Хозяин бани и огорода

    В субботу, под вечерок, на скамейке перед домом сидели два мужика, два соседа, ждали баню. Один к другому пришел помыться, потому что свою баню ремонтировал. Курили. Было тепло, тихо. По деревне топились бани: пахло горьковатым банным дымком.
     -- Кизяки нынче не думаешь топтать? -- спросил тот, который пришел помыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.
     -- На кой они мне... -- лениво, не сразу ответил тот, который постарше. Он смотрел в улицу, но ничего там не высматривал, а как будто о чем-то думал, может, вспоминал.
     -- А я не знаю, что делать. Топтать, что ли...
     -- Наплавь из острова да топи.
     -- Не знаю, что делать... Может, правда, наплавить.
     -- Конечно,
     -- Ты будешь плавить?
     -- Я, может, угля куплю. Посмотрю.
     -- Наверно, наплавлю. Неохота этими кизяками заниматься.
     Тот, что постарше, спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову...
     -- Хошь расскажу, как меня хоронить будут? -- Чуть сощурил глаза в усмешке.
     -- О! -- удивился сухой, смуглый. -- Ты что?
     -- Хошь?
     -- А чего ты... помирать-то собрался?
     -- Да не собрался. Я туда не тороплюсь. Но я в точности знаю, как меня хоронить будут. Рассказать?
     -- Во, елки зеленые! Мысли у тебя. Чего ты? -- еще спросил тот, помоложе.
     -- Значит, будет так: помер. Ну, обмыли -- то-се, лежу в горнице, руки вот так... -- Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. -- Жена плачет, детишки тоже... Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: "Интересно, позовут на поминки или нет?"
     -- Ну, слушай! -- обиделся смуглый. -- Чего уж так?
     -- Я в шутку, -- сказал рассказчик. И продолжал опять серьезно: -- Ты будешь стоять и думать: "Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так..."
     -- Так все думают.
     -- Жена будет причитать: "Да родимый ты наш, да на кого же ты нас оставил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный". Сроду таких слов не говорят, а как помрет человек, так начинают: "сокол", "голубь".,, Почему так?
     -- Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают: "ноженьки", "рученьки", "головушка". "Ох, да отходил ты своими ноженьками по этой горенке". А у кого есть сорок пятый размер -- тоже ноженьки!
     -- Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким.
     -- Ну а дальше?
     -- Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать -- с моих выжмет, А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу.
     -- Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить...
     -- Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки. -- Рассказчик засмеялся негромко. Молодой не засмеялся.
     -- Но когда сядут и хорошо помянут -- поговорят про покойного, повспоминают -- это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что поиграли? Ты же сам говоришь: "На кой он мне?"
     -- Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо показать, что они... уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко...
     -- Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
     -- Найдется. Ну и что?
     -- Чего же она будет с твоей родни тридцать рублей выжимать на оркестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут скидываться-то?
     -- Я же не скажу ей из гроба: "Заплати сама!"
     -- Из гроба... Они при живых-то что хотят, то и делают. Власть дали! Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись... Ну, та плачет, конечно, когда ей капают, -- больно. А моя дура орет на нее. Я осадил разок, она на меня, А у меня вся душа переворачивается, когда девчонка плачет, я не могу.
     -- Но капать-то надо.
     -- Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и так больно, а эта орет стоит "не плачь!". Как же не плакать?
     -- Да... -- Николаю, рассказчику, охота дальше рассказывать, как его будут хоронить. -- Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова...
     -- Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
     -- Наверно...
     -- Я Стародубову Ефиму копал... Да не просто одну могилку, а сбоку еще для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Главное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не позвали. Понял?
     -- Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего они тут знают: кто копал, кто не копал...
     -- Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха знала... Нет, это уж такие люди. Два рубля суют мне... Хотел матом послать, но, думаю, горе у людей...
     -- А кто совал-то?
     -- Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распоряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю, своими двумя рублями, я лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал старика...
     -- Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе...
     -- Да я же не за деньги копал! Я говорю: уважал старика, мы вместе один раз тонули. Я пас колхозных коров, а он своих двух телков пригнал. И надумали мы их в Сухой остров перегнать -- там трава большая в кустах и не жарко. Погнали, а его телка-то сшибло водой. Он за телком, да сам хлебнул. Я кой старика-то вытаскивал, телка нашего на дресву оттащило. Из старика вода полилась, очухался, он и маячит мне: телка, мол, спасай, я ничего...
     -- Спасли? Телка-то.
     -- Спасли. Хороший был старик. Добрый. Мне жалко его.
     -- Я его мало знал. Знал, но так... Он долго хворал?
     -- Нет. У него сперва отнялись ноги... Его в больницу. А он застеснялся, что там надо нянечку каждый раз просить... Заталдычил; "Везите домой, дома помру". Интеллигент нашелся -- няньку стыдно просить. Она за это деньги получает, оклад.
     -- Ну, каждый раз убирать за имя -- это тоже...
     -- А как же теперь? Он и так уж старался поменьше исть, молоком больше... Но ведь все же живой пока человек. Как же теперь?
     -- Оно, конечно.
     -- Может, полежал бы в больнице, пожил бы еще...
     -- Его без оркестра хоронили?
     -- Какой оркестр! Жадные все, как... Сын-то инженером работает, мог бы... Ну, копейка на учете.
     -- Да старику-то, если разобраться, на кой он, оркестр-то? -- сказал рассказчик, хозяин бани.
     -- А тебе?
     -- Чего?
     -- Тебе нужен?
     -- И мне не нужен.
     -- Никому не нужен, но все же хоронют с оркестром. Не покойник же его заказывает, живые, сам говоришь. Любили бы отца, заказали бы. Жадные.
     -- Бережливые, -- поправил хозяин бани.
     Смуглый посмотрел на рассказчика... Понимающе кивнул головой.
     -- Вот и про себя скажи: я не жадный, а бережливый. А то -- "не надо оркестра, я его все равно не слышу". Скажи уж: денег жалко. Чего рассусоливать-то? Я же вас знаю, что ты, что Кланька твоя -- два сапога пара. Снегу зимой не выпросишь.
     Рассказчик помолчал на это... Игранул скулами. Заговорил негромко, с напором:
     -- Легко тебе живется, Иван. Развалилась баня, ты недолго думая пошел к соседу мыться. Я бы сроду ни к кому не пошел, пока свою бы не починил... И ты же ходишь прославляешь людей по деревне: этот жадный, тот жадный, Какой же я жадный: ты пришел ко мне в баню, я тебе ни слова не говорю: иди мойся. И я же жадный! Привыкли люди на чужбинку жить...
     Иван достал пачку "Памира". Закурил. Усмехнулся своим мыслям, покачал головой:
     -- Вот видишь, из тебя и полезло, Баню пожалел...
     -- Не баню пожалел, а... свою надо починить. Что же вы, так и будете по чужим баням ходить?
     -- Ты же знаешь, мне не на че пока тесу купить,
     -- Да у тебя сроду не на че! У тебя сроду денег нет. Как же у других-то есть? Потому что берегут ее, копейку-то. А у тебя чуть завелось лишка, ты их скорей торописся загнать куда-нибудь. Баян сыну купил!.. Хэх!
     -- А что тут плохого? Пускай играет.
     -- Видишь, ты хочешь перед людями выщелкнуться, а я, жадный, должен для тебя баню топить, На баян он нашел денег, а на тес -- нету.
     -- Мда-а,,. Тьфу! Не нужна мне твоя баня, гори она синим огнем! -- Иван поднялся. -- Я только хочу тебе сказать, куркуль: вырастут твои дети, они тебе спасибо не скажут, Я проживу в бедности, но своих детей выучу, выведу в люди... Понял?
     "Куркуль" не пошевелился, только кивнул головой, как бы давая знать, что он понял, принял, так сказать, к сведению.
     -- Петька твой начал уж потихоньку выходить в люди. Сперва пока в огороды.
     -- Как это?
     -- Морковка у меня в огороде хорошая -- ему глянется...
     -- Врешь ведь? -- не поверил Иван.
     -- А спроси у него. Еще спроси: как ему та хворостина? Глянется, нет? И скажи: в другой раз не хворостину, а бич конский возьму... -- Сидящий снизу нехорошо, зло глянул на стоящего, -- А то вы, я смотрю, добрые-то за чужой счет в основном. А чужая кобыла, знаешь, лягается. Так и передай своему баянисту,
     Иван, изумленный силой взгляда, каким одарил его хозяин бани и огорода, некоторое время молчал.
     -- Да-а, -- сказал он, -- такой правда за две морковки изувечит.
     -- Свою надо иметь. Мои на баяне не усеют, зато в чужой огород не полезут.
     -- А ты сам в детстве не лазил?
     -- Нет. Меня отец на баяне не учил, а за воровство руки выламывал.
     -- Ну и зверье же!
     -- Зверье не зверье, а парнишке скажи: бич возьму. Так уделаю, что лежать будет. Жалуйтесь потом...
     -- Тьфу! -- Иван повернулся и пошел домой. Изрядно отшагал уже, обернулся и сказал громко: -- Вот тебе-то я ее не буду копать! И помянуть не приду...
     Хозяин бани и огорода смотрел на соседа спокойными презрительными глазами. Видно, думал, как покрепче сказать: Сказал:
     -- Придешь. Там же выпить дадут... как же ты не придешь. Только позвали бы -- придешь.
     -- Нет, не приду! -- серьезно, с угрозой сказал Иван.
     -- А чего ты решил, что я помираю? Я еще тебя переживу. Переживу, Ваня, не горюй.
     -- Куркуль.
     -- Иди музыку слушай. Вальс "Почему деньги не ведутся". -- Хозяин бани и огорода засмеялся. Бросил окурок, поднялся и пошел к себе в ограду.