Машина до Килиманджаро

    Машина до Килиманджаро
     Я приехал на грузовике ранним-ранним утром. Гнал всю ночь, в мотеле все равно не уснуть, вот я и решил – лучше уж не останавливаться, и прикатил в горы близ Кетчума и Солнечной долины как раз к восходу солнца, и рад был, что веду машину и ни о чем больше думать недосуг.
     В городок я въехал, ни разу не поглядев на ту гору. Боялся, что, если погляжу, это будет ошибка. Главное – не смотреть на могилу. По крайней мере так мне казалось. А тут уж надо полагаться на свое чутье.
     Я поставил грузовик перед старым кабачком, и пошел бродить по городку, и поговорил с разными людьми, и подышал здешним воздухом, свежим и чистым. Нашел одного молодого охотника, но он был не то, что надо, я поговорил с ним всего несколько минут и понял – не то. Потом нашел очень старого старика, но этот был не лучше. А потом я нашел охотника лет пятидесяти, и он оказался в самый раз. Он мигом понял или, может, почуял, чего мне надо.
     Я угостил его пивом, и мы толковали о всякой всячине, потом я спросил еще пива и понемногу подвел разговор к тому, что я тут делаю и почему хотел с ним потолковать. Мы замолчали, и я ждал, стараясь не выдать нетерпение, чтобы охотник сам завел речь о прошлом, о тех днях, три года тому назад, и о том, как бы выбрать время и съездить к Солнечной долине, и о том, видел ли он человека, который когда-то сидел здесь, в баре, и пил пиво, и говорил об охоте, и ходил отсюда на охоту, – и рассказал бы все, что знает про этого человека.
     И наконец, глядя куда-то в стену так, словно то была не стена, а дорога и горы, охотник собрался с духом и негромко заговорил.
     – Тот старик, – сказал он. – Да, старик на дороге. Да-да, бедняга.
     Я ждал.
     – Никак не могу забыть того старика на дороге, – сказал он и, понурясь, уставился на свое пиво.
     Я отхлебнул еще из своей кружки – стало не по себе, я почувствовал, что и сам очень стар и устал.
     Молчание затягивалось, тоща я достал карту здешних мест и разложил ее на дощатом столе. В баре было тихо. В эту утреннюю пору мы тут были совсем одни.
     – Это здесь вы его видели чаще всего? – спросил я.
     Охотник трижды коснулся карты.
     – Я часто видал, как он проходил вот тут. И вон там. А тут срезал наискосок. Бедный старикан. Я все хотел сказать ему, чтоб не ходил по дороге. Да только не хотелось его обидеть. Такого человека не станешь учить – это, мол, дорога, еще попадешь под колеса. Если уж он попадет под колеса, так тому и быть. Соображаешь, что это уж его дело, и едешь дальше. Но под конец и старый же он был…
     – Да, верно, – сказал я, сложил карту и сунул в карман.
     – А вы что, тоже из этих, из газетчиков? – спросил охотник.
     – Из этих, да не совсем.
     – Я ж не хотел валить вас с ними в одну кучу, – сказал он.
     – Не стоит извиняться, – сказал я. – Скажем так: я – один из его читателей.
     – Ну, читателей-то у него хватало, самых разных. Я и то его читал. Вообще-то я круглый год книг в руки не беру. А его книги читал. Мне, пожалуй, больше всех мичиганские рассказы нравятся. Про рыбную ловлю. По-моему, про рыбную ловлю рассказы хороши. Я думаю, про это никто так не писал, и, может, уж больше так не напишут. Конечно, про бой быков тоже написано неплохо. Но это от нас далековато. Хотя некоторым пастухам да скотоводам нравится, они-то весь век около этой животины. Бык – он бык и есть, уж верно, что здесь, что там, все едино. Один пастух, мой знакомец, в испанских рассказах старика только про быков и читал, сорок раз читал. Так он мог бы хоть сейчас туда поехать и драться с этими быками, вот честное слово.
     – По-моему, – сказал я, – в молодости каждый из нас, прочитавши эти его испанские рассказы про быков, хоть раз да почувствовал, что может туда поехать и драться. Или уж по крайней мере пробежать рысцой впереди быков, когда их выпускают рано поутру, а в конце дорожки ждет добрая выпивка, и твоя подружка с тобой на весь долгий праздник.
     Я запнулся. И тихонько засмеялся. Потому что и сам не заметил, как заговорил в лад то ли речам старика, то ли его строчкам. Покачал я головой и замолк.
     – А у могилы вы уже побывали? – спросил охотник так, будто знал, что я отвечу – да, был.
     – Нет, – сказал я.
     Он очень удивился. Но постарался не выдать удивления.
     – К могиле все ходят, – сказал он.
     – К этой я не ходок.
     Он пораскинул мозгами, как бы спросить повежливей.
     – То есть… – сказал он. – А почему нет?
     – Потому что это неправильная могила, – сказал я.
     – Если вдуматься, так все могилы неправильные, – сказал он.
     – Нет, – сказал я. – Есть могилы правильные и неправильные, все равно как умереть можно вовремя и не вовремя.
     Он согласно кивнул: я снова заговорил о вещах, в которых он разбирался или по крайней мере нюхом чуял, что тут есть правда.
     – Ну, ясно, – сказал он. – Знавал я таких людей, отлично помирали. Тут всегда чувствуешь – вот это было хорошо. Знал я одного, сидел он за столом, дожидался ужина, а жена была в кухне, приходит она с миской супа, а он эдак чинно сидит за столом мертвый – и все тут. Для нее-то, конечно, худо, а для него плохо ли? Никаких болезней, ничего такого. Просто сидел, ждал ужина да так и не узнал, принесли ему ужинать, нет ли. А то еще с одним приятелем вышло. Был у него старый пес. Четырнадцати лет от роду. Дряхлый уже, почти слепой. Под конец приятель решил свезти его к ветеринару и усыпить. Усадил он старого, дряхлого, слепого пса в машину рядом с собой, на переднее сиденье. Пес разок лизнул ему руку. У приятеля аж все перевернулось внутри. Поехали. А по дороге пес без звука кончился, так и помер на переднем сиденье, будто знал, что к чему, и выбрал способ получше, просто испустил дух – и все тут. Вы про это говорите, верно?
     Я кивнул.
     – Стало быть, по-вашему, та могила на горе – неправильная могила для правильного человека, так, что ли?
     – Примерно так, – сказал я.
     – По-вашему, для всех нас на пути есть разные могилы, что ли?
     – Очень может быть, – сказал я.
     – И коли мы бы могли увидать всю свою жизнь с начала до конца, всяк выбрал бы себе, которая получше? – сказал охотник. – В конце оглянешься и скажешь: черт подери, вот он был, подходящий год и подходящее место – не другой, на который оно пришлось, и не другое место, а вот только тогда и только там надо было помирать. Так, что ли?
     – Раз уж только это и остается выбирать, не то все равно выставят вон, выходит, что так, – сказал я.
     – Неплохо придумано, – сказал охотник. – Только у многих ли достало бы ума? У большинства ведь не хватает соображения убраться с пирушки, когда выпивка на исходе. Все мы норовим засидеться подольше.
     – Норовим засидеться, – подтвердил я. – Стыд и срам. Мы спросили еще пива.
     – Охотник разом выпил полкружки и утер рот.
     – Ну, а что можно поделать, коли могила неправильная? – спросил он.
     – Не замечать, будто ее и нет, – сказал я. – Может, тогда она исчезнет, как дурной сон.
     Охотник коротко засмеялся, словно всхлипнул.
     – Рехнулся, брат! Ну ничего, я люблю слушать, которые рехнулись. Давай, болтай еще.
     – Больше ничего, – сказал я.
     – Может, ты есть воскресение и жизнь?
     – Нет.
     – Может, ты велишь Лазарю встать из гроба?
     – Нет.
     – Тогда чего ж?
     – Просто я хочу, чтоб можно было под самый конец выбрать правильное место, правильное время и правильную могилу.
     – Вот выпей-ка, – сказал охотник. – Тебе полезно. И откуда ты такой взялся?
     – От самого себя. И от моих друзей. Мы собрались вдесятером и выбрали одного. Купили вскладчину грузовик – вот он стоит, – и я покатил через всю страну. По дороге много охотился и ловил рыбу, чтобы настроиться как надо. В прошлом году побывал на Кубе. В позапрошлом провел лето в Испании. А еще перед тем съездил летом в Африку. Накопилось вдоволь о чем поразмыслить. Потому меня и выбрали.
     – Для чего выбрали, черт подери, для чего? – напористо, чуть не с яростью спросил охотник и покачал головой. – Ничего тут не поделаешь. Все уже кончено.
     – Все, да не совсем, – сказал я. – Пошли.
     И шагнул к двери. Охотник остался сидеть. Потом вгляделся мне в лицо – оно все горело от этих моих речей, – ворча поднялся, догнал меня, и мы вышли.
     Я показал на обочину, и мы оба поглядели на грузовик, который я там оставил.
     – Я такие видал, – сказал охотник. – В кино показывали. С таких стреляют носорогов, верно? Львов и все такое? В общем, на них разъезжают по Африке, верно?
     – Правильно.
     – У нас тут львы не водятся, – сказал он. – И носороги тоже, и буйволы, ничего такого нету.
     – Нету? – переспросил я.
     Он не ответил.
     Я подошел к открытой машине, коснулся борта.
     – Знаешь, что это за штука?
     – Ничего я больше не знаю, – сказал охотник. – Считай меня круглым дураком. Так что это у тебя?
     Долгую минуту я поглаживал крыло. Потом сказал:
     – Машина Времени.
     Он вытаращил глаза, потом прищурился, отхлебнул пива (он прихватил с собой кружку, зажав ее в широкой ладони). И кивнул мне – валяй, мол, дальше.
     – Машина Времени, – повторил я.
     – Слышу, не глухой, – сказал он.
     Он прошел вдоль борта, отступил на середину улицы и стал разглядывать машину – да, с таких и правда охотятся в Африке. На меня он не смотрел. Обошел ее всю кругом, вновь остановился на тротуаре и уставился на крышку бензобака.
     – Сколько миль из нее можно выжать? – спросил он.
     – Пока не знаю.
     – Ничего ты не знаешь, – сказал он.
     – Первый раз еду, – сказал я. – Съезжу до места, тогда узнаю.
     – И чем же такую штуку заправлять?
     Я промолчал.
     – Какое ей нужно горючее? – опять спросил он.
     Я мог бы ответить: надо читать до поздней ночи, читать по ночам год за годом, чуть не до утра, читать в горах, где лежит снег, и в полдень в Памплоне, читать, сидя у ручья, или в лодке где-нибудь у берегов Флориды. А еще я мог сказать: все мы приложили руку к этой машине, все мы думали о ней, и купили ее, и касались ее, и вложили в нее нашу любовь и память о том, что сделали с нами его слова двадцать, двадцать пять или тридцать лет тому назад. В нее вложена уйма жизни, и памяти, и любви – это и есть бензин, горючее, топливо, называй как хочешь; дождь в Париже, солнце в Мадриде, снег на вершинах Альп, дымки ружейных выстрелов в Тироле, солнечные блики на Гольфстриме, взрывы бомб и водяные взрывы, когда выскакивает из реки рыбина, – вот он, потребный тут бензин, горючее, топливо; так я мог бы сказать, так подумал, но говорить не стал.
     Должно быть, охотник почуял, о чем я думаю – глаза его сузились, долгие годы в лесу научили его читать чужие мысли, – и он принялся ворочать в голове мою затею.
     Потом подошел и… вот уж этого трудно было ждать! Он протянул руку… и коснулся моей машины.
     Он положил ладонь на капот и так и стоял, словно прислушивался, есть ли там жизнь, и рад был тому, что ощутил под ладонью. Долго он так стоял.
     Потом без единого слова повернулся и, не взглянув на меня, ушел обратно в бар и сел пить в одиночестве, спиной к двери.
     И мне не захотелось нарушать молчание. Похоже, вот она, самая подходящая минута поехать, попытать счастья.
     Я сел в машину и включил зажигание.
     "Сколько миль из нее можно выжать? Какое ей нужно горючее?" – подумал я. И покатил.
     Я катил по шоссе, не глядя ни направо, ни налево, так и ездил добрый час взад и вперед и порой на секунду-другую зажмуривался, так что запросто мог съехать с дороги и перевернуться, а то и разбиться насмерть.
     А потом, около полудня, солнце затянуло облаками, и вдруг я почувствовал – все хорошо.
     Я поднял глаза, глянул на гору и чуть не заорал.
     Могила исчезла.
     Я как раз спустился в неглубокую ложбину, а впереди на дороге одиноко брел старик в толстом свитере.
     Я сбросил скорость, и, когда нагнал пешехода, машина моя поползла с ним вровень. На нем были очки в стальной оправе; довольно долго мы двигались бок о бок, словно не замечая друг друга, а потом я окликнул его по имени.
     Он чуть поколебался, потом зашагал дальше.
     Я нагнал его на своей машине и опять сказал:
     – Папа.
     Он остановился, выжидая.
     Я затормозил и сидел, не снимая рук с баранки.
     – Папа, – повторил я.
     Он подошел, остановился у дверцы.
     – Разве я вас знаю?
     – Нет. Зато я знаю вас.
     Он поглядел мне в глаза, всмотрелся в лицо, в губы.
     – Да, похоже, что знаете.
     – Я вас увидал на дороге. Думаю, нам с вами по пути. Хотите, подвезу?
     – Нет, спасибо, – сказал он. – В этот час хорошо пройтись пешком.
     – Вы только послушайте, куда я еду.
     Он двинулся было дальше, но приостановился и, не глядя на меня, спросил:
     – Куда же?
     – Путь долгий.
     – Похоже, что долгий, по тому, как вы это сказали. А покороче вам нельзя?
     – Нет, – отвечал я. – Путь долгий. Примерно две тысячи шестьсот дней, да прибавить или убавить денек-другой и еще полдня.
     Он вернулся ко мне и заглянул в машину.
     – Значит, вон в какую даль вы собрались?
     – Да, в такую даль.
     – В какую же сторону? Вперед?
     – А вы не хотите вперед? Он поглядел на небо.
     – Не знаю. Не уверен.
     – Я не вперед еду, – сказал я. – Еду назад.
     Глаза его стали другого цвета. Мгновенная, едва уловимая перемена, словно в облачный день человек вышел из тени дерева на солнечный свет.
     – Назад…
     – Где-то посредине между двух и трех тысяч дней, день пополам, плюс-минус час, прибавить или отнять минуту, поторгуемся из-за секунды, – сказал я.
     – Язык у вас ловко подвешен, – сказал он.
     – Так уж приходится, – сказал я.
     – Писатель из вас никудышный, – сказал он. – Кто умеет писать, тот говорить не мастер.
     – Это уж моя забота, – сказал я.
     – Назад? – Он пробовал это слово на вес.
     – Разворачиваю машину, – сказал я. – И возвращаюсь вспять.
     – Не по милям, а по дням?
     – Не по милям, а по дням.
     – А машина подходящая?
     – Для того и построена.
     – Стало быть, вы изобретатель?
     – Просто читатель, но так вышло, что изобрел.
     – Если ваша машина действует, так это всем машинам машина.
     – К вашим услугам, – сказал я.
     – А когда вы доедете до места, – начал старик, взялся за дверцу, нагнулся, сам того не замечая, и вдруг спохватился, отнял руку, выпрямился во весь рост и тогда только договорил: – Куда вы попадете?
     – В десятое января тысяча девятьсот пятьдесят четвертого.
     – Памятный день, – сказал он.
     – Был и есть. А может стать еще памятней.
     Он не шевельнулся, но света в глазах прибавилось, будто он еще шагнул из тени на солнце.
     – И где же вы будете в этот день?
     – В Африке, – сказал я.
     Он промолчал. Бровью не повел. Не дрогнули губы.
     – Неподалеку от Найроби, – сказал я.
     Он медленно кивнул. Повторил:
     – В Африке, неподалеку от Найроби.
     Я ждал.
     – И если поедем – попадем туда, а дальше что? – спросил он.
     – Я вас там оставлю.
     – А потом?
     – Вы там останетесь.
     – А потом?
     – Это все.
     – Все?
     – Навсегда, – сказал я.
     Старик глубоко вздохнул, провел ладонью по краю дверцы.
     – И эта машина где-то на полпути обратится в самолет? – спросил он.
     – Не знаю, – сказал я.
     – Где-то на полпути вы станете моим пилотом?
     – Может быть. Никогда раньше на ней не ездил.
     – Но хотите попробовать?
     Я кивнул.
     – А почему? – спросил он, нагнулся и посмотрел мне прямо в глаза, в упор, грозным, спокойным, яростно-пристальным взглядом. – Почему?
     Старик, подумал я, не могу я тебе ответить. Не спрашивай. Он отодвинулся – почувствовал, что перехватил.
     – Я этого не говорил, – сказал он.
     – Вы этого не говорили, – повторил я.
     – И когда вы пойдете на вынужденную посадку, – сказал он, – вы на этот раз приземлитесь немного по-другому?
     – Да, по-другому.
     – Немного пожестче?
     – Погляжу, что тут можно сделать.
     – И меня швырнет за борт, а больше никто не пострадает?
     – По всей вероятности.
     Он поднял глаза, поглядел на горный склон, никакой могилы там не было. Я тоже посмотрел на эту гору. И наверно, он догадался, что однажды могилу там вырыли.
     Он оглянулся на дорогу, на горы и на море, которого не видно было за горами, и на материк, что лежал за морем.
     – Хороший день вы вспомнили.
     – Самый лучший.
     – И хороший час, и хороший миг.
     – Право, лучше не сыскать.
     – Об этом стоит подумать.
     Рука его лежала на дверце машины – не опираясь, нет – испытующе: пробовала, ощупывала, трепетная, нерешительная.
     Но глаза смотрели прямо в сияние африканского полдня.
     – Да.
     – Да? – переспросил я.
     – Идет, – сказал он. – Ловлю вас на слове, подвезите меня.
     Я выждал мгновение – только раз успело ударить сердце, – дотянулся и распахнул дверцу.
     Он молча поднялся в машину, сел рядом со мной, бесшумно, не хлопнув, закрыл дверцу. Он сидел рядом, очень старый, очень усталый. Я ждал.
     – Поехали, – сказал он.
     Я включил зажигание и мягко взял с места.
     – Развернитесь, – сказал он.
     Я развернул машину в обратную сторону.
     – Это правда такая машина, как надо? – спросил он.
     – Правда. Такая самая.
     Он поглядел на луг, на горы, на дом в отдалении.
     Я ждал, мотор работал вхолостую.
     – Я кое о чем вас попрошу, – начал он, – когда приедем на место, не забудете?
     – Постараюсь.
     – Там есть гора, – сказал он, и умолк, и сидел молча, с его сомкнутых губ не слетело больше ни слова.
     Но я докончил за него. Есть в Африке гора по имени Килиманджаро, подумал я. И на западном ее склоне нашли однажды иссохший, мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может.
     На этом склоне мы тебя и положим, думал я, на склоне Килиманджаро, по соседству с леопардом, и напишем твое имя, а под ним еще: никто не знал, что он делал здесь, так высоко, но он здесь. И напишем даты рожденья и смерти, и уйдем вниз, к жарким летним травам, и пусть могилу эту знают лишь темнокожие воины, да белые охотники, да быстроногие окапи.
     Заслонив глаза от солнца, старик из-под ладони смотрел, как вьется в предгорьях дорога. Потом кивнул:
     – Поехали.
     – Да, Папа, – сказал я.
     И мы двинулись, не торопясь, я за рулем, старик рядом со мной, спустились с косогора, поднялись на новую вершину. И тут выкатилось солнце, и ветер дохнул жаром. Машина мчалась, точно лев в высокой траве. Мелькали, уносились назад реки и ручьи. Вот бы нам остановиться на час, думал я, побродить по колено в воде, половить рыбу, а потом изжарить ее, полежать на берегу и потолковать, а может, помолчать. Но если остановимся, вдруг не удастся продолжить путь? И я дал полный газ. Мотор взревел неистовым рыком какого-то чудо-зверя. Старик улыбнулся.
     – Отличный будет день! – крикнул он.
     – Отличный.
     Позади дорога, думал я, как там на ней сейчас, ведь сейчас мы исчезаем? Вот исчезли, нас там больше нет? И дорога пуста. И Солнечная долина безмятежна в солнечных лучах. Как там сейчас, когда нас там больше нет?
     Я еще поддал газу, машина рванулась: девяносто миль в час.
     Мы оба заорали, как мальчишки.
     Уж не знаю, что было дальше.
     – Ей-богу, – сказал под конец старик, – знаете, мне кажется… мы летим?