Горе

    Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже -- не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, -- сердце замирает от необъяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.
     Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.
     Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего.
     Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво.
     У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались.
     Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: "Нечаиха-то... гляди-ко, сердешная", -сказали люди. Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли -- и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: "Цып-цып-цып". Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была -- и нету, ушла.
     ...Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем не страшно на ней.
     Я притаился.
     Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку.
     -- Ничо... счас маленько уймусь... мирно побеседуем, -- тихо говорил старик и все не мог унять слезы. -- Третий день маюсь -- не знаю, куда себя деть. Руки опустились... хошь што делай.
     Помаленьку он успокоился.
     -- Шибко горько, Парасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы -- и то легше. А то-думай теперь... Охо-хо... -- Помолчал. -- Ну, обмыли тебя, нарядили -- все, как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали, Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Давыдовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Петьке уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его... сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?
     Молчание.
     Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым, терпеливым голосом.
     -- Вот гадаю, -- продолжал дед Нечай, -- куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А это вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся, а это не яички, и цыпляты живые, маленькие ишо, И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливаешь... Страсть господня! Проснулся... Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя- нету. Парасковьюшка... язви тя в душу!.. -- Дед Нечай опять заплакал. Громко. Меня мороз по коже продрал -- завыл как-то, как-то застонал протяжно: -- Э-э-э... у-у... Ушла?.. А не подумала: куда я теперь? Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез... вылечиваются люди. А то ни слова, ни полслова -- вытянулась! Так и я сумею... -- Нечай высморкался, вытер слезы, вздохнул. -- Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще... только нормально. А то цыпляты какие-то... черт те чего. А тут... -- Нечай заговорил шепотом, я половину не расслышал, -- Грешным делом хотел уж... А чего? Бывает, закапывают, я слыхал. Закопали бабу в Краюшкино... стонала. Выкопали... Эти две ночи ходил, слушал: вроде тихо. А то уж хотел... Сон, говорят, наваливается какой-то страшенный -- и все думают, што помер человек, а он не помер, а -- сонный...
     Тут мне совсем жутко стало, Я ползком -- да из огорода. Прибежал к деду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады.
     -- Он сам с собой или вроде как с ней разговаривает? -- расспрашивал дед.
     -- С ей. Советуется, как теперь быть...
     -- Тронется ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный?
     -- Нет, он пьяный поет и про бога рассказывает. -- Я знал это.
     Нечай, заслышав наши шаги, замолчал.
     -- Кто тут? -- строго спросил дед.
     Нечай долго не отвечал.
     -- Кто здесь, я спрашиваю?
     -- А чего тебе?
     -- Ты, Нечай?
     -- Но...
     Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас -- был очень недоволен.
     -- А ишо кто тут был?
     -- Иде?
     -- Тут... Я слышал, ты с кем-то разговаривал.
     -- Не твое дело.
     -- Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой, чтоб бежал и не оглядывался.
     Старый человек, а с ума сходишь... Не стыдно?
     -- Я говорю с ей и никому не мешаю,
     -- С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек -- в земле.
     -- Она разговаривает со мной, я слышу, -- упрямился Нечай. -- И нечего нам мешать.
     Ходют тут, подслушивают...
     -- Ну-ка, пошли, -- Дед легко поднял Нечая с земли. -- Пойдем ко мне, у меня бутылка самогонки есть, счас выпьем -- полегчает.
     Дедушка Нечай не противился.
     -- Чижало, кум, -- силов нету.
     Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы.
     Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал -- неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было дедушку Нечая.
     -- А кому легко? -- успокаивал дед. -- Кому же легко родного человека в землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што было бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи.
     -- Жалко.
     -- Конешно, жалко... кто говорит. Но вить ничем теперь не поможешь. Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. Терпи.
     -- Вроде соображаю, а... запеклось вот здесь все -- ничем не размочишь. Уж пробовал -- пил: не берет.
     -- Возьмет. Петька-то чего не приехал? Ну, тем вроде далеко, а этот-то?..
     -- В командировку уехал. Ох, чижало, кум!.. Сроду не думал...
     -- Мы всегда так: живет человек -- вроде так и надо. А помрет -- жалко. Но с ума от горя сходить -- это тоже... дурость.
     Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая умерла.
     Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню; все так же резко, горько пахло полынью.
     Дед оставил Нечая у нас.
     Они легли ни полу, накрылись тулупом.
     -- Я тебе одну историю расскажу, -- негромко стал рассказывать мой дед. -- Ты вот не воевал -- не знаешь, как там было... Там, брат... похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют потише... А шофер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем, Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехали, Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги -- с наганом. Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который наганом-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого, Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был -- совсем тоже плохой, почесть лежал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Голова в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на коленки к себе взял -- хоть поддержать маленько, да кого там!.. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых... -- Дед крякнул, помолчал. Закурил, -- Миколай тоже стал помогать... Помогать... Подал я ему лейтенанта-то... "Все, говорю, кончился". А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то... Кхэх... -- Опять молчание. Долго молчали.
     -- Неужто сын? -- тихо спросил дед Нечай.
     -- Сын.
     -- Ох ты, господи!
     -- Кхм... -- Мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд.
     -- А потом-то што?
     -- Схоронили... Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал.
     -- Пошто не сказал-то?
     -- Скажи!.. Так хоть какая-то надежа есть -- без вести и без вести, а так... совсем.
     Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог,
     -- Господи, господи, -- опять вздохнул дед Нечай. -- Сам-то хоть живой остался?
     -- Микола? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам... Вот какая история. Сына! -- легко сказать. Да молодого такого...
     Старики замолчали.
     В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут -- сияет!