. Бердяев, А. М. Ремизов, С. А. Венгеров (все — с жёнами), Мария Добролюбова, В. В. Розанов с падчерицей, Ф. Сологуб. Ритуальное действо заключалось в молитвах и ритуальных совместных круженьях, на манер хлыстовских. Центральным пунктом действа стало символическое "распятие" молодого музыканта С., "некрещёного еврея". После имитации "крестных мук", ему вскрыли вену и наполнили его кровью чащу. Кровь смешали с вином и выпили, пустив чашу по кругу. Культ кровавой жертвы не был для декадентов чем-то случайным, он активно разрабатывался в произведениях Мережковского, Добролюбова… Но, как писал А. Эткинд, переход от слов к делу произвёл эффект взрыва. Одни современники видели в подобного рода ритуалах подражание хлыстовству, другие понимали его как имитирование еврейских жертвоприношений. Резко негативно отозвался об этом "любительском спектакле" А. А. Блок. Евгений Иванов воспринял случай на квартире Минского как "бесовщину и демонически-языческий ритуал. В качестве примера идиотизма и деградации своей эпохи приводил произошедшее А. Белый.

Ориентация на сектантство как на "истинную" и "народную" религиозность укрепляли в символизме присущие ему черты гностицизма: дуализм, противопоставление борющихся между собой добра и зла, духа и материи и т. п. "Романтическая эстетика Мережковского, — писал в этой связи Бердяев, — всегда требует крайностей, бездн, полюсов, пределов". Это позволяет видеть параллели с другими духовными течениями, так же, вероятно, сыгравшими свою роль при формировании эстетики декаданса, в частности с масонством, видными адептами был как сам Д. Мережковских, так и З. Гиппиус — для них по принципу "полезности" обоих для движения русских масонов была создана специальная ложа. Правда, такой известный знаток идейных исканий в верхах русского образованного общества рубежа веков, как А. Эткинд сомневается, что можно серьёзно говорить о переходе каких-либо гностических представлений в мировоззрение символистов через "масонство, русское или представленное отдельными оккультными визитёрами". Но влияние масонства в более широком плане он не отрицает, наоборот, пишет о тесных связях Мережковских с некоторыми представителями русского политического масонства, такими как А. Ф. Керенский и Б. В. Савинков. Впрочем, увлечение масонством с его мистическим духом и любовью к "языку символов и полунамёков", "новыми романтиками" удивлять не может. Прослеживаются в творчестве символистов и другие культурные влияния. Так, А. Измайлов видел в поэзии Гиппиус "идеалы буддизма, соединённые с элементами других мистических учений", своеобразную "мечту о нирване" здесь, в России.

***

Свои общественные, эстетические и философско-религиозные искания Д. С. Мережковский сформулировал в книге "О причинах упадка и о новых течениях современной русской культуры". Важнейшие идеи этой работы Мережковский озвучит в своих выступлениях уже в 1892 г., а в 1893 г. она выйдет в свет. Книга Мережковского считается своеобразным манифестом символизма, в котором новые художественные ориентиры были впервые обобщены и обнародованы. Главным в этой работе является обоснование Мережковским "субъективно-художественного метода критики". Именно этот новый тип литературной критики можно считать творческой сердцевиной символизма. Его сутью является отказ от рационального и переориентация на интуитивное. Универсализм нового метода для русской литературы направления критики заключался в том, что его принципы легко применимы не только к художественным произведениям, но и к человеческому познанию вообще.

Откровенный индивидуализм и субъективизм эстетической системы, содержащейся в работе "О причинах упадка и о новых течениях современной русской культуры" позволял исследователям творчества Мережковского видеть в его переходе к символизму воинствующий разрыв с материализмом и преодоление позитивизма. Резкие высказывания в адрес позитивизма звучат из уст и самого Мережковского. Поэт говорит о нём не иначе, как о "мёртвенном позитивизме", лежащем камнем "на нашем сердце". В противовес натурализму материалистов и символистов, Мережковский предлагает положится на одухотворённость символов, говорящих об окружающем мире неизмеримо больше и точнее, поскольку символ — это иносказательное откровение о сущем, тогда как "мысль изречённая есть ложь".

Однако за скепсисом Мережковского в отношении позитивизма чётко проглядывает неспособность поэта порвать со своими идейными корнями. Пожалуй, даже наоборот. Именно в работе "О причинах упадка и новых течениях русской культуры" Мережковский особенно выразительно формулирует краеугольные мировоззренческие установки позитивизма в его развитом, продвинутом варианте:

"В эпоху наивной теологии и догматической метафизики область непознаваемого постоянно смешивалась с областью непознанного. Люди не умели их разграничить и не понимали всей глубины и безнадежности своего незнания. Мистическое чувство вторгалось в пределы точных опытных исследований и разрушало их. С другой стороны, грубый материализм догматических форм порабощал религиозное чувство. Новейшая теория познания воздвигла несокрушимую плотину, которая навеки отделила твердую землю, доступную людям, от безграничного и темного океана, лежащего за пределами нашего познания. И волны этого океана, уже более не могут вторгаться в обитаемую землю, в область точной науки (…) Никогда еще пограничная черта науки и веры не была такой резкой и неумолимой, никогда еще глаза людей не испытывали такого невыносимого контраста тени и света (…) В прежние времена метафизика набрасывала на нее свой блестящий и туманный покров (…) Теперь последний догматический покров навеки сорван, последний мистический луч потухает".

Очевидно, что и в этой своей, программной работе, катехизисе русского декаданса, Мережковский пунктуально следует за основоположником позитивизма О. Контом, безапелляционно провозглашая "смерть метафизики" и противопоставляя познаваемый мир материи и предугадываемый мир образов, символов, духа. Пожалуй, именно такое противопоставление материи и духа привели Конта к необходимости создание собственных религиозных представлений. В этом Мережковский прямо наследует ему, только если Конт применяет новые установки к области науки, то Мережковский — к области литературы и литературной критики.

Близкие идеи высказывал и Минский. К примеру, в своём главном труде "Религия будущего", опубликованном в год Первой русской революции, Высшее, Абсолют он называл словом "небытие" в противовес нашему бытию. Но если, подобно окультистам, гностикам и сектантам Мережковский делит мир на материю и дух, то неизбежно ему приходилось согласиться и с их трактовкой духовного мира как высшего и лучшего, а мира материи — как низшего, ущербного, погрязшего в грехе. Собственно, вся философско-эстетическая концепция раннего символизма, отражённая в книге Мережковского "О причинах упадка и о новых течениях современной русской культуры" и других его работах, и сводится к признанию этого факта. Целью художника становилось возвысится над царящим в мире противоречием. К. Д. Бальмонт в статье 1900 г. писал о том, что писатель-реалист описывает толпу, мчась вместе с ней, символист же — глядя на толчею внизу из своего окна. В связи с этим Бальмонт определял "великий принцип личности", который он видел в "отъединении, уединённости, отделеньи от общего". Видный религиозный философ русского зарубежья протоирей Г. Флоровский в этой связи пишет о ницшеанском духе русского декадентства с его стремлением очутиться "по ту сторону добра и зла", преодолеть этику эстетикой, а Бердяев — о проповеди Мережковским ницшеанского христианства с его эстетским восклицанием "Бог умер!".

Подобное мировоззренческое кредо и вело к тем внешне эффектным, эпатирующим проявлениям, по которым читающая публика конца прошлого века и составляла своё представления о генерации "новых романтиков". В плену их эстетского кокетства прибывала и лишённая философского содержания критика. Если мир плох, если он убог, ущербен, порочен, — то отсюда легко заподозрить отход декадентов от действительности. Внешне это могло выглядеть, к примеру, как отказ от любых концепций общественного прогресса как сугубо утилитарных, или как обращение к вымышленному, потустороннему, отвлечённому. В таком видении символизма много справедливого, но при этом не следует забывать, что речь идёт именно о символизме. Для него символ — это не аллегория, пустое содержание, жалкое отражение реальности. Символ — это и есть реальность во всей её широте, многофакторности и невысказанности. Вовсе не случайно уже в "Причинах упадка…" Мережковский писал:

"Символы должны естественно и невольно выливаться из глубины действительности. Если же автор искусственно их придумывает, чтобы выразить какую-нибудь идею, они превращаются в мёртвые аллегории, которые ничего, кроме отвращения, как всё мёртвое, не могут возбудить".

Кому не знакомы строчки В. Я. Брюсова:

"Тень не созданных созданий

Колыхается во сне,

Словно лопасти латаний

Не эмалевой стене

Фиолетовые руки

На эмалевой стене

Полусонно чертят звуки