Око за око?

    Око за око?
     Услышав эту новость, они вышли из ресторанов, из кафе, из гостиниц на улицу и воззрились на небо. Темные руки прикрывали обращенные кверху белки. Рты были широко раскрыты. В жаркий полуденный час на тысячи миль вокруг в маленьких городишках стояли, топча собственную короткую тень и глядя вверх, темнокожие люди.
     Хэтти Джонсон накрыла крышкой кипящий суп, вытерла полотенцем тонкие пальцы и не спеша вышла из кухни на террасу.
     – Скорей, мама! Скорей же, не то все пропустишь!
     – Мама!
     Трое негритят приплясывали, крича, на пыльном дворе. Они то и дело нетерпеливо поглядывали на дом.
     – Иду, иду, – сказала Хэтти, отворяя затянутую сеткой дверь. – С чего вы это взяли?
     – У Джонсов услышали, мама. Они говорят, что к нам летит ракета, первая за двадцать лет, и в ней сидит белый человек!
     – Что такое белый человек? Я их никогда не видел.
     – Еще узнаешь, – произнесла Хэтти. – Успеешь узнать, не беспокойся.
     – Расскажи про них, мама. Раньше ты нам всегда рассказывала.
     Хэтти наморщила лоб.
     – Уж очень давно это было. Я тогда девчонкой была, сами понимаете. В тысяча девятьсот шестьдесят пятом году…
     – Расскажи про белого человека, мама!
     Она вышла во двор, остановилась и устремила взгляд на ярко-голубое марсианское небо и легкие белые марсианские облачка, а вдали колыхались в жарком мареве марсианские холмы. Наконец она сказала:
     – Ну, во-первых, у них белые руки.
     – Белые руки!
     Мальчишки шутя стали шлепать друг друга.
     – И белые ноги.
     – Белые ноги! – подхватили мальчишки, приплясывая.
     – И белые лица.
     – Белые лица? Правда?
     – Вот такие белые, мама? – младший кинул себе в лицо горсть пыли и чихнул. – Такие?
     – Гораздо белее, – серьезно ответила она и снова посмотрела на небо. В ее глазах была тревога, точно она в вышине искала грозовую тучу и нервничала, не видя ее. – Шли бы вы лучше в дом.
     – Ой, мама! – они глядели на нее с недоумением. – Мы должны посмотреть, должны! Ведь ничего такого не произойдет?
     – Не знаю. Хотя сдается мне…
     – Мы только поглядим на корабль и, может быть… может быть, сбегаем на аэродром посмотреть на белого человека. Какой он, мама?
     – Не знаю. Нет, даже не представляю себе, – задумчиво произнесла она, качая головой.
     – Расскажи еще!
     – Ну вот… Белые живут на Земле, и мы все оттуда, а сюда прилетели двадцать лет назад. Собрались – и в путь, и попали на Марс, и поселились здесь. Построили города и живем тут. Теперь мы не земляне, а марсиане. И за все это время сюда не прилетал ни один белый. Вот вам и весь рассказ.
     – А почему они не прилетали, мама?
     – Потому! Сразу после того, как мы улетели, на Земле разразилась атомная война. Как пошли взрывать друг друга – ужас что творилось! И забыли про нас. Много лет воевали, а когда кончили, у них уже не осталось ракет. Только теперь смогли построить. И вот двадцать лет спустя собрались навестить нас. – Она отрешенно поглядела на детей и пошла прочь от дома. – Подождите здесь. Я только схожу к Элизабет Браун. Обещаете никуда не уходить?
     – Ой, как не хочется!.. Ладно, обещаем.
     – Хорошо.
     И она быстро зашагала по дороге.
     Она как раз вовремя поспела к Браунам: они всей семьей усаживались в автомобиль.
     – Привет, Хэтти! Едем с нами!
     – А вы куда? – крикнула она, запыхавшись от бега.
     – Хотим посмотреть на белого!
     – Это правда, – серьезно произнес мистер Браун, делая жест в сторону своих детей. – Ребятишки никогда не видали белого человека, я и сам почитай что забыл, как он выглядит.
     – И что же вы думаете с ним делать? – спросила Хэтти.
     – Делать? – дружно отозвались они. – Мы хотели только посмотреть на него.
     – Это точно?
     – А что же еще?
     – Не знаю, – ответила Хэтти. – Просто я подумала, что могут быть неприятности.
     – Какие еще неприятности?
     – А! Будто не понимаете, – уклончиво ответила Хэтти, смущаясь. – Вы не задумали линчевать его?
     – Линчевать? – Они расхохотались, мистер Браун хлопнул себя по коленям. – Господи, девочка, конечно же, нет! Мы пожмем ему руку. Верно?
     – Конечно, конечно! – подхватили остальные.
     С противоположной стороны подъехала другая машина, и Хэтти воскликнула:
     – Вилли!
     – Что ты тут делаешь? Где ребята? – сердито сказал ее муж. Потом перевел недовольный взгляд на Браунов. – Что, собрались туда глазеть, словно дурни, как прибудет этот тип?
     – Вроде так, – подтвердил мистер Браун, кивая и улыбаясь.
     – Тогда захватите ружья, – сказал Вилли. – Мои дома, но я мигом обернусь!
     – Вилли!
     – Садись-ка, Хэтти. – Он решительно открыл дверцу и смотрел на жену, пока она не подчинилась. Затем, не говоря ни слова, погнал машину по пыльной дороге.
     – Не спеши так, Вилли!
     – Не спешить, говоришь? Как бы не так! – Он смотрел, как дорога ныряет под колеса. – Кто дал им право прилетать сюда теперь? Почему они не оставят нас в покое? Взорвали бы себя к черту вместе со старухой Землей и не совались бы сюда!
     – Доброму христианину не подобает говорить так, Вилли!
     – А я не добрый христианин, – яростно вымолвил он, стискивая баранку. – Кроме злости, я сейчас ничего не чувствую. Как они обращались с нашими столько лет – с моими родителями и твоими?.. Помнишь? Помнишь, как моего отца повесили на Ноквуд Хилл, как застрелили мою мать? Помнишь? Или у тебя такая же короткая память, как у других?
     – Помню, – сказала она.
     – Помнишь доктора Филипса и мистера Бертона, их большие дома? И прачечную моей матери и как отец работал до глубокой старости, а в благодарность доктор Филипс и мистер Бертон вздернули его? Ничего, – продолжал Вилли, – не все коту масленица. Посмотрим теперь, против кого будут издаваться законы, кого будут линчевать, кому придется в трамвае сидеть позади, для кого отведут особые места в кино. Посмотрим…
     – Вилли, попадешь ты в беду с твоими взглядами.
     – Моими? Все так говорят. Все думали об этом дне – надеялись, что он никогда не придет. Думали: что это будет за день, если белый человек когда-нибудь прилетит сюда, на Марс? Вот он, этот день, настал, а нам отсюда некуда деться.
     – Ты не хочешь, чтобы белые поселились здесь?
     – Что ты, пусть селятся! – Он улыбнулся широкой недоброй улыбкой, в глазах его было бешенство. – Пусть прилетают, живут здесь, работают – я не против. Для этого от них требуется лишь одно: чтобы они жили только в своих кварталах, в трущобах, чтобы чистили нам ботинки, убирали за нами мусор и сидели в кино в последнем ряду. Вот и все, чего мы требуем. А раз в недели? мы будем вешать двоихтроих. Только и всего.
     – Ты становишься бесчеловечным, мне это не нравится…
     – Ничего, привыкнешь! – Он затормозил перед их домом и выскочил из машины. – Я возьму ружья и веревку. Все будет как положено.
     – О Вилли!.. – всхлипнула она, бессильно глядя, как он взбегает на крыльцо и рывком отворяет дверь.
     Потом она пошла за ним следом. Ей не хотелось идти, но он поднял страшный шум на чердаке, отчаянно чертыхаясь, пока не отыскал свои четыре ружья. Она видела, как поблескивает в чердачном сумраке беспощадная сталь, но его она совсем не видела, такая темная кожа была у него, только слышала, как он ругается; наконец сверху, в облаке пыли, спустились его длинные ноги, и он взял кучу блестящих патронов, продул магазины и стал их заряжать, и лицо его было угрюмым, мрачным, хмурым, выдавая переполнявшую его горечь.
     – Оставили бы нас в покое, – бормотал он снова и снова. Вдруг его руки сами взметнулись в воздух. – Почему они не могут оставить нас в покое, почему?
     – Вилли, Вилли…
     – И ты… ты тоже… – Он посмотрел на нее тем же взглядом, и сердце ее сжалось под гнетом его ненависти.
     За окном тараторили мальчуганы.
     – Она говорила: белый как молоко. Как молоко!
     – Белый, как этот старый цветок, – ты только подумай!
     – Белый, как камень, как мел, которым пишут.
     Вилли выбежал на двор.
     – А вы – марш в дом! Я запру вас. Незачем вам видеть белых людей, незачем говорить о них. Сидите и не высовывайтесь на улицу. Живо!
     – Но, папа…
     Он загнал их в комнату, потом отыскал банку краски, шаблон, в гараже взял длинную толстую шершавую веревку и сделал на ней петлю, и глаза его неотступно следили за небом, пока руки сами выполняли свою задачу.
     Они сидели в автомобиле, по дороге за ними стелились клубы пыли.
     – Помедленней, Вилли.
     – Сейчас не время для медленной езды, – ответил он. – Сейчас самое время спешить – и я спешу.
     Вдоль всей дороги люди смотрели на небо, или садились в свои машины, или ехали на машинах, и кое-где из автомобилей торчали ружья, точно телескопы, высматривающие все ужасы гибнущего мира.
     Хэтти поглядела на ружья.
     – Это все твой язык, – укоризненно сказала она мужу.
     – Совершенно верно, – буркнул он, кивая. Его глаза яростно смотрели на дорогу. – Я останавливался у каждого дома и говорил им, что надо делать: чтобы брали ружья, брали краску, захватили веревки и приготовились. И вот мы готовы, встречающие собрались, чтобы вручить ключи от города… К вашим услугам, сэр?
     Она прижала к груди тонкие черные руки, силясь сдержать растущий в ней страх, и чувствовала, как кренится их машина, огибая, обгоняя другие автомобили. Она слышала голоса:
     "Эй, Вилли, глянь-ка!" – и мимо проносились поднятые руки, держащие ружья и веревки. И мелькали улыбающиеся рты…
     – Приехали, – сказал, наконец, Вилли и тормозом втиснул машину в пыльную неподвижность и тишину. Ударом большой ноги он распахнул дверцу, вышел, обвешанный оружием, и тяжело зашагал по траве аэродрома.
     – Ты подумал, Вилли?
     – Вот уже двадцать лет я только и делаю, что думаю. Мне было шестнадцать, когда я покинул Землю и был рад, что уезжаю, – сказал он. – Там не было жизни ни для меня, ни для тебя, ни для кого, похожего на нас. Ни разу я не пожалел, что уехал. Здесь мы обрели покой, впервые смогли вздохнуть полной грудью. Не отставай!
     Он протискивался сквозь встречавшую его темную толпу.
     – Вилли, – кричали они, – Вилли, что надо делать?
     – Вот ружье, – отвечал он. – Вот еще одно, еще… – Он раздавал ружья резкими взмахами рук. – Вот пистолет. Вот дробовик.
     Люди столпились так плотно, что казалось: одно огромное черное тысячерукое тело принимает оружие.
     – Вилли, Вилли!
     Его жена стояла рядом с ним, высокая, примолкшая, мягкий изгиб ее губ выпрямился в тонкую черту, в больших влажных глазах было отчаяние.
     – Давай краску! – обратился он к ней.
     И она потащила через поле четырехгаллонную банку желтой краски – туда, где только что остановился трамвай со свежим указателем впереди: К МЕСТУ ПОСАДКИ БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА. Трамвай был битком набит разговаривающими людьми, они выходили на поле и, спотыкаясь, бежали по траве, устремив взгляд в небо. Женщины с: корзинами, полными припасов, мужчины в соломенных шляпах, без пиджаков. Гудящий трамвай опустел. Вилли вошел в него, поставил банки на пол, открыл их, размешал краску, проверил кисть, вооружился шаблоном и вскарабкался на скамейку.
     – Эй, вы! – За его спиной, гремя разменной мелочью, стоял кондуктор. – Что это вы затеяли? Слезайте!
     – Будто не видишь! Не горячись.
     И Вилли обмакнул кисть в желтую краску. Он намалевал "Д", "Л" и "Я", со зловещим упоением отдаваясь своей работе. Когда он кончил, кондуктор, прищурясь, прочел блестящие желтые слова: ДЛЯ БЕЛЫХ – ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ.
     Он прочел снова. ДЛЯ БЕЛЫХ… Он моргнул. ЗАДНИЕ СКАМЕЙКИ. Кондуктор поглядел на Вилли и засмеялся.
     – Ну как, это тебя устраивает? – спросил Вилли, слезая вниз.
     И кондуктор ответил:
     – В самый раз, сэр.
     Хэтти, скрестив руки на груди, глядела снаружи на надпись.
     Вилли вернулся к толпе, которая продолжала расти.
     Он взобрался на ящик.
     – Давайте составим бригаду, чтобы за час раскрасить все трамваи. Есть желающие?
     Лес рук поднялся над головами.
     – Приступайте!
     Они ушли.
     – Еще нужна бригада отгородить места в кино – два последних ряда белым.
     Еще руки.
     – Действуйте!
     Они убежали.
     Вилли посмотрел кругом, весь в поту, тяжело дыша, гордый своей предприимчивостью. Его рука лежала на плече жены; Хэтти стояла, глядя в землю.
     – Так, – произнес он. – Да, вот еще. Надо сегодня же издать закон: смешанные браки воспрещаются!
     – Правильно! – подхватил хор голосов.
     – С этого дня все чистильщики ботинок кончают работу.
     – Уже кончили! – Несколько человек швырнули на землю щетки, которые впопыхах притащили с собой из города.
     – Еще нам нужен закон о минимальной зарплате, верно?
     – Конечно!
     – Будем платить белым не меньше десяти центов в час.
     – Правильно!
     Подбежал мэр города.
     – Эй, Вилли Джонсон! Слезай с ящика!
     – Нет такого права, мэр, чтобы меня прогнать..
     – Ты затеваешь беспорядки, Вилли Джонсон.
     – Вот именно!
     – Мальчишкой ты бы себе этого не позволил! Ты ничуть не лучше тех белых, о которых кричишь!
     – Око за око, мэр, – ответил Вилли, даже не глядя на него. А смотрел он на лица внизу; одни улыбались, у других был нерешительный вид, у третьих растерянный, у четвертых неодобрительный, кое-кто испуганно пятился.
     – Ты сам пожалеешь, – настаивал мэр.
     – Мы устроим выборы и изберем другого мэра, – сказал Вилли.
     И он повернулся к городу, где вдоль всех улиц появлялись новые вывески: ОГРАНИЧЕННАЯ КЛИЕНТУРА – право на обслуживание определяет владелец. Он ухмыльнулся и хлопнул в ладоши. Здорово! Люди останавливали трамваи и красили задние скамейки в белый цвет, чтобы ясно было, кому впредь на них сидеть. Хохочущие мужчины врывались в кинотеатры и отгораживали веревкой часть зрительного зала, а жены, недоумевая, стояли на тротуаре, награждая ребятишек шлепками, и отправляли их домой, чтобы они не торчали на улице в эти страшные минуты.
     – Все приготовились? – крикнул Вилли Джонсон, держа в руке веревку с аккуратной петлей.
     – Все! – отозвалась половина толпы.
     Другая половина что-то бормотала, двигаясь, будто фигуры из кошмара, в котором им ничуть не хотелось участвовать.
     – Летит! – вскричал какой-то мальчуган.
     И головы дернулись вверх, точно кукольные.
     Высоко-высоко, рассекая небо, мчалась верхом на помеле из оранжевого пламени красивая-красивая ракета. Она сделала круг и пошла на снижение, и у всех захватило дух. Она села, разметав по лугу маленькие костерки, но пламя погасло, и несколько секунд ракета лежала неподвижно, потом на глазах у притихшей толпы большая дверь в корпусе ракеты, дохнув кислородом, скользнула в сторону, и вышел старик.
     – Белый человек, белый человек, белый человек…
     Слова летели над замершей в ожидании толпой, дети шептали их друг другу на ухо и подталкивали один другого. Точно рябь на воде, слова добежали до той границы, где кончалась толпа и начинались облитые солнцем и ветром трамваи со струящимся из окон запахом свежей краски. Шепот становился все тише. Смолк.
     Никто не двигался.
     Белый человек был высокого роста и держался прямо, но на лице его была печать глубокой усталости. Он не брился в этот день, и глаза его были старыми – старше глаз не бывает у живого человека. Они были бесцветные, почти белые и слепые от всего того, что он видел за прошедшие годы. Он был тощий, как зимний куст. Его руки дрожали, и ему пришлось опереться о дверь, чтобы устоять на ногах.
     Он протянул вперед руку, попытался улыбнуться, опустил руку.
     Никто не двигался.
     Он смотрел вниз, на их лица, и, возможно, видел, а может, и не видел ружья и веревки, и, возможно, он ощутил запах краски. Его об этом никто и никогда не спросил. Он заговорил очень медленно и спокойно, не опасаясь, что его перебьют, – и никто не перебивал, и голос его был очень усталый, старый, бесцветный.
     – Кто я – никакой роли не играет, – сказал он. – Все равно мое имя вам ничего не скажет. И я не знаю ваших имен. Представимся после. – Он помолчал, закрыв глаза, потом продолжал: – Двадцать лет назад вы покинули Землю. Это очень долгий срок. Он больше похож на двадцать столетий, столько произошло за это время. После вашего отлета разразилась война. – Он медленно кивнул. – Да-да, большая война. Третья мировая. Она длилась долго. До прошлого года. Мы бомбили все города мира. Мы разрушили Нью-Йорк и Лондон, Москву и Париж, Шанхай, Бомбей, Александрию. Мы все превратили в развалины. А покончив с большими городами, принялись за маленькие, подвергли их атомной бомбардировке и сожгли.
     И он стал перечислять города, поселки, улицы. И по мере того как он перечислял, над толпой рос гул.
     – Мы разрушили Натчез…
     Бормотание.
     – Коламбас в штате Джорджия…
     Опять бормотание.
     – Сожгли Новый Орлеан…
     Вздох.
     – И Атланту…
     Еще вздох.
     – Начисто уничтожили Гринуотэр, штат Алабама…
     Голова Вилли Джонсона дернулась, его рот приоткрылся.
     Хэтти заметила это, заметила, как в его темных глазах мелькнуло воспоминание.
     – Ничего не осталось, – говорил очень медленно старик у входа в ракету. – Хлопковые поля сожжены.
     – О!.. – отозвались все.
     – Прядильные фабрики взорваны…
     – О!..
     – Заводы заражены радиоактивностью – все заражено.
     Дороги, фермы, продовольствие сплошь радиоактивны. Все…
     И он продолжал называть города и поселки.
     – Тампа.
     – Моя родина, – прошептал кто-то.
     – Фултон.
     – Наш город, – произнес другой.
     – Мемфис.
     – Мемфис? Сожгли Мемфис? – потрясенный голос.
     – Мемфис взорван.
     – Четвертая стрит в Мемфисе?
     – Весь город.
     Безразличие улетучилось. Нахлынули воспоминания двадцатилетней давности. Города и поселки, деревья и кирпичные дома, вывески, церкви, знакомые магазины – все всплыло на поверхность из тайников памяти сгрудившихся людей.
     Каждое название будило воспоминания, и не было никого, кто бы не думал о минувших днях. Возраст собравшихся – кроме детей – был для этого достаточным.
     – Ларедо.
     – Помню Ларедо.
     – Нью-Йорк.
     – У меня был магазин в Гарлеме.
     – Гарлем разрушен бомбами.
     Зловещие слова. Знакомые, возрожденные памятью места.
     Попытка представить себе их обращенными в развалины.
     Вилли Джонсон пробурчал:
     – Гринуотэр в штате Алабама. Я там родился. Помню…
     Исчезло. Все исчезло – сказал этот человек.
     – Мы все разрушили, – говорил старик, – все уничтожили. Глупцы мы были, глупцами остались… Убили миллионы людей. Наверно, во всем мире теперь живы не больше пятисот тысяч человек всех рас и национальностей. Среди развалин нам удалось вобрать достаточно металла для одной-единственной ракеты, и вот мы прилетели на Марс за вашей помощью.
     Он замялся, глядя вниз, на лица, пытаясь угадать, каким будет ответ, и не мог угадать.
     Хэтти Джонсон почувствовала, как напрягается рука ее мужа, увидела, как его пальцы сжимают веревку.
     – Мы были глупцами, – спокойно произнес старик. – Мы обрушили себе же на голову нашу Землю и нашу цивилизацию. Города уже не спасешь – они на сто лет останутся радиоактивными. Земле конец. Ее время прошло. У вас есть ракеты, которыми вы все эти двадцать лет не пользовались, не пытались вернуться на Землю. И вот я прилетел просить вас, чтобы вы их использовали. Просить вас отправиться на Землю, забрать уцелевших и доставить их на Марс. Помочь нам, чтобы мы могли жить дальше. Мы были глупцами, и мы признаем свою глупость и жестокость. Мы просим принять нас – китайцев, индийцев, русских, англичан, американцев.
     Ваши земли на Марсе веками лежат нетронутыми, здесь для всех хватит места, и почва хорошая, я видел сверху ваши поля.
     Мы прилетим сюда и будем возделывать землю для вас. Да-да, мы готовы на это. Мы заслужили любую кару, какую вы нам приготовили, только не отталкивайте нас. Теперь мы не можем вас заставить. Захотите – я войду обратно в корабль и улечу назад, и вопрос будет исчерпан. Больше мы вас не потревожим. Но мы готовы переселиться сюда и работать на вас, делать для вас то, что вы делали для нас: убирать ваши комнаты, готовить вам пищу, чистить ваши ботинки, смирением загладить все зло, что мы на протяжении веков причиняли себе самим, другим, вам…
     Он кончил говорить.
     Наступила небывалая тишина. Тишина, которую можно было пощупать рукой, тишина, которая угнетала толпу, словно предвестие надвигающегося урагана. Их длинные руки висели, точно черные маятники, освещенные солнцем, их глаза были устремлены на старика. Теперь он ждал не двигаясь.
     Вилли Джонсон держал в руках веревку. Окружающие смотрели, как он сейчас поступит. Хэтти ждала, стиснув его руку.
     Ей хотелось обрушиться на их общую ненависть, долбить ее, долбить, пока не появится малюсенькая трещина, выбить из стены осколок, камешек, кирпич, пять кирпичей, а там, глядишь, все здание рухнет и рассыплется. Уже стена заколебалась. Но который камень – краеугольный и как до него добраться? Как повлиять на них, пробудить в душах нечто такое, что унесет их ненависть?
     В глубокой тишине она смотрела на Вилли, и единственной ее зацепкой сейчас был он, его жизнь, его переживания.
     Вдруг ее осенило: он – камень, если удастся расшатать его – удастся расшатать и расчистить то, что заполнило их всех.
     – Скажите… – Она шагнула вперед. Она, не знала даже, как начать. Толпа смотрела ей в спину, она ощущала взгляды. – Скажите…
     Старик повернулся к ней, устало улыбаясь.
     – Скажите, вы знаете Ноквуд Хилл?.. В Гринуотэре, штат Алабама?
     Старик сказал что-то через плечо кому-то в корабле. Тотчас ему подали фотографическую карту, и он стал ждать, что последует дальше.
     – Вы знаете большой дуб на макушке холма?
     Большой дуб. Там, где отец Вилли был застрелен, и повешен, и найден утром качающимся на-ветру.
     – Да.
     – Он уцелел? – спросила Хэтти.
     – Его нет, – ответил старик. – Взорван. Весь холм взорван вместе с дубом. Вот, смотрите.
     Он коснулся фотографии.
     – Ну-ка, я погляжу, – Вилли быстро шагнул вперед и наклонился над картой.
     Хэтти пристально смотрела на белого человека, ее сердце отчаянно колотилось.
     – Расскажите про Гринуотэр, – поспешно произнесла она.
     – Что вы хотите знать?
     – Про доктора Филипса. Он жив?
     Прошла секунда, пока скрытая в ракете машина, щелкая, искала нужную информацию.
     – Погиб на войне.
     – А его сын?
     – Убит.
     – Их дом?
     – Сгорел. Как и все остальные дома.
     – А второе большое дерево на Ноквуд Хилл?
     – Все деревья исчезли – сгорели.
     – Вы уверены, что то дерево тоже сгорело? – спросил Вилли.
     – Да.
     Напряжение, владевшее телом Вилли, чуть ослабло.
     – А дом мистера Бертона, а сам мистер Бертон?
     – Нет там ни домов, ни людей, никого.
     – Вы знаете прачечную миссис Джонсон, прачечную моей матери?
     Место, где убили его мать.
     – Ее тоже нет. Все погибло. Вот фотографии, убедитесь сами.
     Появились фотографии, их можно было держать в руках, разглядывать, обдумывать. Ракета была полна фотографий и ответов на вопросы. Любой город, любое здание, любое место.
     Вилли стоял, держа в руках веревку.
     Он помнил Землю, зеленую Землю и зеленый городок, в котором родился и вырос. Теперь он представлял себе этот городок разрушенным, взорванным, стертым с лица Земли, и все знакомые места исчезли вместе с ним, исчезло зло – действительное и мнимое, исчезли жестокие люди, нет конюшен, нет кузни, антикварных лавок, кафе, баров, мостов через реку, деревьев для линчевания, холмов, изрытых крупной дробью, дорог, коров, нет мимоз, исчез его родной дом, исчезли также большие дома с колоннами вдоль реки, эти белые склепы, где женщины, нежные как мотыльки, порхали в свете осеннего дня, далекие, недосягаемые. Дома, где на террасах сидели в качалках бездушные мужчины, держа в руках бокалы (рядом – прислоненное к столбу ружье), вдыхая осенний воздух и замышляя убийство. Исчезло, все исчезло и никогда не вернется. Теперь – совершенно точно – вся эта цивилизация обратилась в конфетти, рассыпанное у их ног. От нее не осталось ничего, никакой пищи для ненависти – никакой пищи для их ненависти. Не осталось даже пустой латунной гильзы, даже крученой веревки, ни дерева, ни холма. Ничего, только несколько чужих людей в ракете, людей, готовых чистить ему ботинки, ехать в трамвае на отведенных им местах, сидеть в кино в самом последнем ряду…
     – Вам не придется этого делать, – сказал Вилли Джонсон.
     Его жена взглянула на его большие руки.
     Его пальцы разжались.
     Веревка упала на землю и свернулась в кольцо.
     Они побежали по улицам своего города, срывая мигом появившиеся вывески, замазывая сверкающие свежей краской желтые надписи на трамваях, убирая ограждения в кинотеатрах. Они разрядили свои ружья и убрали веревки.
     – Начинается новая жизнь для всех, – сказала Хэтти по пути домой в автомобиле.
     – Да, – ответил Вилли погодя. – Судьба уберегла нас от гибели – несколько человек здесь, несколько человек там. Что будет дальше, зависит от нас всех. Время глупости кончилось. Нам больше нельзя быть глупцами. Я понял это, пока он говорил. Понял, что теперь белый человек так же одинок, как были мы. Теперь у него нет дома, как не было у нас столько времени.
     Теперь все равны. Можно начинать сначала и наравне.
     Он затормозил машину и остался сидеть в ней; Хэтти вышла и отворила дверь дома, выпуская детей. Они бегом ринулись с вопросами к своему отцу.
     – Ты видел белого человека? – кричали они. – Ты видел его?
     – Так точно, – ответил Вилли, не вставая из-за руля, и потер лицо неторопливыми пальцами. – Я как будто впервые сегодня по-настоящему увидел белого человека – вот именно, по-настоящему увидел.