Статья: О христианской теме в творчестве А.С. Пушкина
Пушкин с благодарностью принял протянутую ему пастырскую руку, ответив строфою, перекликающуюся уже с его «Пророком»: «Твоим огнём душа палима [5]/ на сердце льётся горний свет,/ И внемлет арфе серафима/ В священном ужасе поэт». Сравните эти строки с образами «Пророка»: «И шестикрылый серафим…» «… угль, пылающий огнём…», «Восстань пророк! И виждь и внемли…» Но дело не только и не столько во внешнем сходстве. Ведь, по сути, стихотворение «Дар напрасный…» — зеркало «Пророка». Конечно, не случайно, обратившийся к Священному Писанию поэт отождествляет своего героя с пророком Исайей, сделав сюжетом стихотворения его очищение. Вспомним слова Боговидца: «Все мы много согрешаем… За что же Ты избрал меня, Господи, в свидетели Твоя?» (Ис. 2; 2-4). Первые строки «Пророка» говорят о той же боли и пустоте, которую можно встретить в пушкинских элегиях:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился…
В первоначальном варианте есть безысходная строка: «Глубокой скорбию томим». Однако в обретении духовного пути скорбь сменяется духовной жаждой. Сравнимы ли эти строки с незрячим «кто?» в стихотворении «Дар напрасный»? Но очищение и покаяние проходят только через боль:
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый…
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога Глас ко мне воззвал…
Сравнив эти строки с вопросом элегии: «Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал?», мы получаем представление о христианской эволюции пушкинского творчества. Поэт отныне не отчаявшийся вопрошатель, но исполнитель Божьей Воли, возрожденный Божьей Милостью из былого «ничтожества». Дар для него вовсе не «воображенья суета», но средство исполнения Воли Всевышнего:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!
В этих строках рождается тот Пушкин, о котором другой национальный гений — Достоевский в своей речи сказал: «Его Высокий Дар есть тот до конца не оцененный перл, в котором простотой и мудростью светится Тайная Воля Божья» [6].
Вопрос о нравственной ответственности Власти перед Богом и Народом становится центральной темой драмы «Борис Годунов». Проповедники Веры православной (в том числе современные) считают ярчайшим образом «Бориса Годунова» «“смиренный и величавый” образ Пимена, которого не могут затмить другие действующие лица драмы» [7]. Как ни
странно, идеальным царем оказывается Федор Иоаннович, который «на престоле воздыхал о мирном житии молчальника».
Бог возлюбил смирение царя,
И Русь при нем во славе безмятежной
Утешилась…
Напротив, «благородные» порывы Бориса Годунова только приводят к катастрофе и его, и его семью, и всю Россию. Поскольку власть его «куплена» грехом убийства. В трагическом монологе этого героя «Достиг я высшей власти…» как нигде ранее в творчестве Пушкина слышна боль души «неразрешённой покаяньем». Важнейшей в драме предстаёт именно мысль о первенстве Власти Божьей над властью мирской. Поэт снова возвращается к христианским постулатам греха, покаяния, смирения и служения, отразив в великой драме не только трагедию власти, но и свои уже вполне сложившиеся духовные убеждения, склоняющиеся к православию.
Древний грузинский монастырь представляется Пушкину небесным ковчегом спасения.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами
Восхищенная душа поэта, наверное, впервые открыто сознается читателю в своём высоком желании:
Далекий, вожделенный брег!