Статья: Языковая картина мира

В современной научной литературе, помимо термина языковая картина мира, можно встретить также словосочетания картина мира, научная и наивная картина мира. Попробуем кратко определить, что за ними стоит и в чем специфика каждого из этих понятий.

Картина мира – это определенная система представлений об окружающей нас действительности. Данное понятие впервые было употреблено известным австрийским философом Людвигом Витгенштейном (1889-1951) в его знаменитом «Логико-философском трактате» (труд был написан в 1916-1918 гг. и опубликован в Германии в 1921 г.). По мнению Л.Витгенштейна, мир вокруг нас – это совокупность фактов, а не вещей, и определяется он исключительно фактами. Человеческое сознание создает для себя образы фактов, которые являют собой определенную модель действительности. Эта модель, или картина фактов, воспроизводит структуру действительности в целом или структуру её отдельных компонентов (в частности, пространственных, цветовых и др.).

В современном понимании картина мира – это своего рода портрет мироздания, это некая копия Вселенной, которая предполагает описание того, как устроен мир, какими законами он управляется, что лежит в его основе и как он развивается, как выглядят пространство и время, как взаимодействуют между собой различные объекты, какое место занимает человек в этом мире и т.п. Наиболее полное представление о мире дает его научная картина, которая опирается на важнейшие научные достижения и упорядочивает наши знания о различных свойствах и закономерностях бытия. Можно сказать, что это своеобразная форма систематизации знаний, это целостная и одновременно сложная структура, в которую может быть включена как общенаучная картина мира, так и картины мира отдельных частных наук, которые в свою очередь могут опираться на целый ряд различных концепций, причем концепций, постоянно обновляющихся и видоизменяющихся. Научная картина мира существенно отличается от религиозных концепций мироздания: в основе научной картины лежит эксперимент, благодаря которому можно подтвердить или опровергнуть достоверность тех или иных суждений; а в основе религиозной картины лежит вера (в священные тексты, в слова пророков и т.п.).

Наивная картина мира отражает материальный и духовный опыт какого-либо народа, говорящего на том или ином языке, она может довольно существенно отличаться от научной картины, которая никоим образом не зависит от языка и может быть общей для разных народов. Наивная картина формируется под влиянием культурных ценностей и традиций той или иной нации, актуальных в определенную историческую эпоху и находит свое отражение, прежде всего, в языке – в его словах и формах. Используя в речи слова, несущие в своих значениях те или иные смыслы, носитель определенного языка, не осознавая, принимает и разделяет определенный взгляд на мир.

Так, например, для русского человека очевидно, что его интеллектуальная жизнь связана с головой, а эмоциональная — с сердцем: запоминая что-то, мы храним это в голове; голова не может быть доброй, золотой или каменной, а сердце – умным или светлым (в русском языке всё наоборот); голова не болит за кого-то и ею мы не чувствуем – на это способно только сердце (оно болит, ноет, чует, щемит, в нём может зарождаться надежда и т.п.). «Голова позволяет человеку здраво рассуждать; про человека, наделенного такой способностью, говорят ясная (светлая) голова, а о том, кто лишен такой способности, – что он без царя в голове, что у него ветер в голове, каша в голове или что он вовсе без головы на плечах. Правда, и у человека с головой может голова пойти кругом (напр., если ему кто-то вскружит голову); он может даже совсем потерять голову, особенно часто это происходит с влюбленными, у которых главным управляющим органом становится сердце, а не голова. <…> Голова является и органом памяти (ср. такие выражения, как держать в голове, вылетело из головы, выкинуть из головы и т.п.). В этом отношении русская языковая модель человека отличается от архаичной западноевропейской модели, в которой органом памяти было скорее сердце (следы этого сохранились в таких выражениях, как английское learn by heart или французское savoir par coeur), и сближается с немецкой моделью (ср. aus dem Kopf). Правда, и в русском возможна память сердца, но это говорят только об эмоциональной, но не интеллектуальной памяти. Если выкинуть (выбросить) из головы значит ‘забыть’ или ‘перестать думать’ о ком-либо или о чем-либо, то вырвать из сердца (кого-либо) не значит ‘забыть’, а значит ‘разлюбить’ (или ‘сделать попытку разлюбить’), ср. поговорку С глаз долой – из сердца вон.» .

Тем не менее, такая наивная картина мира, где внутренняя жизнь человека локализована в голове (разум, интеллект) и в сердце (чувства и эмоции), вовсе не универсальна. Так, в языке аборигенов острова Ифалук (одного из тридцати атоллов Каролинского архипелага, расположенного в западной части Тихого океана, в Микронезии) рациональное и эмоциональное в принципе не разделяются и «помещаются» во внутренности человека. Более того, у ифалукцев даже нет специального слова, обозначающего эмоции или чувства: слово niferash в их языке, именующее внутренние органы человека как анатомическое понятие, одновременно является и «вместилищем» всех мыслей, чувств, эмоций, желаний и потребностей ифалукцев. В африканском языке догон (Западная Африка, Республика Мали) роль, которую у нас играет сердце, отведена другому внутреннему органу – печени, что, конечно же, никоим образом не связано с какой-то спецификой анатомического устройства носителей этих языков. Так, прийти в ярость на языке догон буквально значит почувствовать печень, понравиться значит взять печень, успокоиться – опустить печень, получить удовольствие – подсластить печень и т.д.

Итак, любой конкретный человеческий язык отражает определенный способ восприятия и понимания мира, причем все носители данного языка разделяют (зачастую не отдавая в том себе отчета) эту своеобразную систему взглядов на окружающую неязыковую действительность, так как это особое мировидение заключено не только в семантике лексических единиц, но и в оформлении морфологических и синтаксических структур, в наличии тех или иных грамматических категорий и значений, в особенностях словообразовательных моделей языка и т.п. (всё это и входит в понятие языковой картины мира). Продемонстрируем это еще на одном, достаточно простом примере.

Ежедневно мы здороваемся друг с другом, используя устоявшиеся веками формулы приветствия и не задумываясь при этом об их содержании. Как мы это делаем? Оказывается, очень по-разному. Так, многие представители славянских языков, в том числе и русского, фактически желают собеседнику здоровья (здравствуйте по-русски, здрастуйте или здорові (здоровенькі) були по-украински, zdraveite по-болгарски, zdravo по-македонски и т.п.). Говорящие по-английски, приветствуя друг друга фразой How do you do?, на самом деле спрашивают Как ты делаешь?; французы, говоря Comment ça va?, интересуются тем, как это идёт; немецкое приветствие Wie geht es? означает Как идётся?; итальянцы же, здороваясь фразой Come sta?, выясняют, как стоишь. Ееврейское приветствие Shalom – это буквальное пожелание мира. Собственно мира всем желают и представители многих мусульманских народов, говоря друг другу Salaam alei-kun! (арабск.) или Salaam aleihum (азерб.) и др. Древние греки же, приветствуя друг друга, желали радости: именно так буквально переводится древнегреческое haire. По всей видимости, в славянской картине мира здоровье виделось как нечто, чрезвычайно важное, в картине мира евреев и арабов (что не удивительно, если вспомнить их историю и посмотреть на современную жизнь этих народов) самым главным представляется мир, в сознании англичан одно из центральных мест занимает работа, труд и т.п.

Само понятие языковая картина мира (но не термин, его именующий) восходит к идеям Вильгельма фон Гумбольдта (1767-1835), выдающегося немецкого филолога, философа и государственного деятеля. Рассматривая соотношение языка и мышления, Гумбольдт пришел к выводу, что мышление не просто зависит от языка вообще, а до определенной степени оно зависит от каждого конкретного языка. Ему, конечно же, были хорошо известны попытки создания универсальных знаковых систем, подобных тем, которыми располагает, например, математика. Гумбольдт не отрицает того, что некоторое число слов различных языков можно «привести к общему знаменателю», но в подавляющем большинстве случаев это невозможно: индивидуальность разных языков проявляется во всем – от алфавита до представлений о мире; огромное число понятий и грамматических особенностей одного языка зачастую не может быть сохранено при переводе на другой язык без их преобразования.

Познание и язык взаимоопределяют друг друга, и более того: по мнению Гумбольдта, языки являются не просто средством изображения уже познанной истины, а орудием открытия еще непознанного, и вообще язык – это «орган, формирующий мысль», он не просто средство общения, а еще и выражение духа и мировидения говорящего. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем, поскольку разные языки дают нам разные способы мышления и восприятия окружающей нас действительности. Знаменитая метафора, предложенная в этой связи Гумбольдтом, – это метафора кругов: по его мнению, каждый язык описывает вокруг нации, которую он обслуживает, круг, выйти за пределы которого человек может лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Изучение чужого языка является поэтому приобретением новой точки зрения в уже сложившемся у данного индивида мировосприятии.

И всё это возможно потому, что язык человека представляет собой особый мир, который расположен между существующим независимо от нас внешним миром и тем внутренним миром, который заключен внутри нас. Этот тезис Гумбольдта, прозвучавший в 1806 г., через сто с небольшим лет превратится в важнейший неогумбольдтианский постулат о языке как промежуточном мире (Zwischenwelt).

Развитие ряда идей Гумбольдта, касающихся понятия языковой картины мира, было представлено в рамках американской этнолингвистики, прежде всего, в работах Э.Сепира и его ученика Б.Уорфа, известное сейчас как гипотеза лингвистической относительности. Эдвард Сепир (1884-1939) понимал язык как систему разнородных единиц, все компоненты которой связаны достаточно своеобразными отношениями. Эти отношения уникальны, как уникален и каждый конкретный язык, где всё устроено в соответствии с его собственными законами. Именно отсутствие возможности установления поэлементных соответствий между системами разных языков понималось Сепиром под лингвистической относительностью. Он для выражения этой идеи также использовал термин «несоизмеримость» языков: разные языковые системы не только различным образом фиксируют содержание культурно-исторического опыта народа-носителя языка, но и предоставляют всем говорящим на данном языке своеобразные, не совпадающие с другими, пути освоения неязыковой действительности и способы ее восприятия.

Как полагает Сепир, язык и мышление связаны неразрывной связью, они в некотором смысле составляют одно и то же. И хотя внутреннее содержание всех языков, по его мнению, одинаково, внешняя их форма разнообразна до бесконечности, поскольку эта форма воплощает в себе коллективное искусство мышления. Культуру ученый определяет как то, что данное общество делает и думает. Язык же есть то, как думают. Каждый язык несет в себе некую интуитивную регистрацию опыта, а особое строение каждого языка и есть специфическое «как» этой нашей регистрации опыта.

Чрезвычайно важна роль языка в качестве руководящего начала в научном изучении культуры, поскольку система культурных стереотипов всякой цивилизации упорядочивается с помощью языка, обслуживающего данную цивилизацию. Более того, язык понимается Сепиром как своеобразный путеводитель в социальной действительности, так как он существенно влияет на наше представление о социальных процессах и проблемах. «Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, – это всего лишь иллюзия. В действительности же «реальный мир» в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, – это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками. <…> Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества».

Термин принцип лингвистической относительности (по аналогии с принципом относительности А.Эйнштейна) был введён Бенджаменом Уорфом (1897-1941): «Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка.<…> Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» .

Уорф является родоначальником исследований, посвященных месту и роли языковых метафор в концептуализации действительности. Именно он впервые обратил внимание на то, что переносное значение слова может не только оказывать влияние на то, как функционирует в речи его первоначальное значение, но оно даже определяет в некоторых ситуациях поведение носителей языка. В современной лингвистике изучение метафорических значений слов оказалось весьма актуальным и продуктивным занятием. В первую очередь следует назвать исследования, проводившиеся Джорджем Лакоффом и Марком Джонсоном, начиная с 1980-х годов, которые убедительно показали, что языковые метафоры играют важную роль не только в поэтическом языке, но и структурируют наше обыденное мировосприятие и мышление. Возникла так называемая когнитивная теория метафоры, получившая широкую известность и популярность за пределами собственно лингвистики. В знаменитой книге «Метафоры, которыми мы живем», была обоснована точка зрения, согласно которой метафора представляет собой важнейший механизм освоения мира человеческим мышлением и играет существенную роль в формировании понятийной системы человека и структуры естественного языка.

Собственно термин языковая картина мира (Weltbild der Sprache) был введен в научный обиход немецким лингвистом Йоханном Лео Вайсгербером (1899-1985) в 30-е гг. XX века. В статье «Связь между родным языком, мышлением и действием» Л.Вайсгербер писал, что «словарный запас конкретного языка включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях и формах мышления определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества». В более поздних работах картина мира вписывается Вайсгербером не только в словарный состав, но в содержательную сторону языка в целом, включая в себя не только лексическую семантику, но и семантику грамматических форм и категорий, морфологических и синтаксических структур.

Вайсгербер допускал относительную свободу человеческого сознания от языковой картины мира, но в её же собственных рамках, т.е. своеобразие той или иной личности будет ограничено национальной спецификой языковой картины мира: так, немец не сможет увидеть мир таким, каким увидит его из своего «окна» русский или индус. Вайсгербер говорит о том, что мы имеем дело с вторжением родного языка в наши воззрения: даже там, где наш личный опыт мог бы показать нам нечто иное, мы остаемся верны тому мировоззрению, которое передано нам родным языком. При этом, считает Вайсгербер, язык влияет не только на то, как мы понимаем предметы, но и определяет, какие предметы мы подвергаем определенной понятийной переработке.

В середине 30-х гг. Вайсгербер важнейшим методом изучения картины мира признает полевое исследование, при этом он опирается на принцип взаимного ограничения элементов поля, сформулированный Й.Триром. Словесное поле (Wortfeld) – это группа слов, использующихся для описания определенной сферы жизни или определенной смысловой, понятийной, сферы. Оно, по мнению Вайсгербера, существует как единое целое, потому и значения отдельных слов, в него входящих, определяются структурой поля и местом каждого его компонента в этой структуре. Структура же самого поля определяется семантической структурой конкретного языка, имеющего свой взгляд на объективно существующую неязыковую действительность. При описании семантических полей того или иного языка чрезвычайно важно обращать внимание на то, какие поля выглядят в этом языке наиболее богато и разнообразно: ведь семантическое поле – это некий фрагмент из промежуточного мира родного языка. Вайсгербер создает классификацию полей, разграничивая их как с точки зрения описываемой ими сферы действительности, так и с учетом степени активности языка в их формировании.

В качестве примера конкретного семантического поля немецкого языка рассмотрим поле глаголов со значением «умирать». Этот пример довольно часто приводится в ряде работ самого ученого. Это поле (как его представляет Вайсгербер) состоит из четырех кругов: внутрь первого из них помещено общее содержание всех этих глаголов – прекращение жизни (Aufhören des Lebens); второй круг содержит три глагола, выражающих это содержание применительно к людям (sterben), животным (verenden) и растениям (eingehen); третий круг расширяет и уточняет каждую из этих частных сфер с точки зрения способа прекращения жизни (для растений – fallen, erfrieren, для животных – verhungern, unkommen, для людей – zugrunde gehen, erliegen и др.); наконец, четвертый круг содержит стилистические варианты основного содержания поля: ableben, einschlummern, entschlafen, hinűbergehen, heimgehen (для высокого стиля) и verrecken, abkratzen, verröcheln, erlöschen, verscheiden (для низкого или достаточно нейтрального словоупотребления) .

Таким образом, языковая картина мира отражается прежде всего в словаре. Главную предметную основу для неё создает природа (почва, климат, географические условия, растительный и животный мир и т.п.), те или иные исторические события. Так, например, швейцарско-немецкий диалект обнаруживает поразительное разнообразие слов для обозначения специфических аспектов гор, причем эти слова в основном не имеют соответствующих аналогов в литературном немецком языке. При этом речь идет не просто о синонимическом богатстве, а о совершенно определенном и очень своеобразном понимании некоторых аспектов горного ландшафта.

В ряде случаев такое специфическое видение и представление природных явлений, растительного и животного мира, какое нам дает тот или иной язык в семантике отдельных слов, не совпадает с научными классификациями или даже им противоречит. В частности, и в русском, и в немецком языках есть такие слова (и соответственно обозначаемые ими понятия), как сорняк (нем. Unkraut), ягода (нем. Beere), фрукты (нем. Obst), овощи (нем. Gemüse) и др. Причем, многие подобного рода слова, вполне определенно представленные в нашем сознании и часто употребляющиеся в быту, даже «старше» соответствующих ботанических терминов. На самом же деле подобные феномены в природе просто не существуют, некоторые из них не могли природой даже «замышляться»: на основе критериев, установленных и предлагаемых в ботанике, невозможно выделить некоторое подмножество растений, именуемых сорными травами, или сорняками. Данное понятие очевидно является результатом человеческого суждения: мы относим ряд растений к этой категории на основе их непригодности, ненужности и даже вредности для нас. Понятия фруктов и овощей – скорее кулинарные или пищевые, а не научные, они никак не соотносятся со структурной морфологической классификацией растительного мира. Понятие ягода, напротив, представлено в ботанике, но объем его (как научного понятия) не совпадает с нашим бытовым представлением о данном объекте: далеко не все плоды, что мы называем ягодами, таковыми, строго говоря, являются (например, вишня, клубника, малина, ежевика не ягоды с научной точки зрения, а костянки) – это с одной стороны; а с другой стороны, есть «реальные» ягоды, которые мы этим словом не привыкли обозначать (например, арбуз, помидор или огурец).

Многие природные явления не только видятся языками «неправильно» (т.е. в соответствующей отрасли научного знания таких явлений либо нет, либо они понимаются по-другому), но еще и при этом разные языки видят это по-разному: так, в частности, немецкий язык не видит различий между земляникой и клубникой, вишней и черешней, тучей и облаком, как русский – т.е. в немецком для этих случаев «предусмотрено» по одному слову, а не по паре, как у нас.

Естественно, подобные наивные представления о природе, зафиксированные в лексических единицах языка, не остаются неизменными и стабильными, а меняются с течением времени. Так, по данным Л. Вайсгербера, многие слова, относящиеся к животному царству, обладали в средневерхненемецком иными значениями, нежели те, какими они обладают в современном немецком. Раньше слово tier не было общим обозначением для всего животного мира, как сейчас, а означало только четвероногих диких зверей; средневерхненемецкое wurm, в отличие от современного Wurm ‘червь’, включало в себя также змей, драконов, пауков и гусениц; средневерхненемецкое vogel, помимо птиц, называло и пчел, и бабочек, и даже мух. В целом же, средневерхненемецкая классификация животного мира выглядела примерно так: с одной стороны, выделялись домашние животные – vihe, с другой – дикие, подразделяющиеся на 4 класса в зависимости от их способа передвижения (tier ‘бегающее животное’, vogel ‘летающее животное’, wurm ‘ползающее животное’, visch ‘плавающее животное’). Эта в своем роде вполне логичная и стройная картина совершенно не совпадает ни с зоологическими классификациями, ни с тем, что мы имеем в современном немецком языке.

В истории российской лингвофилософской мысли идеи о языке как орудии мышления и познания мира, сформулированные впервые В.Гумбольдтом, стали популярны после издания книги «Мысль и язык» Александра Афанасьевича Потебни (1835-1891). Соотношение языка и мышления Потебня представляет таким образом: мысль существует независимо от языка, поскольку наряду с вербальным есть и невербальное мышление. Так, по его мнению, ребенок до определенного возраста не говорит, но в некотором смысле думает, т.е. воспринимает чувственные образы, вспоминает их и даже отчасти обобщает; творческая мысль живописца, скульптора или музыканта совершается без слов – т.е. область языка далеко не всегда совпадает с областью мысли. В целом же, несомненно, язык является средством объективации мысли.

Потебня также, вслед за Гумбольдтом, оперирует понятием духа, но дух у него понимается несколько иначе – как сознательная умственная деятельность, предполагающая понятия, которые образуются только посредством слова. И, конечно же, язык не тождествен духу народа.

Язык представляется средством, или орудием, всякой другой человеческой деятельности. При этом язык – нечто большее, чем внешнее орудие, и его значение для познания скорее сходно со значением таких органов чувственного восприятия, как глаз или ухо. В процессе наблюдения за отечественным и чужими языками и обобщения полученных данных Потебня приходит к выводу, что путь, по которому направляется мысль человека, определяется его отечественным языком. А различные языки – это и глубоко различные системы приемов мышления. Поэтому универсальный, или общечеловеческий язык был бы лишь понижением уровня мысли. К универсальным свойствам языков Потебня относит только их членораздельность (с точки зрения их внешней стороны, т.е. звуков) и то, что все они суть системы символов, служащих мысли (с точки зрения их внутренней стороны). Все же остальные их свойства индивидуальные, а не общечеловеческие. Так, например, нет ни одной грамматической или лексической категории, которая была бы обязательной для всех языков мира. Как считает Потебня, язык есть тоже форма мысли, но такая, которая ни в чем, кроме самого языка, не встречается, причем, подобно В.Гумбольдту, А.А.Потебня утверждает, что «язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, что он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность» .

Слово дает не только сознание мысли, но и другое – что мысль, как и сопровождающие её звуки, существует не только в говорящем, но и в понимающем. Слово предстает в этой связи как «известная форма мысли, как бы застекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая наблюдаемое» . В целом же, слово – это наиболее явственный для сознания указатель на совершившийся акт познания. Характерно, что, по мнению Потебни, «слово выражает не всё содержание понятия, а только один из признаков, именно тот, который представляется народному воззрению важнейшим» .

Слово может иметь внутреннюю форму, которая определяется как отношение содержания мысли к сознанию. Она показывает, как представляется человеку его собственная мысль. Только этим и можно объяснить, почему в одном и том же языке может быть несколько слов для обозначения одного и того же предмета и, наоборот, одно слово может обозначать разнородные предметы. В соответствии с этим у слова выделяется два содержания: объективное и субъективное. Под первым понимается ближайшее этимологическое значение данного слова, включающее в себя только один признак, – например, содержание слова стол как простланного, постеленного. Второе же способно включать в себя множество признаков – например, образ стола вообще. При этом внутренняя форма есть не просто какой-то один из признаков образа, связанного со словом, а центр образа, один из его признаков, преобладающий над всеми остальными, что особенно очевидно в словах с прозрачной этимологией. Внутренняя форма слова, произнесенного говорящим, считает Потебня, дает направление мысли слушающего, не назначая при этом пределов его пониманию слова.

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--