Статья: Власть как концепт и категория дискурса
Дж. Дайамонд рассматривает власть как понятие одновременно политическое и риторическое: эффективность власти проявляется в способности индивида одержать верх в споре, переключить разговор на новую тему, вести дискуссию, осуществлять реформы, изменять существующие структуры, побеждать на выборах и т. д. [Diamond 1996: 13].
Власть в дискурсе выражается в том, что обладающие властным статусом коммуниканты контролируют и ограничивают коммуникативный вклад нижестоящего участника (не обладающего властью). Существуют три типа ограничений: 1) ограничения на содержание коммуникации; 2) ограничения на типы социальных отношений, в которые могут вступать участники коммуникации; 3) ограничения на позиции субъекта коммуникации. [Fairclough 1989]. Так, в частности, в институциональных видах дискурса существуют определенные жанры, доступные только для «профессионалов», субъектом которых не может быть «клиент»: проповедь для священника, лекция для преподавателя, приговор для судьи и т. д. Таковым является большинство первичных жанров политического дискурса (публичная речь политика, парламентские дебаты, партийная программа, все жанры президентской риторики и др.).
Говоря о языке как инструменте социальной власти, Р. Блакар имеет в виду присущую языку способность к структурированию и воздействию (выбор выражений, осуществляемый отправителем сообщения, воздействует на понимание получателя). Он выделяет шесть «инструментов власти», имеющихся в распоряжении отправителя: 1) выбор слов и выражений; 2) создание (новых) слов и выражений; 3) выбор грамматической формы; 4) выбор последовательности; 5) использование суперсегментных признаков; 6) выбор имплицитных предпосылок.
Р. Блакар подчеркивает, что люди с разными позициями власти имеют разные возможности по овладению более продвинутыми лингвистическими механизмами, и тот, кому принадлежит наибольшая власть, может в любой момент решить, какой лингвистический механизм наиболее полезен, следовательно, тот, кто обладает властью (положением), в значительной степени определяет употребление и значение слов и выражений (инструментов власти) [ Блакар 1987 ] .
Если Р. Блакар к инструментам языковой власти относит операции с конкретными языковыми единицами разных уровней, то Р Барт, говоря о трех типах дискурсивного оружия, имеет в виду общериторические качества речи: 1) демонстрация аргументов, приемов защиты и нападения; 2) исключение соперника из диалога сильных, монологизация дискурса; 3) структурная завершенность, четкость, императивность речи [ Барт 1994: 538 ].
Д. Таннен связывает понятие власти в дискурсе с контролем. Она полагает, однако, что неверно приписывать власть исключительно одному источнику ( т.е. представлять дело так, что у одного власть есть, а у другого – нет), что существуют разнообразные виды власти и влияния, которые связаны с исполнением людьми различных ролей, и это разные виды власти, которые проявляются по-разному. С одной стороны, как проявление власти можно рассматривать контроль над темой разговора, но с другой – поддержка топика, предложенного собеседником, может быть интерпретирована как проявление власти «внимательно слушающего собеседника» (attention-giver)” [ Tannen 1987 ].
Аналогично прерывание собеседника может рассматриваться как проявление власти, но, с другой стороны, прерывание может быть использовано как последняя отчаянная попытка привлечь к себе внимание – и в этом случае прерывание является манифестацией статусной слабости (например, дети нередко пытаются привлечь внимание родителей, занятых серьезным разговором, пытаясь прервать его).
Рассуждая об элементах власти с позиций этологии, Э. Канетти выделяет ряд коммуникативных действий, в которых проявляется власть. К их числу относятся некоторые речевые акты (вопрос, приказ, осуждение) и некоторые формы манипуляций с информацией (молчание, сохранение тайны). В негативном суждении проявляется власть судьи, в вопросе – власть дознавателя; приказ является сублимацией биологического приказа к бегству под угрозой смерти или добровольного рабства зависимого существа, получающего пищу из рук «хозяина» [Канетти 1999].
Поскольку «всякий вопрос есть вторжение»; «применяемый как средство власти, он врезается как нож в тело того, кому задан» [Канетти 1999: 124]) , то свобода личности в значительной мере состоит в защищенности от вопросов, в умении ответить вопросом на вопрос.
Молчание предполагает точное знание того, что умалчивается, поэтому власть выступает, в том числе, и как монополия на информацию. Э. Канетти верно подчеркивает значимость момента выбора как способа проявления власти: «Поскольку невозможно молчать всегда, приходится делать выбор между тем, что можно сказать, и тем, о чем следует умолчать» [Канетти 1999: 135] . Действительно, лишь обладающий властью имеет право делать выбор, в том числе выбор из нескольких коммуникативных возможностей.
Монополия на информацию, обладание знанием, недоступным для других, изначально, с самых древних человеческих сообществ, составляло привилегию властителей – жрецов, колдунов, шаманов, врачевателей. Некий налет таинственности всегда идет на пользу власти. «Тайна лежит в сокровеннейшем ядре власти. <...> К сфере власти относится неравное распределение просматриваемости. Властвующий должен видеть все насквозь, но не позволять смотреть в себя. Сам он остается закрытым. Его настроения и намерения никому не дано знать» [Канетти 1999: 133 ] .
Поскольку язык политики – это язык власти (и следовательно – язык посвященных) и, в то же время – специальный язык для профессиональных целей, то естественно задать вопрос: в какой степени языку политики присуща такая характеристика специальных языков, как тайноречие или эзотеричность?
Р. Водак отмечает, что политический язык находится как бы между двумя полюсами – функционально обусловленным специальным языком и жаргоном определенной группы со свойственной ей идеологией. Поэтому политический язык «должен выполнять противоречивые функции: быть доступным для понимания (в соответствии с задачами пропаганды) и ориентированным на определенную группу (по историческим и социальным причинам). Последнее часто противоречит доступности политического языка» [ Водак 1997: 24 ] .
Корпоративная функция, присущая любому специальному подъязыку и жаргону, реализуется во многом благодаря тому, что специальный язык обычно непонятен для непосвященных, так как предназначен «для внутреннего употребления», для объединения «своих» и исключения «чужаков». Однако, поскольку специфику функционирования языка политики составляет массовость аудитории, и с политической терминологией каждый из нас сталкивается практически ежедневно, то неизбежно происходит деспециализация политических терминов. В результате этот специальный язык оказывается лишен свойства тайноречия. (Достаточно вспомнить, как быстро в повседневный язык жителей России вошли «таинственные» слова ваучер, консенсус, импичмент ). Тем не менее, этот «недостаток» компенсируется за счет такого свойства политического языка, как его расплывчатость, смысловая неопределенность.
Таким образом, неопределенность выступает в качестве специфического для политического (профессионального) подъязыка проявления эзотеричности. Политики, как никто другой, умеют уходить от прямого ответа на вопрос, умеют сказать много и при этом не сказать ничего. Специфика тайноречия в политическом дискурсе заключается не в языке политики как таковом, большинство знаков которого является широко известными, общедоступными для понимания, а в самом характере общения. Другими словами, эзотеричность политического дискурса – не семантическая, а прагматическая характеристика.
Ю.В. Рождественский, анализируя риторические особенности текстов информатики, выделяет свойство криптографичности, заключающееся в том, что «система не должна давать абоненту ту информацию, которой он не вправе располагать» [ Рождественский 1997: 594 ] . Для политического дискурса этот принцип верен лишь в области государственной тайны, а в остальном его можно переформулировать следующим образом: властные структуры в своих интересах (в целях политического самосохранения) ограничивают «клиенту» доступ к информации, которой он вправе располагать. Итак, еще раз подчеркнем. что право на монопольное обладание информации – это одно из дискурсивных проявлений власти.
В заключение рассмотрим понятие коммуникативного лидерства, с которым, на наш взгляд, непосредственно связан а власть в дискурсе.
В.В. Богданов раскрывает понятие коммуникативного лидерства через три типа доминаций, повышающих коммуникативный статус говорящего – энциклопедическая, лингвистическая и интерактивная доминация: «Коммуникативный лидер – это человек, который обладает нетривиальной информацией с точки зрения данной ситуации общения, умеет выразить эту информацию в наилучшей форме и довести ее до сведения адресата посредством оптимального языкового контакта» [ Богданов 1990: 30 ] . Более высокий социально-административный статус коммуниканта имеет тенденцию вызывать повышение и его коммуникативного статуса, но из этого вовсе не следует, что лицо, занимающее более высокое административное положение в обществе, непременно обладает и более высокой энциклопедической, лингвистической и интерактивной компетенцией.
В идеале социально-административное и коммуникативное лидерство должны совпадать, т.е. хороший политик, безусловно, должен быть коммуникативным лидером. Энциклопедическая компетенция политика проявляется в глубоком знании и понимании текущей политической ситуации, предшествующих процессов и исторического фона, а также в способности дать адекватное вербальное описание данной предметной области. Кроме того, понятие энциклопедической компетенции политика подразумевает и высокой общекультурный уровень, который в речи проявляется в апелляциях к прецедентным текстам данной культуры.
Лингвистическая компетенция политика заключается в использовании престижной формы языка (т.е. в полном владении литературной нормой), во владении паремиологическим фондом и образными средствами языка и умении их адекватно использовать.
Интерактивная компетенция политика состоит в соблюдении постулатов общения (с учетом их специфики в политическом дискурсе), а также во владении приемами фасцинации, которые позволяют установить оптимальный контакт с аудиторией.
Связь феномена коммуникативного лидерства с высоким статусом в социальной иерархии (социальным лидерством, властью) уходит корнями в генезис языка. На изначально «командную» роль слова указывают этологи и психологи. Сигналы лидеров примитивных групп обладали особой значимостью для особей низшего ранга. «Интересный в этой связи факт приводит Ф. Фолсом: даже в наши дни народы, которые живут охотой – таких, правда, на свете осталось совсем не много, – часто называют главу семьи просто «говорящий» [ Якушин 1984 ] .
Слово первоначально было командой для других (первые протовысказывания, предположительно, были императивами). Первобытный лидер воспринимается как источник авторитетного Слова, значимого для выживания группы. Не удивительно, что слово лидера и в современном обществе обладает особым авторитетом и служит мощным инструментом социальной власти.
Список литературы
Апресян Р.Г. Сила и насилие слова // Человек. 1997. № 5. С. 133–137.
Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994. 616 с.
Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов: Пер. с фр. М.: Прогресс–Универс, 1995. 456 с.
Блакар Р.М. Язык как инструмент социальной власти // Язык и моделирование социального взаимодействия. М.: Прогресс, 1987. С. 88–120.
Богданов В.В. Коммуникативная компетенция и коммуникативное лидерство // Язык, дискурс и личность. Тверь: Изд-во Твер. ун-та, 1990. С. 26–31.
Водак Р . Язык. Дискурс. Политика / Пер. с англ. и нем. Волгоград: Перемена, 1997. 139с.