Лихорадка

    Лихорадка
     Его уложили между свежими чистыми простынями, а рядом на столе под неяркой розовой лампой всегда стоял наготове стакан с отжатым апельсиновым соком. Стоило Чарльзу позвать, и голова папы или мамы тут же просовывалась в дверь и они проверяли, как у него дела. В комнате была прекрасная акустика: отсюда он хорошо слышал, как прокашливает каждое утро свое фарфоровое горло унитаз, как стучит по крыше дождь, как бегают по своим тайным ходам за стенкой хитрые мыши и как внизу на первом этаже поет в клетке канарейка. Если ты внимателен, болеть не скучно.
     Ему, Чарльзу, было тринадцать. Стояла середина сентября, и природа уже занялась осенним пожаром. Ужас охватил его на третий день болезни.
     Стала меняться его рука. Его правая рука. Он глядел на нее, а она лежала совершенно отдельно, покрываясь капельками пота и полыхая от жара. Вот она задрожала и чуть передвинулась. И тут же застыла, меняя цвет.
     После обеда снова пришел доктор и простучал его тонкую грудь, ударяя в нее пальцами, как в маленький барабан. "Как вы себя чувствуете?" – спросил доктор, улыбаясь. "Знаю, знаю, можешь не говорить: простуда чувствует себя отлично, а я – хуже некуда! Ха-ха-ха!" – засмеялся он своей дежурной шутке.
     Но Чарльз не смеялся: для него это ужасное затертое присловие оборачивалось реальностью. Шутка неотступно преследовала его: мысли постоянно то и дело возвращались к ней и каждый раз в бледном ужасе отшатывались. Доктор понятия не имел, как жестоко шутил! "Доктор, – прошептал Чарльз, побледнев и не поднимая головы, – что-то происходит с моей рукой. Она мне как будто не принадлежит. Сегодня утром она изменилась, стала какой-то другой, чужой. Я хочу свою руку обратно – чтобы она снова стала моей, старой. Доктор, сделайте что-нибудь!"
     Широко улыбнувшись, доктор похлопал его по руке.
     – У тебя прекрасная рука, сынок! Тебе в лихорадке что-то привиделось.
     – Она изменилась, доктор, я говорю, изменилась! – крикнул Чарльз, жалостливо поднимая свою бледную непослушную руку. – Она изменилась!
     В ответ доктор подмигнул:
     – Мы избавим тебя от таких сновидений вот этой розовой пилюлей, – и он положил на язык Чарльзу таблетку. – Проглоти!
     – И рука переменится, снова станет моей?
     – Конечно, станет.
     В доме царила тишина, когда доктор покидал его на своем автомобиле под спокойным голубым сентябрьским небом. Где-то внизу, в мире кухонной утвари, тикали часы. Чарльз лежал и смотрел на свою руку.
     Она не менялась. Она оставалась чужой.
     За стенкой дул ветер. На холодное стекло окна падали листья.
     В четыре пополудни стала меняться другая его рука. Постепенно она превращалась в один пылающий лихорадочный сгусток нервов.
     Она пульсировала и изменялась клетка за клеткой. Билась единым большим разгоряченным сердцем. Ногти на пальцах сначала посинели, потом стали красными. Рука менялась примерно с час и, когда процесс закончился, выглядела самой обыкновенной. Но она не была обыкновенной. Она больше не составляла с ним одно целое, не жила вместе с ним. Мальчик лежал, с ужасом смотрел на нее, а потом в изнеможении заснул.
     В шесть вечера мать принесла ему суп. Он не дотронулся до супа.
     "У меня нет рук", – объявил он, не открывая глаз.
     – У тебя нормальные, хорошие руки, – сказала мать.
     – Нет, – пожаловался он. – Мои руки пропали. У меня как будто обрубки. Ох, мама, мама, обними, обними меня, я боюсь!
     Ей пришлось накормить его с ложечки.
     – Мама, – сказал он ей, – вызови, пожалуйста, доктора!
     Пусть он посмотрит меня еще раз, мне очень плохо.
     – Доктор приедет позже, в восемь, – сказала она и вышла из комнаты.
     В семь, когда в темных углах стала сгущаться ночь, а он сидел на кровати, он вдруг почувствовал, как все это началось опять – сначала с одной его ногой, потом – с другой. "Мама! Сюда! Быстро!" – крикнул он.
     Но стоило маме войти, как все прекратилось.
     После того как она ушла вниз, он больше не сопротивлялся: он лежал, а в его ногах, внутри них, что-то ритмично билось, ноги разогревались, становились горячими докрасна, комната заполнялась исходившим от них теплом. Жар наползал снизу вверх, от пальцев до лодыжек и дальше – до колен.
     – Можно войти? – с порога комнаты ему улыбался доктор.
     – Доктор! – закричал Чарльз. – Скорее! Сбросьте с меня одеяло!
     Доктор снисходительно поднял край одеяла.
     – Все в порядке. Ты жив и целехонек. Немного потеешь. Тебя лихорадит. Я же предупреждал тебя, сорванец, чтобы ты не вставал с постели, – и он ущипнул мальчика за влажную розовую щеку. – Таблетка помогла? Рука снова стала твоей?
     – Нет, нет, теперь то же самое с другой моей рукой и с ногами!
     – Ну тогда придется дать тебе еще три таблетки – по одной на каждую конечность, мое золотко, – посмеялся доктор.
     – Они помогут? Пожалуйста, пожалуйста, доктор! Что со мной?
     – Легкий случай скарлатины с простудным осложнением.
     – Во мне живут бактерии, да? От которых родится еще много маленьких бактерий?
     – Да.
     – А вы уверены, что у меня скарлатина? Вы ведь не делали анализов?
     – Наверное, я способен отличить одну болезнь от другой, когда вижу ее перед собой, – холодно и властно сказал доктор, измеряя пульс.
     Чарльз лежал молча, пока доктор заученными движениями собирал свой медицинский чемоданчик. Потом в тихой комнате полилась тихая неуверенная речь, глаза у мальчика зажглись, он вспоминал:
     "Я читал один раз книжку. Про каменные деревья. Их древесина превратилась в камень. Эти деревья падали и гнили, в них проникали минеральные вещества, вещества стали накапливаться и превратились в деревья – только не в настоящие, а в каменные", – мальчик умолк. В теплой тишине комнаты было слышно его дыхание.
     – Ну и что? – спросил доктор.
     – И вот я подумал, – сказал Чарльз, сделав паузу, – бактерии растут, так ведь? На уроках биологии нам рассказывали об одноклеточных животных – об амебах и еще других. Миллионы лет назад они все собирались и собирались вместе, пока их не стало так много, что они смогли образовать первое тело. А клетки продолжали собираться, и их комки становились все больше, пока – раз! – и не появилась рыба, а потом, может, в конце концов и мы сами, так что мы – всего только комок клеток, которые решили держаться вместе, чтобы помогать друг другу. Это ведь так? – и Чарльз облизал пересохшие губы.
     – К чему ты это говоришь? – доктор нагнулся к мальчику.
     – Я должен сказать это, доктор, должен! – почти прокричал мальчик. – А что если представить – вы только представьте, – что если, как в стародавние времена, микробы соберутся вместе, и решат объединиться в один комок, и будут размножаться и расти, и…
     Белые руки мальчика ползли по его груди к горлу.
     – И захватят человека! – крикнул Чарльз.
     – Захватят человека?
     – Да! Что если они решат стать человеком? Стать мной, моими руками, ногами? Что если болезнь может убить человека и все-таки жить в нем?
     Чарльз успел вскрикнуть.
     Руки были на горле.
     Громко закричав, доктор рванулся к нему.
     В девять часов вечера отец с матерью проводили доктора до автомобиля. Отец подал ему медицинский чемоданчик. Дул прохладный ночной ветер, и разговор продлился несколько минут:
     "Следите за тем, чтобы он не развязался, – сказал доктор. – Иначе он может покалечить себя".
     – Доктор, он выздоровеет? – мать на мгновение прижалась к его руке.
     Врач похлопал ее по плечу.
     – Я ваш домашний доктор уже тридцать лет! У него легкая лихорадка. С галлюцинациями.
     – Но эти синяки на горле. Он чуть не задушил себя!
     – Следите, чтобы он не развязался, и утром он будет в полном порядке.
     Автомашина тронулась и поехала по темной сентябрьской дороге.
     В комнатке было темно. В три утра Чарльз все еще не спал. Постель в изголовье и под спиной взмокла от пота. Им полностью овладел жар. У него уже не было рук и ног, стало изменяться туловище. Он больше не метался на кровати, а только с безумной сосредоточенностью смотрел вверх, на огромное голое пространство потолка. Какое-то время он бился на постели и кричал, но постепенно устал и охрип, и мать уже который раз за ночь поднималась в его спальню с полотенцем и увлажняла ему лоб. Он лежал молча со связанными руками.
     Он чувствовал, как изменяются стенки и сосуды его тела, как замещаются органы, как, подобно вспыхнувшим волнам розового спирта, загорелись его легкие. В комнате царил полумрак: ее освещали сполохи неровного света, словно горел камин.
     У него уже не было тела. От тела ничего не осталось. Оно лежало под ним, заполненное пронизывающей пульсацией какого-то жгучего и усыпляющего лекарства. Голова отделилась от тела, ее словно срезало гильотиной, и теперь она лежала отдельно, светясь, на полуночной подушке, в то время как тело, лежащее тут же, все еще живое его тело, принадлежало кому-то другому. Болезнь пожрала его и, пожрав, воспроизвела себя в виде его точного горячечного подобия. Тонкие, почти невидимые волоски на руках, ногти на руках и на ногах, царапины и даже маленькая родинка на правом бедре – все было воссоздано с абсолютной точностью.
     "Я мертв, – подумал он. – Меня убили, хотя я все-таки живу. Мое тело мертво, оно стало болезнью, и никто об этом не узнает. Я буду ходить среди людей, но это буду не я, это будет что-то другое, что-то насквозь дурное и злое, такое большое и такое злое, что трудно поверить, вообразить. Это что-то будет покупать себе ботинки, пить воду и даже, может, когда-нибудь женится и совершит больше всего зла на свете".
     А тепло тем временем ползло вверх по шее и разливалось по щекам, как горячее вино, губы горели, веки вспыхнули и занялись огнем, как сухие листья. Из ноздрей в такт дыханию вырывалось холодное голубое свечение – тихо и беззвучно.
     Ну вот и все, подумал он. Сейчас оно захватит мою голову и мозг, войдет в каждый глаз, в каждый зуб, во все зарубки памяти, в каждый волосок, в каждую морщинку ушей, и от меня не останется ровным счетом ничего.
     Он чувствовал, как мозг заливает кипящая ртуть, как его левый глаз, сжавшись, едва не выскочил из глазницы, а потом, изменившись, нырнул в глазницу, как проворная улитка в свою раковину. Левый глаз ослеп. Он больше не принадлежал ему. Он стал вражеской территорией. Исчез язык, его словно отрезало. Онемела и пропала левая щека. Ничего не слышало левое ухо. Теперь оно принадлежало кому-то другому, существу, рождавшемуся в этот момент на свет, неорганическому, минеральному существу, заменявшему сейчас собою сгнившее бревно, болезни, вытеснявшей здоровые живые клетки.
     Он попытался закричать, и у него хватило сил вскрикнуть громко, резко и пронзительно как раз в тот миг, когда под напором врага обрушился его мозг, пропали правые глаз и ухо, и он оглох и ослеп, превратившись в нечто ужасное, объятое огнем, болью, паникой и смертью.
     Крик оборвался прежде, чем поспешившая на помощь мать перешагнула порог его комнаты.
     Утро в тот день выдалось хорошее и ясное, со свежим ветерком, поторопившим доктора на дорожке, ведущей к дому. Наверху, в окне, он заметил полностью одетого мальчика. Мальчик не помахал рукой в ответ, когда доктор приветственно махнул ему, одновременно восклицая: "Я не верю своим глазам! Уже на ногах? Боже мой!"
     Он едва не взбежал вверх по лестнице. Задыхаясь, врач вошел в спальню.
     – Почему не в постели? – грозно спросил он. Он простучал узкую мальчишескую грудь, измерил пульс и температуру.
     – Невероятно! Абсолютно здоров! Ей-богу, он совсем выздоровел!
     – Я больше никогда не буду болеть, – заявил мальчик серьезным тоном, стоя у окна и глядя в него. – Никогда в жизни.
     – Надеюсь, что нет. В самом деле, ты прекрасно выглядишь, Чарльз!
     – Доктор?
     – Да, Чарльз?
     – Я могу пойти в школу уже сегодня?
     – Успеешь и завтра. Тебе так хочется в школу?
     – Да! Школа мне нравится. И все ребята в школе. Я буду играть с ними, и бороться, и плеваться на них, и дергать девочек за косички, и пожимать учителю руку, и вытирать руки о пальто в раздевалке, а потом, когда вырасту, буду путешествовать по всему свету, и пожимать руки всем людям, и еще я женюсь, и заведу много детей, и буду ходить в библиотеки и листать в них много-много книг, и буду делать все, все! – говорил мальчик, глядя куда-то в сентябрьское небо. – Кстати, как вы меня называли?
     – Как называл? – удивился доктор. – Чарльз, как же иначе?
     – Что ж, имя не хуже любого другого, – пожал мальчик плечами.
     – Я рад, что тебе хочется в школу, – сказал доктор.
     – Жду ее не дождусь, – улыбнулся мальчик. – Спасибо вам за помощь, доктор! Пожмем друг другу руки!
     – С удовольствием!
     Они торжественно пожали друг другу руки. Через открытое окно в комнату ворвался свежий ветер. Рукопожатие длилось почти минуту, мальчик вежливо улыбался старику и благодарил его.
     Потом, громко хохоча и бегом обогнав доктора на лестнице, мальчик проводил его до автомобиля. Мать с отцом тоже спустились пожелать ему на прощание счастливого пути.
     – Здоров, словно и не болел! – сказал доктор. – Невероятно!
     – И набрался сил, – сказал отец. – Он сам развязался ночью. Правда, Чарльз?
     – О чем ты говоришь? – спросил мальчик.
     – О том, что ты развязался самостоятельно. Как только тебе это удалось?
     – А… это, – протянул мальчик. – Но это было давным-давно.
     – Конечно, давным-давно!
     Взрослые засмеялись, и, пока они смеялись, мальчик молча провел ногой по дорожке, едва коснувшись, погладив голой ступней несколько суетившихся на ней муравьев. Незаметно от занятых беседой родителей и старика, блестящими от возбуждения глазами он наблюдал, как муравьи нерешительно остановились, задрожали и застыли на месте. Он знал, что они стали холодными.
     – До свиданья!
     Махнув на прощание рукой, доктор уехал.
     Мальчик пошел впереди родителей. На ходу он посматривал в направлении города и в такт шагам напевал "Школьные дни".
     – Как хорошо, что он выздоровел, – сказал отец.
     – Слышишь, что он поет? Ему так хочется обратно в школу!
     Ни слова не говоря, мальчик повернулся к ним. И крепко
     обнял каждого из родителей. Поцеловал их обоих несколько раз.
     Так и не проронив ни одного слова, он быстро взлетел по ступенькам в дом.
     В гостиной, не дожидаясь прихода остальных, он быстро открыл птичью клетку, просунул внутрь руку и погладил желтую канарейку всего один раз.
     Потом закрыл дверцу клетки, отступил на шаг и стал ждать.