Апрельское колдовство
Высоко высоко, выше гор, ниже звезд, над рекой, над прудом, над дорогой летела Сеси. Невидимая, как юные весенние ветры, свежая, как дыхание клевера на сумеречных лугах… Она парила в горлинках, мягких, как белый горностай, отдыхала в деревьях и жила в цветах, улетая с лепестками от самого легкого дуновения. Она сидела в прохладной, как мята, лимонно зеленой лягушке рядом с блестящей лужей. Она бежала в косматом псе и громко лаяла, чтобы услышать, как между амбарами вдалеке мечется эхо. Она жила в нежной апрельской травке, в чистой, как слеза, влаге, которая испарялась из пахнущей мускусом почвы.
«Весна… — думала Сеси. — Сегодня ночью я побываю во всем, что живет на свете»
Она вселялась в франтоватых кузнечиков на пятнистом гудроне шоссе, купалась в капле росы на железной ограде. В этот неповторимый вечер ей исполнилось ровно семнадцать лет, и душа ее, поминутно преображаясь, летела, незримая, на ветрах Иллинойса.
— Хочу влюбиться, — произнесла она.
Она еще за ужином сказала то же самое. Родители переглянулись и приняли чопорный вид.
— Терпение, — посоветовали они. — Не забудь, ты не как все. Наша семья вся особенная, необычная. Нам нельзя общаться с обыкновенными людьми, тем более вступать в брак. Не то мы лишимся своей магической силы. Ну скажи, разве ты захочешь утратить дар волшебных путешествий? То то… Так что будь осторожна. Будь осторожна!
Но в своей спальне наверху Сеси чуть чуть надушила шею и легла, трепещущая, взволнованная, на кровать с пологом, а над полями Иллинойса всплыла молочная луна, превращая реки в сметану, дороги — в платину.
— Да, — вздохнула она, — я из необычной семьи. День мы спим, ночь летаем по ветру, как черные бумажные змеи. Захотим — можем всю зиму проспать в кротах, в теплой земле. Я могу жить в чем угодно — в камушке, в крокусе, в богомоле. Могу оставить здесь свою невзрачную оболочку из плоти и послать душу далеко далеко в полет, на поиски приключений. Лечу!
И ветер понес ее над полями, над лугами.
И коттеджи внизу лучились ласковым весенним светом, и тускло рдели окна ферм.
«Если я такое странное и невзрачное создание, что сама не могу надеяться на любовь, влюблюсь через кого нибудь другого», — подумала она.
Возле фермы, в весеннем сумраке, темноволосая девушка лет девятнадцати, не больше, доставала воду из глубокого каменного колодца. Она пела.
Зеленым листком Сеси упала в колодец. Легла на нежный мох и посмотрела вверх, сквозь темную прохладу. Миг — и она в невидимой суетливой амебе, миг — и она в капле воды. И уже чувствует, как холодная кружка несет ее к горячим губам девушки. В ночном воздухе мягко отдались глотки.
Сеси поглядела вокруг глазами этой девушки.
Проникла в темноволосую голову и ее блестящими глазами посмотрела на руки, которые тянули шершавую веревку. Розовыми раковинами ее ушей вслушалась в окружающий девушку мир. Ее тонкими ноздрями уловила запах незнакомой среды. Ощутила, как ровно, как сильно бьется юное сердце. Ощутила, как вздрагивает в песне чужая гортань.
«Знает ли она, что я здесь?» — подумала Сеси.
Девушка ахнула и уставилась на черный луг.
— Кто там?
Никакого ответа.
— Это всего навсего ветер, — прошептала Сеси.
— Всего навсего ветер. — Девушка тихо рассмеялась, но ей было жутко.
Какое чудесное тело было у этой девушки! Нежная плоть облекала, скрывая, остов из лучшей, тончайшей кости. Мозг был словно цветущая во мраке светлая чайная роза, рот благоухал, как легкое вино. Под упругими губами — белые белые зубы, брови красиво изогнуты, волосы ласково, мягко гладят молочно белую шею. Поры были маленькие, плотно закрытые. Нос задорно смотрел вверх, на луну, щеки пылали, будто два маленьких очага. Чутко пружиня, тело переходило от одного движения к другому и все время как будто что то напевало про себя. Быть в этом теле, в этой голове — все равно что греться в пламени камина, поселиться в мурлыканье спящей кошки, плескаться в теплой воде ручья, стремящегося через ночь к морю. «А мне здесь славно», — подумала Сеси. — Что? — спросила девушка, словно услышала голос. — Как тебя звать? — осторожно спросила Сеси. — Энн Лири. — Девушка встрепенулась. — Зачем я это вслух сказала? — Энн, Энн, — прошептала Сеси. — Энн, ты влюбишься. Как бы в ответ на ее слова с дороги донесся громкий топот копыт и хруст колес по щебню. Появилась повозка, на ней сидел рослый парень, его могучие ручищи крепко держали натянутые вожжи, и его улыбка осветила весь двор. — Энн! — Это ты, Том? — Кто же еще? — Он соскочил на землю и привязал вожжи к изгороди. — Я с тобой не разговариваю! — Энн отвернулась так резко, что ведро плеснуло водой. — Нет! — воскликнула Сеси. Энн опешила. Она взглянула на холмы и на первые весенние звезды. Она взглянула на мужчину, которого звали Томом. Сеси заставила ее уронить ведро. — Смотри, что ты натворил! Том подбежал к ней. — Смотри, это все из за тебя! Смеясь, он вытер ее туфли носовым платком. — Отойди! Она ногой оттолкнула его руки, но он только продолжал смеяться, и, глядя на него из своего далекого далека, Сеси видела его голову — крупную, лоб — высокий, нос — орлиный, глаза — блестящие, плечи — широкие и налитые силой руки, которые бережно гладили туфли платком. Глядя вниз из потаенного чердака красивой головки, Сеси потянула скрытую проволочку чревовещания, и милый ротик тотчас открылся: — Спасибо! — Вот как, ты умеешь быть вежливой? Запах сбруи от его рук, запах конюшни, пропитавший его одежду, коснулся чутких ноздрей, и тело Сеси, лежащее в постели далеко далеко за темными полями и цветущими лугами, беспокойно зашевелилось, словно она что то увидела во сне. — Только не с тобой! — ответила Энн. — Т с, говори ласково, — сказала Сеси, и пальцы Энн сами потянулись к голове Тома. Энн отдернула руку. — Я с ума сошла! — Верно. — Он кивнул, улыбаясь, слегка озадаченный. — Ты хотела потрогать меня? — Не знаю. Уходи, уходи! — Ее щеки пылали, словно розовые угли. — Почему ты не убегаешь? Я тебя не держу. — Том выпрямился. — Ты передумала? Пойдешь сегодня со мной на танцы? Это очень важно. Я потом скажу почему. — Нет, — ответила Энн. — Да! — воскликнула Сеси. — Я еще никогда не танцевала. Хочу танцевать. Я еще никогда не носила длинного шуршащего платья. Хочу платье. Хочу танцевать всю ночь. Я еще никогда не была в танцующей женщине, папа и мама ни разу мне не позволяли. Собаки, кошки, кузнечики, листья — я во всем свете побывала в разное время, но никогда не была женщиной в весенний вечер, в такой вечер, как этот… О, прошу тебя, пойдем на танцы! Мысль ее напряглась, словно расправились пальцы в новой перчатке. — Хорошо, — сказала Энн Лири. — Я пойду с тобой на танцы, Том. — А теперь — в дом, живо! — воскликнула Сеси. — Тебе еще надо умыться, сказать родителям, достать платье, утюг в руки, за дело! — Мама, — сказала Энн, — я передумала. Повозка мчалась по дороге, комнаты фермы вдруг ожили, кипела вода для купанья, плита раскаляла утюг для платья, мать металась из угла в угол, и рот ее ощетинился шпильками. — Что это на тебя вдруг нашло, Энн? Тебе ведь не нравится Том! — Верно. — И Энн в разгар приготовлений вдруг застыла на месте. «Но ведь весна!» — подумала Сеси. — Сейчас весна, — сказала Энн. «И такой чудесный вечер для танцев», — подумала Сеси. — …для танцев, — пробормотала Энн Лири. И вот она уже сидит в корыте, и пузырчатое мыло пенится на ее белых покатых плечах, лепит под мышками гнездышки, теплая грудь скользит в ладонях, и Сеси заставляет губы шевелиться. Она терла тут, мылила там, а теперь — встать! Вытереться полотенцем! Духи! Пудра! — Эй, ты! — Энн окликнула свое отражение в зеркале: белое и розовое, словно лилии и гвоздики. — Кто ты сегодня вечером? — Семнадцатилетняя девушка. — Сеси выглянула из ее фиалковых глаз. — Ты меня не видишь. А ты знаешь, что я здесь? Энн Лири покачала головой. — Не иначе в меня вселилась апрельская ведьма. — Горячо, горячо! — рассмеялась Сеси. — А теперь одеваться. Ах, как сладостно, когда красивая одежда облекает пышущее жизнью тело! И снаружи уже зовут… — Энн, Том здесь! — Скажите ему, пусть подождет. — Энн вдруг села. — Скажите, что я не пойду на танцы. — Что такое? — сказала мать, стоя на пороге. Сеси мигом заняла свое место. На какое то роковое мгновение она отвлеклась, покинула тело Энн. Услышала далекий топот копыт, скрип колес на лунной дороге и вдруг подумала: «Полечу, найду Тома, проникну в его голову, посмотрю, что чувствует в такую ночь парень двадцати двух лет». И она пустилась в полет над вересковым лугом, но тотчас вернулась, будто птица в родную клетку, и заметалась, забилась в голове Энн Лири. — Энн! — Пусть уходит! — Энн! — Сеси устроилась поудобнее и напрягла свои мысли. Но Энн закусила удила. — Нет, нет, я его ненавижу! Нельзя было ни на миг оставлять ее. Сеси подчинила себе руки девушки… сердце… голову… исподволь, осторожно. «Встань!» — подумала она. Энн встала. «Надень пальто!» Энн надела пальто. «Теперь иди!» «Нет!» — подумала Энн Лири. «Ступай!» — Энн, — заговорила мать, — не заставляй больше Тома ждать. Сейчас же иди, и никаких фокусов. Что это на тебя нашло? — Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно. Энн и Сеси вместе выбежали в весенний вечер. Комната, полная плавно танцующих голубей, которые мягко распускают оборки своих величавых, пышных перьев, комната, полная павлинов, полная радужных пятен и бликов. И посреди всего этого кружится, кружится, кружится в танце Энн Лири… — Какой сегодня чудесный вечер! — сказала Сеси. — Какой чудесный вечер! — произнесла Энн. — Ты какая то странная, — сказал Том. Вихревая музыка окутала их мглой, закружила в струях песни; они плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под звуки «Прекрасного Огайо». Сеси напевала. Губы Энн разомкнулись, и зазвучала мелодия. — Да, я странная, — ответила Сеси. — Ты на себя не похожа, — сказал Том. — Сегодня да. — Ты не та Энн Лири, которую я знал. — Совсем, совсем не та, — прошептала Сеси за много много миль оттуда. — Совсем не та, — послушно повторили губы Энн. — У меня какое то нелепое чувство, — сказал Том. — Насчет чего? — Насчет тебя. — Он чуть отодвинулся и, кружа ее, пристально, пытливо посмотрел на разрумянившееся лицо. — Твои глаза, — произнес он, — не возьму в толк. — Ты видишь меня? — спросила Сеси. — Ты вроде бы здесь и вроде бы где то далеко отсюда. — Том осторожно ее кружил, лицо у него было озабоченное. — Да. — Почему ты пошла со мной? — Я не хотела, — ответила Энн. — Так почему же?.. — Что то меня заставило. — Что? — Не знаю. — В голосе Энн зазвенели слезы. — Спокойно, тише… тише… — шепнула Сеси. — Вот так. Кружись, кружись. Они шуршали и шелестели, взлетали и опускались в темной комнате, и музыка вела и кружила их. — И все таки ты пошла на танцы, — сказал Том. — Пошла, — ответила Сеси. — Хватит. — И он легко увлек ее в танце к двери, на волю, неприметно увел ее прочь от зала, от музыки и людей. Они забрались в повозку и сели рядом. — Энн, — сказал он и взял ее руки дрожащими руками, — Энн. Но он произносил ее имя так, словно это было вовсе и не ее имя. Он пристально смотрел на бледное лицо Энн, теперь ее глаза были открыты. — Энн, было время, я любил тебя, ты это знаешь, — сказал он. — Знаю. — Но ты всегда была так переменчива, а мне не хотелось страдать понапрасну. — Ничего страшного, мы еще так молоды, — ответила Энн. — Нет, нет, я хотела сказать: прости меня, — сказала Сеси. — За что простить? — Том отпустил ее руки и насторожился. Ночь была теплая, и отовсюду их обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо дышали шуршащими, шелестящими листьями. — Не знаю, — ответила Энн. — Нет, знаю, — сказала Сеси. — Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, я на всю жизнь запомню, как я провела его с тобой. И она протянула холодную чужую руку за его сопротивляющейся рукой, взяла ее, стиснула, согрела. — Что с тобой сегодня, — сказал недоумевая Том. — То одно говоришь, то другое. Сама на себя непохожа. Я тебя по старой памяти решил на танцы позвать. Поначалу спросил просто так. А когда мы стояли с тобой у колодца, вдруг почувствовал — ты как то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что то новое… мягкость какая то… — Он подыскивал слова: — Не знаю, не умею сказать. И смотрела не так. И голос не тот. И я знаю: я опять в тебя влюблен. «Не в нее, — сказала Сеси, — в меня!» — А я боюсь тебя любить, — продолжал он. — Ты опять станешь меня мучить. — Может быть, — ответила Энн. «Нет, нет, я всем сердцем буду тебя любить! — подумала Сеси. — Энн, скажи ему это, скажи за меня. Скажи, что ты его всем сердцем полюбишь». Энн ничего не сказала. Том тихо придвинулся к ней, ласково взял ее за подбородок. — Я уезжаю. Нанялся на работу, сто миль отсюда. Ты будешь обо мне скучать? — Да, сказали Энн и Сеси. — Так можно поцеловать тебя на прощание? — Да, — сказала Сеси, прежде чем кто либо другой успел ответить. Он прижался губами к чужому рту. Дрожа, он поцеловал чужие губы. Энн сидела будто белое изваяние. — Энн! — воскликнула Сеси. — Подними руки, обними его! Она сидела в лунном сиянии, будто деревянная кукла. Он снова поцеловал ее в губы. — Я люблю тебя, — шептала Сеси. — Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, а я тебя люблю, хоть бы она тебя никогда не полюбила. Он отодвинулся и сидел рядом с Энн такой измученный, будто перед тем пробежал невесть сколько. — Не понимаю, что это делается?.. Только сейчас… — Да? — спросила Сеси. — Сейчас мне показалось… — Он протер руками глаза. — Неважно. Отвезти тебя домой? — Пожалуйста, — сказала Энн Лири. Он почмокал лошади, вяло дернул вожжи, и повозка тронулась. Шуршали колеса, шлепали ремни, катилась серебристая повозка, а кругом ранняя весенняя ночь — всего одиннадцать часов, — и мимо скользят мерцающие поля и луга, благоухающие клевером. И Сеси, глядя на поля, на луга, думала: «Все можно отдать, ничего не жалко, чтобы быть с ним вместе, с этой ночи и навсегда». И она услышала издали голоса своих родителей: «Будь осторожна. Неужели ты хочешь потерять свою магическую силу? А ты ее потеряешь, если выйдешь замуж за простого смертного. Берегись. Ведь ты этого не хочешь?» «Да, хочу, — подумала Сеси. — Я даже этим готова поступиться хоть сейчас, если только я ему нужна. И не надо больше метаться по свету весенними вечерами, не надо вселяться в птиц, собак, кошек, лис — мне нужно одно: быть с ним. Только с ним. Только с ним». Дорога под ними шуршала, бежала назад. — Том, — заговорила наконец Энн. — Да? — Он угрюмо смотрел на дорогу, на лошадь, на деревья, небо и звезды. — Если ты когда нибудь, в будущем, попадешь в Грин Таун в Иллинойсе — это несколько миль отсюда, — можешь ты сделать мне одолжение? — Возможно. — Можешь ты там зайти к моей подруге? — Энн Лири сказала это запинаясь, неуверенно. — Зачем? — Это моя хорошая подруга… Я рассказывала ей про тебя. Я тебе дам адрес. Минутку. Повозка остановилась возле дома Энн, она достала из сумочки карандаш и бумагу и, положив листок на колено, стала писать при свете луны. — Вот. Разберешь? Он поглядел на листок и озадаченно кивнул. — «Сеси Элиот. Тополевая улица, 12, Грин Таун, Иллинойс», — прочел он. — Зайдешь к ней как нибудь? — спросила Энн. — Как нибудь, — ответил он. — Обещаешь? — Какое отношение это имеет к нам? — сердито крикнул он. — На что мне бумажки, имена? Он скомкал листок и сунул бумажный шарик в карман. — Пожалуйста, обещай! — сказала Сеси. — …обещай… — сказала Энн. — Ладно, ладно, только не приставай! — крикнул он. «Я устала, — подумала Сеси. — Не могу больше. Пора домой. Силы кончаются. У меня всего на несколько часов сил хватает, когда я ночью вот так странствую… Но на прощание…» — …на прощание, — сказала Энн. Она поцеловала Тома в губы. — Это я тебя целую, — сказала Сеси. Том отодвинул от себя Энн Лири и поглядел на нее, заглянул ей в самую душу. Он ничего не сказал, но лицо его медленно, очень медленно разгладилось, морщины исчезли, каменные губы смягчились, и он еще раз пристально всмотрелся в озаренное луной лицо, белеющее перед ним. Потом помог ей сойти с повозки и быстро, даже не сказав «спокойной ночи», покатил прочь. Сеси отпустила Энн. Энн Лири вскрикнула, точно вырвалась из плена, побежала по светлой дорожке к дому и захлопнула за собой дверь. Сеси чуть помешкала. Глазами сверчка она посмотрела на ночной весенний мир. Одну минутку, не больше, глядя глазами лягушки, посидела в одиночестве возле пруда. Глазами ночной птицы глянула вниз с высокого, купающегося в лунном свете вяза и увидела, как гаснет свет в двух домиках — ближнем и другом, в миле отсюда. Она думала о себе, о всех своих, о своем редком даре, о том, что ни одна девушка в их роду не может выйти замуж за человека, живущего в этом большом мире за холмами. «Том. — Ее душа, теряя силы, летела в ночной птице под деревьями, над темными полями дикой горчицы. — Том, ты сохранил листок? Зайдешь когда нибудь, как нибудь, при случае навестить меня? Узнаешь меня? Вглядишься в мое лицо и вспомнишь, где меня видел, почувствуешь, что любишь меня, как я люблю тебя — всем сердцем и навсегда?» Она остановилась, а кругом — прохладный ночной воздух, и миллионы миль до городов и людей, и далеко далеко внизу фермы и поля, реки и холмы. Тихонько: «Том?» Том спал. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стульях, на спинке кровати. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с буквами. Медленно медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. И Том даже не шелохнулся, даже не заметил, когда черный Дрозд на миг тихо и мягко прильнул к переливающемуся лунными бликами окну, бесшумно вспорхнул, замер — и полетел прочь, на восток, над спящей землей.