Статья: Из истории восприятия комедии А.С.Грибоедова в пушкинском кругу: статья П.А.Вяземского «Заметки о комедии “Горе от ума”»

В новоземлянском мушкетерском? [42]

Чем смешон Князь Тугоуховский? Только разве тем, что он глуп. А Княгиня? Разве тем, что у нее шесть дочерей? В таком случае мать Простаковой, в комедии Ф<он>Визина, еще смешнее, потому, что у нее было детей 18 человек [43] . Но автор <">Недоросля<"> не довольствовался этой <чертой> – он из этой плодовитой семьи умел вызвать на сцену Простакову, этот в высокой степени драматический характер, этот достойный плод злонравия, как говорит Стародум в заключении комедии [44] .

Чацкий говорит о Молчалине, что он прежде был так глуп, что он жалчайшее созданье [45] . Во-первых, во всей своей роли Молчалин ни одною глупостью не проговаривается. Напротив, он оказывается человеком довольно благоразумным; он слабохарактерен, это правда: обстоятельства наложили на него узы зависимости пред окружающей его средою. Он в этом и сам признается:

Ведь надобно ж зависеть от других [46] .

И в самом деле: много ли встречаешь в жизни этих героев независимости? И где же они? Молчалин принял себе за правило: умеренность и аккуратность [47] . Опять спросим: что же тут глупого и смешного? Знаем, что этот стих вошел в пословицу и возбуждает общий смех в театре. Широкая русская натура, именно чуждая умеренности и аккуратности, сочувствует автору, который предает осмеянию эти два здоровые и в правильной жизни нужные качества. Между тем Молчалин честный человек. Другой на месте его захотел бы воспользоваться вкусом Софии Павловны к музыке по ночам, чтобы вынудить согласие Фамусова на брак с дочерью его.

Положим, что общество, выведенное автором на сцену, имеет свои смешные стороны, что оно так и просится и ложится под карандаш веселого и замысловатого карикатуриста: но, за исключением поведения С<офии> П<авловны>, ничего резко предосудительного, ничего нравственно вопиющего в нем не представляется. Одна вопиющая безнравственность в комедии, это София Павловна: но Чацкий разгадывает ее только в последней сцене. Умный человек с оттенком насмешливости в уме мог бы остроумно и забавно посмеяться над этим обществом. Но ничто не объясняет и не оправдывает необузданного негодования, с которым запальчивый Чацкий громит это, пожалуй, и смешное, но не уголовно преступное это общество. Чацкий является каким-то Дон Кихотом, который сражался с ветряными мельницами. Он Дон Кихот, но Дон Кихот чего? Известный был ратоборец за рыцарство, а этот во имя какой мысли, в виду какой цели ропщет он против несчастных кукол, которые стреляет беспощадно, но для них безвредно, потому, что оне посредственностью своею ограждены, застрахованы от ударов его. Хоть бы выведено было одно лицо, которое могло бы выдерживать и отражать нападения смелого и горячего рыцаря. И того нет. При таком противнике еще было бы понятно раздражение и воодушевление Чацкого: для зрителя могло бы занимательно быть зрелище поединка силы с силою, мысли с мыслью. Здесь ничего нет на то и похожего. И опять приходишь к заключению, что Чацкий при всем остроумии своем смешон и жалок: потому что ничего нет смешнее и жалче, как расточать удары свои на воздух. Мы из комедии видим, что Чацкий желчен и раздражителен, что он ругает всех и все, что только на глаза попадается. Но мы не видим, чего бы он хотел, и какого держится он исповедания по вопросам нравственным и общественным. Он негодует на низкопоклонство, на господство французского языка в русском обществе, на одежду, –. [48] .

Но эти жалобы, эти упреки не новы, они изношены и стерты до основы. Журналы

Времен очаковских и покоренья Крыма

промышляли ими. <">Живописец<">, <">Трутень<"> и двадцать подобных журналов [49] давно остроумно и настойчиво кололи глаза русскому обществу этими обличениями. В воззрениях Чацкого ничего нет нового и оригинального. Он даже отчасти встречается с Фамусовым. И Фамусов восклицает:

А все Кузнецкий мост и вечные французы.

Оттуда моды к нам, и авторы, и музы,

Губители карманов и сердец!

Когда избавит нас творец

От шляпок их, чепцов, и шпилек, и булавок

И книжных, и бисквитных лавок [50] <.>

Эти стихи как раз подходят под масть патриотическим выходкам Чацкого, когда он [51]

В комедии много передвижения, но движения мало. Нет комических сцен, которые вытекали бы из существа комедии, из положений, неожиданно возникающих. С первых сцен главные два лица, София и Чацкий, обрисованы во весь рост. В продолжении четырех действий они не изменяются: действие не усиливается: следовательно, и интерес не растет. О двух второстепенных лицах, Фамусове и Молчалине, можно сказать то же. Автор похож на человека, который начал бы с того, что высказал слушателю слово задаваемой им загадки, а после привел бы сущность и текст самой загадки. Нет обмена мыслей в действующих лицах. Один Чацкий ораторствует с начала до конца. Все прочие – слушатели, мало понимающие смысл речей его и не понимающие, из чего оратор так горячится. Какой же может быть тут интерес? Интерес драмы должен заключаться в столкновении, в противодействии, в борьбе личностей, в игре страст?