Рассказ о любви

    Рассказ о любви
     То была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе в Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу не было еще четырнадцати.
     Энн Тейлор запомнилась всем и каждому, ведь она была та самая учительница, которой все ученики старались принести прекраснейший апельсин или розовые цветы и для которой они спешили свернуть зеленые и желтые шуршащие карты мира еще прежде, чем она успевала их попросить. Она была та девушка, что, казалось, всегда проходила по старому городу в зеленой тени, под сводами дубов и вязов, шла, а по лицу ее скользили радужные тени, и скоро она уже притягивала к себе все взгляды. Она была точно воплощение лета – дивные персики – среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью в июньский зной. Если хотели кого-то поставить в пример, на ум сразу приходила Энн Тейлор. И редкие погожие дни, когда в природе все находится в равновесии, точно кленовый лист, поддерживаемый легкими дуновениями благодатного ветерка, считанные эти дни походили на Энн Тейлор и ее именем и должны бы называться в календаре.
     А что до Боба Сполдинга, он сродни тем мальчишкам, кто октябрьскими вечерами одиноко бродит по городу, и за ним устремляются облетевшие листья, точно стая мышей в канун Дня всех святых, а еще его можно увидеть по весне на Лисьей речке, когда он неторопливо плывет в знобких водах, точно большая белая рыбина, а к осени лицо у него подрумянивается и блестит, точно каштан. Или можно услыхать его голос в верхушке деревьев, где гуляет ветер; и вот он уже спускается с ветки на ветку и одиноко сидит, глядя на мир, а потом его можно увидеть на полянке – долгими послеполуденными часами он сидит одиноко и читает, и только муравьи ползают по книжкам, или на крылечке у бабушки играет сам с собой в шахматы, или подбирает одному ему ведомую мелодию на черном фортепьяно у окна. С другими ребятами его не увидишь.
     В то первое утро мисс Энн Тейлор вошла в класс через боковую дверь, и, пока писала славным круглым почерком свое имя на доске, никто из ребят не шелохнулся.
     – Меня зовут Энн Тейлор, – негромко сказала она. – Я ваша новая учительница.
     Казалось, комнату вдруг залило светом, словно подняли крышу, и в деревьях зазвенели птичьи голоса. Боб Спеллинг держал в руке только что приготовленный шарик из жеваной бумаги. Но, послушав полчаса мисс Тейлор, тихонько разжал кулак, уронил шарик на пол.
     В тот день после уроков он принес ведро с водой и тряпку и принялся мыть доски.
     – Ты что это? – обернулась к нему мисс Тейлор, она сидела за столом и проверяла тетради.
     – Доски какие-то грязные, – ответил Боб, продолжая свое дело.
     – Да, знаю. А тебе правда хочется их вымыть?
     – Наверно, надо было попросить разрешения, – сказал он и смущенно приостановился.
     – Сделаем вид, что ты попросил, – сказала она с улыбкой, и, увидав эту улыбку, он молниеносно разделался с досками и так неистово принялся вытряхивать из окна тряпки, что казалось, на улице пошел снег.
     – Да, мэм.
     – Что ж, Боб, спасибо.
     – Можно, я их буду мыть каждый день? – спросил он.
     – А может быть, пускай и другие попробуют?
     – Я хочу сам, – сказал он, – каждый день.
     – Ладно, несколько дней помоешь, а там посмотрим, – сказала она.
     Он все не уходил.
     – По-моему, тебе пора домой, – наконец сказала она.
     – До свидания. – Он нехотя пошел из класса и скрылся за дверью.
     На другое утро он очутился у дома, где она снимала квартиру с пансионом, как раз когда она вышла, чтобы идти в школу.
     – А вот и я, – сказал он.
     – Представь, я не удивлена, – сказала она.
     Они пошли вместе.
     – Можно, я понесу ваши книги? – попросил он.
     – Что ж, Боб, спасибо.
     – Пустяки, – сказал он и взял книги.
     Так они шли несколько минут, и Боб всю дорогу молчал. Она бросила на него взгляд чуть сверху вниз, увидела, как он идет – раскованно, радостно, и решила, пусть сам заговорит первый, но он так и не заговорил. Они дошли до школьного двора, и он отдал ей книги.
     – Пожалуй, лучше я теперь пойду один, – сказал он. – А то ребята еще не поймут.
     – Кажется, я тоже не понимаю, Боб, – сказала мисс Тейлор.
     – Ну как же, мы – друзья, – серьезно, с обычным своим прямодушием сказал Боб.
     – Боб… – начала было она.
     – Да, мэм?
     – Нет, ничего. – И она пошла прочь.
     – Я – в класс, – сказал Боб.
     И он пошел в класс, и следующие две недели оставался каждый вечер после уроков, ни слова не говорил, молча мыл доски, и вытряхивал тряпки, и свертывал карты, а она меж тем проверяла тетради, тишина стояла в классе, время – четыре, тишина того часа, когда солнце медленно склоняется к закату, и тряпки шлепаются одна о другую мягко, точно ступает кошка, и вода капает с губки, которой протирают доски, и шуршат переворачиваемые страницы, и поскрипывает перо, да порой жужжит муха, в бессильном гневе ударяясь о высоченное прозрачное оконное стекло. Иной раз тишина стоит чуть не до пяти, и мисс Тейлор вдруг замечает, что Боб Сполдинг застыл на задней скамье, смотрит на нее и ждет дальнейших распоряжений.
     – Что ж, пора домой, – скажет мисс Тейлор, вставая из-за стола.
     – Да, мэм.
     И кинется за ее шляпой и пальто. И запрет вместо нее класс, если только попозже в этот день не должен прийти сторож. Потом они выйдут из школы и пересекут двор, уже пустой в этот час, и сторож не спеша складывает стремянку, и солнце прячется за магнолиями. О чем только они не разговаривали.
     – Кем же ты хочешь стать, Боб, когда вырастешь?
     – Писателем, – ответил он.
     – Ну, это высокая цель, это требует немалого труда.
     – Знаю, но я хочу попробовать, – сказал он. – Я много читал.
     – Слушай, тебе разве нечего делать после уроков, Боб?
     – Вы это о чем?
     – О том, что, по-моему, не годится тебе столько времени проводить в классе, мыть доски.
     – А мне нравится, – сказал он, – я никогда не делаю того, что мне не нравится.
     – И все-таки.
     – Нет, я иначе не могу, – сказал он. Подумал немного и прибавил: – Можно вас попросить, мисс Тейлор?
     – Смотря о чем.
     – Каждую субботу я хожу от Бьютрик-стрит вдоль ручья к озеру Мичиган. Там столько бабочек, и раков, и птичья. Может, и вы тоже пойдете?
     – Благодарю тебя, – ответила она.
     – Значит, пойдете?
     – Боюсь, что нет.
     – Ведь это было бы так весело!
     – Да, конечно, но я буду занята.
     Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.
     – Я беру с собой сандвичи, – сказал он. – С ветчиной и пикулями. И апельсиновую шипучку. И просто иду по берегу речки, этак не спеша. К полудню я у озера, а потом иду обратно и часа в три уже дома. День получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.
     – Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.
     Он посмотрел на нее и сказал:
     – Не надо было вас просить, да?
     – Ты вправе просить о чем угодно, – сказала она.
     Через несколько дней она отыскала свою старую книжку "Большие надежды", которая была ей уже не нужна, и отдала Бобу. Он с благодарностью взял книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до конца и наутро заговорил о прочитанном. Теперь он каждый день встречал ее неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его не увидели, и чуть не всякий раз она начинала: "Боб…" – и хотела сказать, что не надо больше ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в школу и из школы и разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях. Утром в пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее, но оказалось, бабочка мертвая и ее положили на стол, пока мисс Тейлор выходила из класса. Через головы учеников она взглянула на Боба, но он уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.
     Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать Боба отвечать. Ведет карандаш по списку, остановится у его фамилии, помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь до или после него. И когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть на него. Но в иные дни, когда, высоко подняв руку, он губкой стирал с доски математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей и долгие мгновения смотрит на него.
     А потом, в одно субботнее утро, он, наклонясь, стоял посреди ручья, штаны закатаны до колен – ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды – мисс Энн Тейлор.
     – А вот и я, – со смехом сказала она.
     – Представьте, я не удивлен, – сказал он.
     – Покажи мне раков и бабочек, – попросила она.
     Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от нее, ветерок играл ее волосами и оборками блузки, и они ели сандвичи с ветчиной и пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.
     – Ух и здорово! – сказал он. – Сроду не было так здорово!
     – Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, – сказала она.
     – С каким-то мальчишкой, – подхватил он.
     – А все равно хорошо.
     – Я рад.
     Больше они почти не разговаривали.
     – Это все не полагается, – сказал он позднее. – А почему, понять не могу. Просто гулять, ловить всяких бабочек и раков и есть сандвичи. Но если б мама и отец узнали, и ребята тоже, мне бы не поздоровилось. А над вами стали бы смеяться другие учителя, правда?
     – Боюсь, что так.
     – Тогда, наверно, лучше нам больше не ловить бабочек.
     – Сама не понимаю, как это получилось, что я сюда пришла, – сказала она.
     И день этот кончился.
     Вот примерно и все, что было во встречах Энн Тейлор с Бобом Спеллингом, – две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, десяток раков, четыре сандвича да две бутылочки апельсиновой шипучки. В следующий понедельник до уроков Боб ждал-ждал у дома мисс Тейлор, но почему-то так и не дождался. Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе. И ушла она из школы тоже рано, у нее разболелась голова, и последний урок вместо нее провела другая учительница. Боб походил у ее дома, но ее нигде не было видно, а позвонить в дверь и спросить он не посмел.
     Во вторник вечером после уроков оба они опять были в притихшем классе, Боб ублаготворение, словно вечеру этому не будет конца, протирал губкой доски, а мисс Тейлор сидела и проверяла тетради, тоже так, словно не будет конца мирной этой тишине, этому счастью. И вдруг послышался бой часов на здании суда. Гулкий бронзовый звон раздавался за квартал от школы, от него содрогалось все тело и осыпался с костей прах времени, он проникал в кровь, и казалось, ты с каждой минутой стареешь. Оглушенный этими ударами, уже не можешь не ощутить разрушительного течения времени, и едва пробило пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы и отложила ручку.
     – Боб, – сказала она.
     Он испуганно обернулся. За весь этот исполненный отрадного покоя час никто из них не произнес ни слова.
     – Подойди, пожалуйста, – попросила она.
     Он медленно положил губку.
     – Хорошо.
     – Сядь, Боб.
     – Хорошо, мэм.
     Какое-то мгновенье она пристально на него смотрела, и он наконец отвернулся.
     – Боб, ты догадываешься, о чем я хочу с тобой поговорить? Догадываешься?
     – Да.
     – Может, лучше, если ты сам мне скажешь, первый?
     Он ответил не сразу:
     – О нас.
     – Сколько тебе лет, Боб?
     – Четырнадцатый год.
     – Пока еще тринадцать.
     Он поморщился.
     – Да, мэм.
     – А сколько мне, знаешь?
     – Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.
     – Двадцать четыре.
     – Через десять лет мне тоже будет почти двадцать четыре, – сказал он.
     – Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.
     – Да, а только иногда я чувствую, что мне все двадцать четыре.
     – И даже ведешь себя иногда так, будто тебе уже двадцать четыре.
     – Да, ведь правда?
     – Посиди спокойно, не вертись, нам надо о многом поговорить. Очень важно, что мы понимаем, что происходит, ты согласен?
     – Да, наверно.
     – Прежде всего давай признаем, что мы самые лучшие, самые большие друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого ученика, как ты, и еще никогда ни к одному мальчику я так хорошо не относилась. – При этих словах Боб покраснел. А она продолжала: – И позволь мне сказать за тебя – тебе кажется, ты никогда еще не встречал такую славную учительницу.
     – Ох нет, гораздо больше, – сказал он.
     – Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо помнить о том, что принято, и думать о городе, о его жителях, и о тебе и обо мне. Я размышляла обо всем этом много дней, Боб. Не подумай, будто я что-нибудь упустила из виду или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При некоторых обстоятельствах наша дружба и вправду была бы странной. Но ты незаурядный мальчик. Себя, мне кажется, я знаю неплохо и знаю, я вполне здорова, и душой и телом, и каково бы ни было мое отношение к тебе, оно возникло потому, что я ценю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб. Но в нашем мире, Боб, это не в счет, разве только речь идет о человеке взрослом. Не знаю, ясно ли я говорю.
     – Все ясно, – сказал он. – Просто будь я на десять лет старше и сантиметров на тридцать выше, все получилось бы по-другому, – сказал он, – но ведь это же глупо – судить человека по росту.
     – Но все люди считают, что это разумно.
     – А я – не все, – возразил он.
     – Я понимаю, тебе это кажется нелепостью, – сказала она. – Ведь ты чувствуешь себя взрослым и правым и знаешь, что тебе стыдиться нечего. Тебе и вправду нечего стыдиться, Боб, помни об этом. Ты был совершенно честен, и чист, и, надеюсь, я тоже.
     – Да, вы тоже, – подтвердил он.
     – Быть может, когда-нибудь люди станут настолько разумны и справедливы, что сумеют точно определять душевный возраст человека и смогут сказать: "Это уже мужчина, хотя его телу всего тринадцать лет", – по какому-то чудесному стечению обстоятельств, по счастью, это мужчина, с чисто мужским сознанием ответственности своего положения в мире и своих обязанностей. Но до тех пор еще далеко, Боб, а пока что, боюсь, нам нельзя не считаться с возрастом и ростом, как принято сейчас в нашем мире.
     – Мне это не нравится, – сказал он.
     – Быть может, мне тоже не нравится, но ведь ты не хочешь, чтобы тебе стало еще много хуже, чем сейчас? Ведь ты не хочешь, чтобы мы оба стали несчастны? А этого не миновать. Поверь мне, для нас с тобой ничего не придумаешь… необычно уже и то, что мы говорим о нас с тобой.
     – Да, мэм.
     – Но мы по крайней мере все понимаем друг про друга и понимаем, что правы, и честны, и вели себя достойно, и в том, что мы понимаем друг друга, нет ничего дурного, и ни о чем дурном мы и не помышляли, ведь ничего такого мы себе просто не представляем, правда?
     – Да, конечно. Но я ничего не могу с собой поделать.
     – Теперь нам надо решить, как быть дальше, – сказала она. – Пока об этом знаем только мы с тобой. А потом, пожалуй, узнают и другие. Я могу перевестись в другую школу…
     – Нет!
     – Тогда, может быть, перевести в другую школу тебя?
     – Это не нужно, – сказал он.
     – Почему?
     – Мы переезжаем. Будем теперь жить в Мэдисоне. Переезжаем на следующей неделе.
     – Не из-за всего этого, нет?
     – Нет-нет, все в порядке. Просто отец получил там место. До Мэдисона всего пятьдесят миль. Когда буду приезжать в город, я смогу вас видеть, правда?
     – По-твоему, это разумно?
     – Нет, наверно, нет.
     Они еще посидели в тишине.
     – Когда же это случилось? – беспомощно спросил Боб.
     – Не знаю, – ответила она. – Этого никто никогда не знает. Уже сколько тысячелетий никто не знает и, по-моему, не узнает никогда. Люди либо любят друг друга, либо нет, и порой любовь возникает между теми, кому не надо бы любить друг друга. Не могу понять себя. Да и ты себя, конечно, тоже.
     – Пожалуй, я пойду домой, – сказал он.
     – Ты на меня не сердишься, нет?
     – Ну что вы, нет, не могу я на вас сердиться.
     – И еще одно. Я хочу, чтобы ты запомнил: жизнь всегда воздает сторицею. Всегда, не то невозможно было бы жить. Тебе сейчас худо, и мне тоже. Но потом непременно придет какая-то радость. Веришь?
     – Хорошо бы.
     – Поверь, это правда.
     – Вот если бы… – сказал он.
     – Если бы что?
     – Если бы вы меня подождали, – выпалил он.
     – Десять лет?
     – Мне тогда будет двадцать четыре.
     – А мне тридцать четыре, и, наверное, я стану совсем другой. Нет, я думаю, это невозможно.
     – А вы бы хотели? – воскликнул он.
     – Да, – тихо ответила она. – Глупо это, и ничего бы из этого не вышло, но я очень, очень бы хотела…
     Долго он сидел молча. И наконец сказал:
     – Я вас никогда не забуду.
     – Ты славно сказал, но этому не бывать, не так устроена жизнь. Ты забудешь.
     – Никогда не забуду. Что-нибудь да придумаю, а только никогда вас не забуду, – сказал он.
     Она поднялась и пошла вытирать доски.
     – Я вам помогу, – сказал он.
     – Нет-нет, – поспешно возразила она. – Уходи, Боб, иди домой, и не надо больше мыть доски после уроков. Я поручу это Элен Стивенс.
     Он вышел из школы. Во дворе обернулся напоследок и в окно еще раз увидел мисс Энн Тейлор – она стояла у доски, медленно стирала написанные мелом слова, рука двигалась вверх-вниз, вверх-вниз.
    
     На следующей неделе он уехал из города и не был там шестнадцать лет. Жил он в каких-нибудь пятидесяти милях и все же ни разу не побывал в Гринтауне, но однажды весной, когда было ему уже под тридцать, вместе с женой по пути в Чикаго остановился в Гринтауне на один день.
     Он оставил жену в гостинице, а сам пошел бродить по городу и наконец спросил про мисс Энн Тейлор, но сперва никто не мог ее вспомнить, а потом
     кто-то сказал:
     – А, да, та хорошенькая учительница. Она умерла в тридцать шестом, вскоре после твоего отъезда.
     Вышла ли она замуж? Нет, помнится, замужем не была.
     После полудня он пошел на кладбище и отыскал ее могилу. "Энн Тейлор, родилась в 1910-м, умерла в 1936-м", – было написано на надгробном камне. И он подумал: двадцать шесть лет. Да ведь я теперь старше вас на три года, мисс Тейлор.
     Позднее в тот день гринтаунцы видели, как жена Боба Сполдинга шла ему навстречу, шла под вязами и дубами, и все оборачивались и смотрели ей вслед – она шла, и по лицу ее скользили радужные тени; была она точно воплощение лета – дивные персики – среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью, в июньский зной. И то был один из считанных дней, когда в природе все в равновесии, точно кленовый лист, что недвижно парит под легкими дуновениями ветерка, один из тех дней, который, по общему мнению, должен бы называться именем жены Боба Сполдинга.