Статья: Утерянные инструменты обучения

Конечно, совершенно непростительным является то, что я, чей опыт преподавания крайне ограничен, берусь рассуждать на темы образования. Но к такому поведению современное общественное мнение вполне благорасположено. Епископы высказываются по вопросам экономики, биологи – о метафизике, химики-неорганики – о теологии, самые неподходящие люди назначаются в высокотехнологические министерства, а неученые простаки пишут в газеты, чтобы сказать, что ни Эпштейн, ни Пикассо понятия не имеют о технике рисунка. До определенных пределов и при условии наличия некоторой скромности в подобных суждениях, эти суждения приемлемы – слишком узкая специализация не слишком хорошая вещь. Но есть и еще одна великолепная причина, почему совершенный дилетант может быть вправе судить об образовании. Ведь если и не все мы учителя, все мы однажды были учениками. И даже если мы ничему особенно не научились, возможно, – и в особенности если ничему не научились, – наше участие в дискуссии об образовании будет весьма ценным.

Однако, слишком маловероятно, чтобы предлагаемые здесь мною реформы могли быть осуществлены. Никто – ни родители, ни учебные заведения, ни экзаменационные комиссии, ни административные комитеты, ни министерства образования не снизойдут на согласие с этими мерам ни на минуту. Потому что эти реформы потребовали бы следующего: если мы хотим, чтобы наше общество было обществом образованных людей, чей разум в состоянии быть свободным от непростых влияний современности, то тогда мы должны повернуть колесо прогресса вспять на четыреста-пятьсот лет, к моменту, когда образование только начало терять из виду свои настоящие цели, а именно к концу Средних веков.

Прежде, чем вы перестанете внимать мне, подобрав к случаю подходящую фразу: автор – реакционер, мечтатель, средневековый романтик, laudator temporis acti (певец прошедших времен) или иное что, – я попрошу вас обратить ваше внимание на несколько, казалось бы, несвязанных вопросов, которые возможно возникают в глубинах сознания каждого из нас и иногда выныривают на поверхность, чтобы вызвать беспокойство.

Когда мы думаем о том, как невероятно рано молодые люди поступали в университеты, скажем, в тюдоровскую эпоху, а после окончания учения их считали в состоянии отвечать за ведение собственных дел, не чувствуем ли мы неловкость по поводу такой явной искусственной пролонгации периодов интеллектуального детства и отрочества на годы физической зрелости? Оттягивание начала возраста ответственности на более позднее время чревато множеством психологических отклонений, которые, представляя собою интерес для психиатра, едва ли благотворны для общества или отдельной личности. Имеющийся аргумент в пользу продления срока пребывания в школе и удлинения периода образования заключается в том, что в наше время объем того, чему учить, больший, чем в Средние века. Отчасти это так, но не вполне. Современные мальчики и девочки конечно же учат больше предметов, но всегда ли это значит, что они больше знают?

Не казалось ли вам странным или имеющим опасные последствия то, что сегодня при самом высоком без сравнения во все времена проценте грамотности в Европе люди вдруг стали уязвимы для влияния рекламы и массовой пропаганды до неслыханных и непредставимых пределов? Не списываете ли вы это явление на счет того простейшего факта, что радио, прессе и подобным средствам стало легче распространять свою продукцию? А не закрадывалось ли вам в голову неприятное подозрение о том, что продукт современных образовательных систем стал хуже настолько, что человек становится не в состоянии отличить факт от мнения и доказанное от возможного?

В ситуации дискуссии между взрослыми и казалось бы ответственными людьми не огорчала ли вас их крайняя неспособность говорить, придерживаясь темы, принимая довод или опровергая его? Задумывались ли вы о том, почему такое огромное количество не относящихся к делу вопросов всплывает на совещаниях и о том, как мало людей, способных вести собрания? И если подумать обо всем этом и о том, что решение всех дел в нашем обществе происходит на заседаниях в результате дискуссий, не засосет ли у вас под сердцем?

Следя за дискуссией в печати или где-нибудь еще, не замечали ли вы, как часто авторы не дают определения понятиям, которыми пользуются или, если кто-то один и определит свои термины, то другой в ответ будет утверждать, что он использует эти понятия в противоположном смысле? А не беспокоило ли вас хотя бы чуть-чуть огромное количество небрежно составленных фраз? И если да, то по какой причине? – Некрасиво звучит или может привести к опасному в последствиях непониманию?

Сталкивались ли вы с тем, что молодые люди по окончании школы не только забывают почти все, что они там выучили, но и сам метод приобретения новых для себя знаний (которым на самом деле они никогда и не владели)? Вас не смущала ситуация, когда взрослые люди оказываются не в состоянии отличить умную, ученую, документированную книгу от той которая на любой обученный взгляд таковой не является? Или не могут воспользоваться библиотечным каталогом? или найти в справочном издании интересующие их вещи?

Скажите, вы часто встречали людей, для которых всю их жизнь некий «предмет» оставался «предметом», отделенным непроницаемой завесой о других «предметов» и потому они не в состоянии были бы увидеть связь между, скажем алгеброй и детективной художественной литературой, канализационными отбросами и ценой на красную рыбу или в более общем смысле между сферами знаний философии и экономики или химии и искусства?

Вас не беспокоит то, какие вещи одни взрослые мужчины и женщины пишут для чтения других взрослых мужчин и женщин? Один известный биолог пишет в одном еженедельнике (я думаю, он выразился сильнее, но коль скоро я потеряла цитату, представлю его высказывание в более слабом виде): «Аргументом против существования Создателя является то, что те же изменения, которые вызваны естественным отбором, могут быть произведены в условиях фермерского хозяйства». Возникает соблазн сказать, что скорее это аргумент в пользу существования Создателя. Хотя, конечно, на самом деле, он не является ни тем, ни другим. Единственное, что он доказывает, это то, что одни и те же физические причины (рекомбинации хромосом в результате скрещивания и т.д.) являются достаточными для возникновения наблюдаемых изменений точно в такой же степени, как семи нот достаточно и для «Луной сонаты» Бетховена, и для какофонии, которую создает кот, бегая по клавишам. Однако кошачий концерт не может ни доказать, ни опровергнуть существования Бетховена. Единственное, что смог доказать своим аргументом наш биолог, это то, что он не может отличить действующие причины от конечных.

Вот предложение из не менее авторитетного источника – из передовой статьи литературного приложения «Таймс»: «Французский ученый Альфред Эпина подчеркнул, что некоторые виды животных, такие как муравьи и осы, могут принять ужасы жизни и смерти только вместе со своим сообществом.» Не знаю, что на самом деле сказал француз, но то, что сказано на английском, является образцом бессмыслицы. Мы не можем знать, усматривает ли муравей какие-либо ужасы в своей жизни, ни того, в каком смысле оса, придавленная у вас на подоконнике, «приняла» или не «приняла» ужас своей смерти. Предметом статьи является массовое поведение человека, и здесь мотивация, свойственная людям была незаметно перенесена с основной пропозиции на вспомогательную. В результате аргумент предполагает то, что он должен был доказать - факт, который мог бы стать совершенно очевидным, если бы его представили в формальном силлогизме. И это только один на случай взятый пример того порока рассуждения, которым испорчены целые книги. В особенности это касается книг, написанных учеными-естественниками на религиозные темы.

К нашему собранию тревожных мыслей хорошо подходит цитата из того же номера литературного приложения. На этот раз из обзора «Задания для образования» сэра Ричарда Ливингстона: «Не раз читателю напоминают о ценности интенсивного изучения хотя бы одного предмета для того, чтобы постичь ‘значение знания’, и то, сколько для этого требуется усилий и вхождения в детали. При этом общепризнан огорчительный факт того, что будучи знатоком в одной области, человек не умеет разобраться в чем бы то ни было еще; он помнит выученное, но совсем забывает, как он этого достиг».

Обратите внимание на последнее предложение, которое верно объясняет тот ‘огорчительный факт’, что интеллектуальные умения, полученные нами в процессе образования, с трудом переносимы на другие предметы: «…он помнит выученное, но совсем забывает, как он этого достиг».

Подумайте, не является ли огромным дефектом нашего современного образовании, дефектом, который проникает любой из рассмотренных мною тревожных симптомов, то, что умея преподать нашим ученикам ‘предметы’, к нашему прискорбию, мы не можем научить их думать. Они научаются всему кроме искусства думать. Ведь это все равно, что заставить ребенка запомнить и механически играть на пианино «Музыкального кузнеца», но не научить его играть гаммы и читать ноты. Так и получится, что запомнив «Музыкального кузнеца», он никогда не справится с «Последней розой уходящего лета». И в некоторых видах ремесла и искусства мы поступаем именно так, требуя от ребенка ‘самовыражения’ в рисунке прежде, чем мы научим его держать кисть и пользоваться красками. Есть такая школа мысли, которая полагает, что только так и надо приступать к выполнению чего бы то ни было. Но понаблюдайте за жизнью и вы увидите, что ни один знающий мастер не станет таким образом приступать к новому для себя предмету, чтобы овладеть им. Он, уже зная из опыта, как экономить усилия и с чего начинать, станет прикидывать на ненужном куске материала, как ему исполнить работу для того, чтобы ‘почувствовать’ вещь.

Предлагаю вам сейчас рассмотреть средневековую схему образования, т.е. школьную программу. Пока нам не важно, была ли она предназначена для маленьких детей или для старшего возраста, ни то, сколько времени отводилось на овладение ею. Нам важно увидеть, какова была цель образовательного процесса и последовательность ее достижения.

Вся школьная программа подразделялась на две части: тривиум и квадривиум. Вторая часть – квадривиум – представляла собой ‘предметы’ и пока нас не интересует. Сейчас нас будет интересовать состав тривиума, предварявшего квадривиум и бывшего для него пропедевтическим курсом. В состав тривиума входили три предмета: грамматика, диалектика, риторика – именно в таком порядке следования.

Начнем с того, что заметим – по крайней мере два из этих ‘предметов’ вовсе не являются ‘предметами’ в нашем понимании. Они являются методом овладения предметами. Грамматика, без сомнения, ‘предмет’ в том смысле, что он означает обучение языку, которым в то время была латынь. Однако, сам язык является средством выражения мысли, и весь тривиум фактически предназначался научить правильному использованию инструментов обучения прежде, чем ученик приступал к ‘предметам’. Во-первых, ученик учил язык – не то, как заказывать еду в ресторане на иностранном языке, а структуру одного языка и тем самым структуру языка вообще – что он такое, язык, из чего складывается, как работает. Во-вторых, ученик узнавал, как языком пользоваться: определять термины и строить точные высказывания, как строить аргумент и распознавать в нем ошибки. Диалектика включала логику и диспутацию т. е. ведение дискуссии. В-третьих, он учился выражать в языке, то, что он хотел сказать – и красиво и убедительно.

В конце этого курса от ученика требовалось написать сочинение на заданную или свободную тему и после этого защитить его положения перед лицом критики ученой корпорации. К этому времени ученик должен был уже уметь не только писать сочинения, но еще и говорить с кафедры громко и разборчиво, а также быстро находиться, когда его речь прерывают. Ему могли быть заданы прямые вопросы по существу теми, кто уже прошел испытание дебатами.

Это правда, что какие-то остатки средневековой традиции сохранились в нашем образовании, а лучше сказать, были возрождены. Некоторое знание грамматики требуется при изучении иностранного языка, или я бы сказала ‘снова требуется’, потому что когда я сама училась, учить склонения и спряжения считалось предосудительным – предполагалось, что они сами запомнятся по мере опыта. Наши дискуссионные клубы процветают; сочинения пишутся; необходимость в самовыражении всячески подчеркивается, и возможно, чрезмерно. Но эти формы работы практикуются в некотором обособлении, в качестве принадлежности другим предметам, где бытует представление о них, как о чем-то примитивном, где они не образуют связной модели тренировки ума, по отношению к которой ‘предметы’ должны были бы находиться в подчиненном положении. ‘Грамматика’ находится главным образом в сфере обучения иностранным языкам, сочинение – родному языку, тогда как диалектика почти полностью разведена с другими предметами программы и практикуется факультативным образом, безо всякой системы и без связи с процессом образования. В общем и целом, между двумя концепциями образования существует такая разница позиций: современное образование сосредоточено на предметах, предоставляя учащемуся самостоятельно обретать методы мышления, аргументации и выражения своих умозаключений опытным путем; средневековое образование было сосредоточено на формировании методов обучения, на научении пользоваться ими на материале любого возможного предмета до степени превращения метода мышления во вторую натуру человека.

…Однако, «предметы» в школе должны быть. Невозможно овладеть теорией грамматики, не изучив реальный язык, или научиться аргументации и публичной речи, не умея рассуждать по поводу некоего отдельного предмета. Предметы дебатов в средневековье в основном заимствовались из сферы богословия, этики или же истории античного мира. И, конечно, часто они повторялись, в особенности к концу этого исторического периода, так что за уши притянутые нелепости схоластической аргументации раздражали Мильтона и до сего дня они дают пищу для остроумия. Я не стану обсуждать то, были ли эти темы более банальными, чем набор тем для современных сочинений, как, например, «Как я провел мои каникулы» и прочее в том же роде, но скажу, что остроумие здесь оказывается неуместным, потому что на сегодняшний день и цель, и предмет дискуссионного тезиса совершенно утеряны.

Один легкомысленный оратор от высколобых интеллектуалов развлекал публику, заявив, что будто бы вера в Средние века определялась знанием того, какое количество архангелов могут плясать на острие иглы. Надеюсь, нечего и говорить, что не это было смыслом веры; речь идет просто напросто о риторическом упражнении касательно природы ангельского существа – если бы ангелы были материальны, могли ли они занимать место в пространстве? Как я полагаю, правильным ответом будет тот, что ангелы совершенно духовные сущности, не материальные, но ограниченные в пространстве, так что они могут иметь локализацию в пространстве, но не протяженность (т. е. не могут занимать его собою). Может быть предложена аналогия с человеческой мыслью, которая так же нематериальна и так же ограничена: допустим, если ваша мысль сосредоточена на кончике иглы, то она там и локализована, а не в другом месте, но хотя она и находится «там», она не занимает там места и тем самым не препятствует бесконечно большому числу мыслей других людей быть сосредоточенными на том же кончике иглы. Собственно предметом аргумента является различение между локализацией и протяженностью в пространстве, рассмотренное на примере ангельской природы, хотя примером может послужить что угодно. Практическим выводом из этого аргумента будет предупреждение о некорректном использовании слов типа «там», не определив, имеете ли вы в виду «там локализованный» или «там расположенный».

Как только ни бранили средневековую страсть к рассмотрению мелких деталей, но если посмотреть на бесстыдное употребление слов со сдвигом значений и двусмысленностями в печати и с трибун, в сердце закрадывается желание, чтобы любой читатель или слушатель был бы так вооружен своим образованием против этого всего, что смог бы сказать: «Distinguo!» ( я все различаю).

И вот мы выпускаем в жизнь наших юношей и девушек безоружными, когда вооружение требуется более, чем когда бы то ни было раньше. Научив их читать, мы предоставили их на милость печатного слова. Даже при отвращении к чтению, изобретя радио и кино, мы не обезопасили их от бесконечной атаки слов, слов, слов. Они не понимают, что значат слова, не знают, как их отразить или притупить, или отбросить назад. Они становятся добычей слов эмоционально, вместо того, чтобы быть их хозяевами интеллектуально. И это мы, которые были так возмущаемы тем, что в 1940 году наши мужчины шли на бронированные танки с винтовками в руках, не возмущаемся тем, что наши юноши выпускаются в жизнь для столкновения с массовой пропагандой, обладая лишь жалкой горсткой «предметов». И когда целые классы людей и целые нации подпадают под гипнотизирующее влияние искусных магов, мы еще имеем смелость удивляться. В пустых речах мы отдаем должное образованию, изредка добавляя средств на него. Мы растягиваем период обучения и планируем строить лучшие школы; наши учителя, не покладая рук, тянут лямку в школьные и внешкольные часы, и, тем не менее, я считаю, что эти усилия в основном напрасны, потому что мы утратили инструменты образования, без которых оно остается халтурным и бессвязным.

Так что же нам делать? Мы не можем вернуться в Средние века. И это всем известный возглас. Не можем или можем? – Distinguo. Я хотела бы, чтобы каждый термин этой пропозиции был бы ясно определен. Означает ли «вернуться» регрессию во временном отношении или исправление старой ошибки? Первое само по себе невозможно, второе – то, что любой умный человек осуществляет ежедневно. «Не можем» – значит ли это, что наше поведение неотвратимо детерминировано, или только, что это действие было бы очень затруднено в виду сопротивления, которое оно вызовет? Очевидно, двадцатый век не четырнадцатый и не может быть таковым. Но если «Средние века» в нашем контексте только красивая фраза, обозначающая особую обучающую методу, то кажется a priori нет причины, почему бы нам не «вернуться» к ней с соответствующими модификациями так же, как мы уже «вернулись» к постановке пьес Шекспира, принятой в его время, в противоположность «модернизованным» версиям Сибера и Гаррика, которые однажды казались последним словом в театральном движении.

Давайте развлечем себя мыслью о том, что такая прогрессивная регрессия оказалась возможной. Мы совершенно избавлены от всяких властей в сфере образования, и у нас есть хорошенькая маленькая школа с мальчиками и девочками, которых в качестве эксперимента мы, по собственному усмотрению, можем вооружить для любого интеллектуального вызова. Мы одарим наших детей исключительно понимающими родителями, наберем в школу учителей, которые сами осознают цели и методы тривиума; у нас будет достаточно просторное здание школы и достаточно большое количество учителей, чтобы адекватно контролировать процесс. Допустим, что у нас будет комиссия экзаменаторов, которые смогут благожелательно и квалифицированно оценить результаты нашей работы. Теперь нам остается очертить нашу программу обучения – современный вариант тривиума – и посмотреть, что из этого вышло.

Тут возникает первый вопрос: с какого возраста следует начинать? Что же, если мы беремся давать образование по-новому, то лучше не переучиваться, да и то правда, что ничто хорошее не бывает получено слишком рано, а тривиум, по существу своему, не само образование, а подготовка к нему. Так что, как говорится, «ухватим их молодыми» с необходимыми навыками чтения, письма и счета.

Сознаюсь, что мои представления о детской психологии не консервативны и не прогрессивны. Вспоминая себя в детстве (а я сама для себя тот ребенок, которого я знаю лучше других, и единственный ребенок, которого, кажется, знаю изнутри), могу идентифицировать три стадии развития. С ходу я определила бы их так: «вопрошающий попугай», «насмешник» и «поэт», чей возраст где-то совпадает с периодом созревания. В возрасте «вопрошающего попугая» легко дается заучивание наизусть и в целом оно доставляет удовольствие, тогда как рассуждение трудно и непривлекательно. В этом возрасте один ребенок быстро запоминает внешний вид вещей, другой – номера и названия автомобилей, третий с восторгом рифмует и ему нравится рокот многосложных слов, четвертый любит накапливать всякие знания. Возрасту «насмешника» свойственно возражать, перечить, подлавливать (в особенности старших), задавать загадки. Польза конфликтности этого возрастного периода чрезвычайно высока, и устанавливается он примерно к четвертому классу. Возраст «поэтический» всем известен как «трудный возраст». Ребенок сосредоточен на самом себе, он жаждет самовыражения, ему кажется, что его не понимают, он беспокоен и пытается проявить самостоятельность. В случае, если ребенку повезет с руководством в этот период жизни, он уже может проявить первые признаки творческой деятельности, стремление к синтезу накопленных знаний и настойчивое желание заниматься и познавать какой-то один предмет своего интереса, предпочитая его прочему. И мне кажется, что последовательность тривиума прекрасно ложится на особенности упомянутых возрастов: грамматика на возраст «попугая», диалектика – «насмешника», риторика – «поэта».

Начнем с грамматики. На практике это означает грамматику какого-то особого языка и я настаиваю на языке флективном (– т.е.имеющем окончания. Прим. пер.). С аналитическими языками (– т.е. языками без окончаний. – Прим. пер.) без практики диалектики справляться труднее. Более того, флективные языки поясняют нефлективные, а не наоборот. Скажу сразу и твердо, что лучшим основанием для обучения является латынь и не потому, что она традиционная и средневековая, но только потому, что даже рудиментарное знание основ латыни вдвое облегчает усвоение любых других предметов. Латынь – ключ к составу и структуре всех германских языков, к терминологии всех наук, к литературе всей средиземноморской цивилизации с ее историческими документами.

…Я не думаю, что было бы разумно засовывать учеников в прокрустово ложе латыни века Августа с ее изысканными и искусственными формами поэзии и ораторики. Постклассическая и средневековая латынь, остававшаяся разговорным языком до конца Возрождения, легче и живее, а ее изучение поможет развеять общераспространенное мнение, что будто бы образование и литература прекратили свое существование с рождеством Христа и воспряли только с разгоном монастырской жизни (т. е. началом периода Реформации в Англии в XVI в. Прим. пер.).

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--