Статья: Забвение
6 Скажем по поводу понятия предельного референта, что эта проблемамногократно встречалась в данной работе; так, говоря об историографическойоперации, я признал, что последним референтом является совместное действие,на траектории формирования социального отношения и связанных с ним идентичностей. Более определенным образом я принял, в плане литературно-исторической репрезентации, понятие договора о чтении между писателем и его аудиторией, в силу чего были ограничены ожидания, к примеру, вымысла или реальности в случае рассказываемой истории. Подобный договор в неявнойформе складывается между ученым и просвещенной публикой.
7 В работе «Природа и правило» («LaNaturaetlaRègle») я ставлю этупроблему как проблему третьего дискурса: есть ли это абсолютный дискурс,иная версия дискурса о рефлексии, критикуемого здесь? Или другой дискурс, будь то спекулятивный в духе Спинозы либо посткантианцев, будь то очевидно мифический, открытый для множества транспозиций?
Эта проблема сложна,поскольку нельзя с первого взгляда обнаружить переход от одного рода дискурса к другому: либо я говорю о нейронах и т.п., оставаясь в рамках определенного языка, либо я говорю омыслях, действиях, чувствах и связываю их с моим телом, с которым нахожусь в отношении обладания, принадлежности.Следует быть признательными Декарту, который — наперекор упрощениям и неясностям средневекового гилеморфизма — перенес проблему эпистемологического дуализма в ее ключевойпункт, подойдя к пониманию человека как существа, которое не пребывает в своем теле, как лоцман в своем судне8. Но мозгособенно примечателен в этом плане: тогда как с некоторыми органами — сенсорными, двигательными — я поддерживаю двоякое отношение, которое позволяет мне, с одной стороны, рассматривать глаза и руки как части объективной природы, а с другой стороны, говорить, что я вижу глазами, беру руками, яне могу сказать подобным образом, в том же смысле принадлежности, что я мыслю мозгом. Не знаю, случаен ли тот факт, что мозг нельзя воспринять, но я действительно не чувствуюсвой мозг, не могу двигать им, как каким-либо иным своим органом; в этом отношении он всецело объективен. Я присваиваю его лишь как нечто размещенное в моей черепной коробке,а значит, в моей голове, которую я почитаю и защищаю как место власти, гегемонии в субъекте, пребывающем в вертикальном положении, которое дает ему возможность поддерживать исохранять себя перед лицом остального мира. Ученый, быть может, позволит себе сказать, что человек мыслит мозгом; дляфилософа не существует параллели между фразами: «я беру руками», «я понимаю мозгом». С его точки зрения, ученый именно дает себе разрешение на то, чтобы в его договоре о дискурсе творительный падеж обозначал нечто иное, чем жизненное отношение принадлежности собственного тела, обладания им, —то есть отношение между организацией и функцией, о чем мы скажем сейчас несколько слов.
8 Azouvi F. La formation de l'individu comme sujet corporel à partir de Descartes // Cazzaniga G. et Zarka C. (dir.). L'individo nel pensiero moderno, secoli 16-18; французский перевод: L'individu dans la penséе moderne, XVIIe-XVIIIe siècle, t. I. Piza, ETS, Istituto italiano di cultura (Fr.), Universita degli Studi (Piza), 1995.
Размещаясь на границе эпистемологии и онтологии, философ охотно прибегнет к формулировке, предложенной Платоном в «Федоне». Сократ дает два ответа на вопрос, почему он не бежит из тюрьмы, а сидит и ждет смерти, на которую его осудило общество: он остается в этом положении, потому что его удерживают его члены; тело является тогда необходимым условием, causasinequanon; но подлинная причина, побуждающая его оставаться здесь, — подчинение законам общества. Используя эту формулировку, я скажу, что мозг является причинойтолько в плане обусловленности, выраженной идеей causasinequanon. Значит, можно говорить, как это сделал Аристотель в своей теории форм причинности, о материальной причине, или,как я предпочитаю выражаться, о субстрате.
Ученый еще признает границы этого каузального дискурса, когда ведет речь только об «участии» той или иной кортикальной зоны, о «роли», «причастности», даже об «ответственности»такой-то нейронной структуры, или же заявляет, что мозг «затрагивается» появлением таких-то психических феноменов. Нобиолог требует большего, причем независимо от той философской позиции, охотно разделяемой научным сообществом, согласно которой дуализм душа—тело есть проклятие, а материалистический монизм — допущение, не вызывающее сомнений как статья договора, который регулирует деятельность научного сообщества. Представитель нейронаук требует менее негативного использования на своей собственной территории каузальности, господствующей в отношениях между структурой, или организацией, и функцией. Такая каузальность отвлекается отналичия здесь известной разнородности — ведь организация не есть функция — и в этом плане равнозначна корреляции. Акорреляция означает нечто большее, чем условие sinequanon, к последнему она прибавляет позитивную обусловленность, которая делает возможным infine утверждение, что мозг есть такая организация, благодаря которой я мыслю или, другими словами, которая заставляет меня мыслить. Стремясь в большей мере использовать свои преимущества, биолог привлечет в качестве аргумента корреляцию между структурой и функцией и перенесет на церебральную организацию сущности, относящиеся в то же время к сфере дискурса о ментальном, такие какпредставления и образы, — сущности, которые какой-то своей стороной очевидно связаны с функцией. Здесь философ спохватится и заподозрит наличие семантической амальгамы, которая, с его точки зрения, выходит за пределы допущения, связанного с идеей корреляции. Но биолог прибегнет к новой двусмысленности, на этот раз в связи с понятием функции: постепенно всякое некортикальное становится функцией.
Гегемонистскиеустремления, свойственные любой науке, осуществляются поэтому в отношении родственных наук, будь то в сфере, расположенной ниже уровня молярной кортикальной организации, в биологической химии, привлекаемой, в частности, к изучению синаптических разветвлений, будь то (что более проблематично для философа) выше собственно кортикального уровня, в области когнитивных наук (говорят о нейрокогнитивных науках),психологии поведения, этологии, социальной психологии; при этом существует опасность упразднить, недолго думая, различия между кортикальным и культурным следом. Здесь философ охотно согласится умерить свою семантическую бдительность, проявляя толерантность к нарушениям, допускаемым,как бы по уговору, научным сообществом, о котором идет речь. Так, невролог позволяет себе помещать образы в мозг, вопреки оговоркам, обусловленным семантическим ригоризмомфилософа. Нарушение покажется последнему менее очевидным, когда нейронауки, исходя из идеи о мозге как проективной системе, сопоставят феноменологию действия с близкими ей идеями антиципации, разведывания, относящимися к новой смешанной области, как будто в практическом плане граница между двумя дискурсами, научным и феноменологическим, является более проницаемой, чем в плане теоретическом.На уровне действия корреляция между неврологией и феноменологией означает соответствие 9.
9 Berthoz A. Le Sens du mouvement. P., Odile Jacob., 1991. Clark A. Being there: Putting Brain, Body and World together again. MIT, 1997. Я заинтересовался этими исследованиями, поскольку в моем подходе к социальному феномену, на который нацелена историографическая операция, соотносятся репрезентация и действие. Здесь мы также находим излюбленный тезис Ж. Кангилема о среде, представляющей собой не совершенно готовый мир, каким он познается в опыте, но окружение, которое живое существо конфигурирует своей исследовательской активностью. См.: "Connaissancedelavie".
б). Поставив более специальный вопрос о мнезических следах, мы ограничиваем сферу анализа и приближаемся ксредоточию амнезии и забвения. В то же время мы подходим к центральному моменту дискуссии — к отношению междуфеноменологическим значением образа-воспоминания и материальностью следа.
На первый взгляд, феноменология немногого может ожидать от клинических исследований, находящих продолжение в анатомо-физиологическом изучении мозга. Я неоднократно говорил, что знание того, что происходит в мозге, непосредствен-но способствует самопониманию только в случаях дисфункций, поскольку ими затрагивается поведение — хотя бы потому, что человек нуждается в уходе, а в более общем смысле — в силу нового прилаживания форм поведения к «урезанному»окружению, по выражению Курта Гольдштайна, заимствованному Жоржем Кангилемом. Но даже в случае болезни, непосредственно связанной с мозгом, новое приспособление всех форм поведения к «катастрофической ситуации» требуетстольких хлопот от тех, кто ухаживает за больным, не говоря уже о его собственном смятении, что такое резкое изменениеформ поведения препятствует осмыслению знаний о мозге. Нейронауки, как можно было бы сказать, ничем непосредственно не способствуют организации жизни. А потому можно развивать этический и политический дискурс о памяти изаниматься сложной деятельностью в многочисленных гуманитарных науках, даже не упоминая при этом о мозге. У самой эпистемологии исторического знания не было ни повода, ни нужды прибегать к нейронаукам; ее предельный референт, социальное действие, не предполагал этого. И все же я не буду отстаивать права феноменологии памяти на игнорирование нейронаук.
Нейронауки, исследующие память, могут, во-первых, внести свою лепту в организацию жизни на уровне того рефлексивного знания, в котором состоит герменевтика жизни. Мы не только извлекаем из природы непосредственную пользу; существует любопытство в отношении к предметам природы, наиболее чудесным продуктом которой, несомненно, является мозг.Но это любопытство — вообще говоря, тождественное с тем, что движет эпистемологией истории, — есть одна из установок,артикулирующих наше отношение к миру. Наша каузальная зависимость от функционирования мозга, знанием о которой мы обязаны любознательности, постоянно обучает нас,даже при отсутствии какого-либо недомогания, связанного с дисфункциями. Это обучение предостерегает нас от амбициозного hybris, стремящегося возвести нас в ранг хозяев и властелинов природы и вносящего разлад во все наше бытие-в-мире. Если феноменология памяти в чем-то созвучнаэтому общему наставлению, даваемому нейронауками, то именно в том плане, в каком мы рассуждали, опираясь наработу Кейси «Вспоминание», о внутримировости воспоминания. Эту брешь в стене взаимного незнания можно, однако, расширить.
Поразительно, что в работах, непосредственно посвященных памяти и ее нарушениям11, уделяется много внимания тому, что П. Бюзе12 называет таксономией памяти или, скорее, памятей: сколько памятей, спрашивается, можно насчитать? Таков второй важный урок, вынесенный из клинических исследований. На данном уровне необходимо предложенное выше прямое сопоставление с феноменологией памяти. Здесь не должныбыли бы удивлять несогласия, более поверхностные, чем показалось вначале. Они связаны по существу с различиями в плане постановки вопросов и методологии. В основе нашей типологии с ее парами противоположностей лежал главным образомвопрос о времени, о временной дистанции и глубине; кроме того, она была ориентирована на- традиционную концептуальность (это видно на примере таких понятий, как репрезентация, вымысел, изображение (dépiction)); наконец, онанаправлялась стремлением к сущностному анализу, часто вопреки различениям, проводимым обыденным сознанием или экспериментальной психологией нашей эпохи.
Со своей стороны, таксономия, идущая от клиники, зависит от условий наблюдения, которые чаще всего значительно удалены от условий повседневной жизни: это либо структурныереконструкции, которые следует допускать при выявлении избирательного характера той или иной дисфункции, либо наблюдения, ведущиеся в искусственных условиях, где экспериментатор является хозяином положения, в частности при формулировке задач, предлагаемых испытуемым; в свою очередьответы, даваемые на эти задачи, интерпретируются в соответствии с многообразием избранных критериев успеха, даже с разнообразием позиций исследователей, часто придерживающихсявесьма различных традиций постановки эксперимента. Так, различения, предлагаемые П. Бюзе, обусловлены неким консенсусом, которому способствовали, помимо чисто клиническихисследований, когнитивные науки, психология поведения, этология, социальная психология. Но подобные различенияне являются из-за этого менее интересными. Таково лучше всего подтвержденное различение между кратковременной и долговременной памятью, а также разграничения, внутренне присущие им обеим.
11 Schacter D. (dir.) Memory Distortions. Harvard University Press, 1995.
12 Buser P. Cerveau de soi, Cerveau de l'autre, Odile Jacob, 1998.
К примеру, говорят о сиюминутной памяти — одной из форм кратковременной памяти, — действенность которой измеряется секундами (здесь, конечно, имеется в виду объективное время, измеряемое хронометрами); говорят также о рабочей памяти (mémoiredetravail), само название которой напоминает о способе, каким она исследовалась, — о ситуации выполнения разнообразных когнитивных задач, предложенных экспериментатором. Особенно интересно различение между декларативной и оперативной памятью(последняя относится к жестикуляционной активности и двигательным функциям), напоминающее проведенное Бергсоном различие между двумя формами памяти или теорию habitus у Панофского, Элиаса и Бурдьё. Поразительно, что разделениепроводится все дальше и дальше, в соответствии с исследуемыми видами деятельности (обучение, узнавание объектов, лиц, семантические навыки, знан?