Родня

    Городской день пролетел незаметно. Лунякин выехал с хутора затемно, ко времени в город успел и там, колхозные дела управляя, нигде будто не рассиживал, лишь перекусил наспех в каком-то буфете — и день промелькнул. Осталось лишь время кое в какие магазины заскочить да заехать к свояченице — родной сестре жены,— передать гостинцы да приветы. Оттуда он выбрался не сразу: поужинал, новости рассказал да выслушал — в общем, тары да бары. Оставляли его до утра, но Лунякин ночевать решил у старинного товарища, с которым дружил с детства, сельхозинститут вместе кончали.Товарищ был по рождению человеком городским, но с малых лет подолгу жил на хуторе, у деда с бабкой. В детстве и младости бедокурили вместе, потом учились в институте. Окончив учебу, товарищ остался в городе. Лунякин вернулся к себе, в колхоз. Но старое не забывалось. Старались, по возможности, видеться. И нынче, коли случай выпал, Лунякин решил заночевать у друга. А там, куда Лунякин спешил, гостей не ждали. Уже собирались ложиться спать, досматривали телевизор, позевывая. За окном стихал город: гул машин, громыханье трамваев полегоньку утишивались. И тут объ¬явился нежданный гость — Лунякин.
     Прибыл гость, и квартира словно сбросила дрему. Хозяин пошел вниз, во двор, отпирать гараж. Своей машины пока не было, но гараж имелся. Хозяйка готовила скорый ужин. Хозяйская же дочка хрустела хуторским гостинцем — репкою. Теперь, по весне, тем более в городе, этот нехитрый овощ был едов и сладок.
     Когда мужики вернулись в квартиру, уже и хозяйка репкой баловалась, грызла. Гость засмеялся, спросил:
     — Лучше ваших апельсинов? То-то... Ты помнишь? — обратился он к хозяину.— Раньше-то как ее любили. По краю левады насадит мать, оставит в зиму, а рано весной, еще никакой зелени нет, так в охотку едим. Потом перестали сажать, позабыли. А это наш новый агроном привез, говорит, лечебное, от всех болезней, называется топинамбур. Получше разглядел: да это же репка! Помнишь?
     — Репка... — передразнила гостя хозяйка.— Ты чего глаз не казал всю зиму? Нету и нет... — Наскучали? — спросил Лунякин. — Приехали бы на провед. Дурачья зима какая-то, — пожаловался он.— То одно, то другое. Зимовка тяжелая. Потом опять меня в район сватали, еле отбился.
     Лунякин председательствовал в колхозе, и который год уже звали его в район.
     — Не хочешь в начальство?
     — Нет. Не желаю. А потом я ногу сломал,— вспомнил он.— Да... Угораздило. На ровном месте сигнул и не встал. Срасталась плохо. Видно, уже не молоденькие,— пожаловался он. — Ну да? — удивилась хозяйка.— Слава богу, дошло.— И, поглядев с улыбкой на мужа и гостя, добавила насмешливо: — Женихи...
     — Отженихались...— покачал головою Лунякин. — Отгулялись седоклокие...— взъерошил он свои густые черные волосы в жестких кольцах. Седины там было не счесть. — Отгулялись... Теперь вот чья пора,— шагнул он к хозяйской дочке, обнимая ее.
     — Мои девки велели тебя привезти. Каникулы ведь... Троек-то нет?
     — Нет,— ответила девочка.
     — Ну, и поехали. Завтра поднимемся — и айда. Дела я сделал.
     — А секция? А музыка? — всполошилась хозяйка.— Да там и каникулы-то — кот наплакал. Неделя всего.
     — Мама... — просяще протянула девочка. — Поедем, поедем,— успокоил ее Лунякин.— Мне девки приказывали — высшее начальство. Они уж с каких пор галдят. Моды им городские расскажешь, песни. Молочка попьешь. Заморилось дите совсем, с секциями с вашими,— пожалел он.
     Хозяйская девочка и впрямь гляделась не больно хорошо. Рослая, но в юной худобе: с тонкими руками, угловатыми, худыми плечиками.
     — Ну, ладно, поезжай, — разрешила мать.— Но чтоб вот такая приехала...— надула она щеки. — Хуторская..
     — Сделаем, — пообещал гость. — Поставим на интенсивный откорм. У нас скотина за сутки по килограмму привеса дает. А мы чем хуже? А? — спросил он.— Даешь килограмм привеса? Берем обязательство?
     — Берем, — весело согласилась девочка.
     — Вот и хорошо. А где дедуня? — вспомнил вдруг гость.— Либо уже спать улегся? С курами? Или на гости подался? Хозяин смешался, растерянно поглядел на жену, но и та не сразу нашлась, замерев с недоеденной репкой в руках. Девочка, дочка их, взглянула на смолкших родителей и сказала спокойно:
     — Дедушка у нас не живет. Он теперь в доме престарелых.
     — Не болтай, чего не понимаешь! — оборвала ее мать.— Сколько раз говорить, не в доме престарелых, а в доме ветеранов войны. Ветеранов войны,— подчеркнула она. — Это огромная разница. А ты плетешь... Иди ложись спать! Утром не добудишься, не поднимешь ее, а вечером...
     Девочка опустила глаза и ушла, хозяйка продолжала речь: — Услышит где-то и плетет. Повторяет чужие глупости. Не варит башка. Пойду и я ложиться, — внезапно решила она. — Вчера так плохо спала, и завтра чуть свет... Так надоело...
     Она ушла, и мужчины остались одни, в тесной кухне, за столом, друг перед другом.
     На воле отходил к ночному покою вечерний город. Реже и звучнее бежали по пустеющей гулкой улице трамваи. В небе, над крышами, в стороне западной, светила неяркая, но чистая заря. В кухне темнело. Молчать было тягостно. Хозяин завел разговор:
     — Тебя куда в район-то сватали?
     — В управление,— не сразу ответил гость.
     — Не хочешь?
     — Нет. Бумажки перебирать, на людей цобекать да забегать начальству вперед, в глаза заглядывать. Смолоду не привык, а теперь...
     Они сидели друг против друга, два нестарых еще мужика — чуть за сорок обоим,— плечистые, крепкие, но в ранней седине.
     Говорили о городских да хуторских новостях, перебрасывались словами, но в глаза друг другу боялись взглянуть.
     —Так как же с дедом-то? — не выдержал наконец Лунякин.
     — Что ж вы его так? Хозяин вздохнул, ответил нехотя:А чего дед? Дед живет неплохо. Можно сказать, у Христа за пазухой. Дом ветеранов войны. Для ветеранов специально построили. Сейчас, знаешь, как к этому делу относятся. Для них — лучшее. Там все блестит. Кафель югославский, пластик, красочка тоже импортная, паркет, ковры, зимний сад, всякие процедурные кабинеты, врачей куча. За ними, как за детьми малыми.
     Хозяин начинал говорить будто нехотя и чуть виновато, но постепенно смелел, поднял голову, и голос его звучал тверже. —Врачи, медсестры — весь персонал... В обкомовской больнице такого нет. Кондиционеры, цветы, питание.
     Лунякин сидел все так же, склонясь над столом. Он слушал и слышал все, но виделся ему почему-то не шик-блеск с югославским ярким кафелем и коврами, а какая-то невзрачная комнатенка, больничная коечка и дед — под серым казенным одеялом. Виделось такое — и все.
     Деда увезли с хутора прошлой осенью, еще по теплу. Получилось все как-то быстро: приехали, забрали, дом удачно продали. Хороший был у старика дом, и глядели за ним хорошо, бабка рук не жалела. Весной старая умерла, остался дед сиротой. Лишь внук в городе да еще племянник. Туда его и забрали.
     — Ты вот съездишь, поглядишь и поймешь, — рассказывал хозяин. — Туда абы кого не берут. Через обком устраивал. Дед туда с охотою. Сначала в госпитале лежал, подлечивался. Ему там понравилось. Вокруг такие же старики. Есть с кем поговорить, не скучно. А возможность появилась в доме ветеранов — он согласился, и не жалеет.
     — О-хо-хо... — негромко сказал гость. — Дед, дед... Живем, живем... И на лице его появилась, совсем некстати, улыбка. Глядел он в сторону, в окно, где остывало вечернее небо.
     — Помнишь, на пасеке у него жили? — вдруг спросил он хозяина.
     Давно то было, в годы мальчишеские, но вспомнилось ясно: опушка займищного леса, голубые улья, гудение пчел, медогонка... вперемежку ручки ее крутили, и тягучая медовая струя, светлая в солнце, лилась и лилась. И дед, припадая на калеченую ногу, суетился рядом.
     Хозяин заварил свежего чаю, гостю налил и себе, хлебнул пахучего пития и сказал, поднимая глаза на Лунякина:
     — Я чувствую, ты сейчас на меня грешишь. Понимаю... Мол, дед тебе столько помогал, вместо матери-отца остался. Да, помогал. Много помог. Спасибо ему. Но я-то хочу как лучше. Тоже по-хорошему.
     — Для кого лучше?
     — Как для кого? Для деда. Ему там спокойнее: уход, врачи, ровесники вокруг. Поговорят, потолкуют. Веселей идет жизнь. А здесь он в четырех стенах, один да один. Лишь вечером собираемся. Ему и поесть по-человечески никто не подаст. И с ногой у него совсем плохо стало. В туалет и то... Пока дошкандыляет... Глядишь, обсикается. А там лучше.
     —Лучше-то, может, и лучше, — задумчиво сказал Лунякин. — Но зачем вы его сюда тянули? Старушку эту прогнали. Они б, может, жили и жили...
     - Кто ее прогонял, она сама ушла.
     - Рассказывай...— усмехнулся Лунякин.— Твоя ж на нее шумела. Уходи! Ты — чужая! — передразнил он.— Хочешь завладать!
     — Но это же правда,— вступился за жену хозяин.— Она и хотела захватить все. Бабаня умерла, и она сразу подлезла. Любовь... В такие-то годы... На пенсию дедову она польстилась да на хату. Вот и все.
     После смерти жены к деду приклонилась, тоже одинокая, пожилая женщина. Сначала приходила сварить да постирать, а он в ее хозяйстве помогал топором да молоткомПотом она вовсе к нему перешла. Но ненадолго. Приехал из города внук с женою и поломали все.
     — А сейчас лучше вышло? — спросил Лунякин.— Бабку прогнали. Хату продали... Пять тысяч несчастных... — Ты чего же хочешь сказать, что мы из-за этих денег деда и забрали?— Нет, этого я не говорю. Тут, как говорится, бог вам судья. Но деда мне жалко. И конечно, это я прямо скажу, ты не обижайся, раз уж вы забрали его, и бабку прогнали, и хату продали, то надо было до конца и докормить. Уж коли с места тронули.
     — А я тебе еще раз говорю,— начал сердиться хозяин. — Ему там лучше. Там уход, врачи. А здесь — один да один. И некому за ним приглядеть. Он ходить стал совсем плохо. В туалет не дойдет... По коридору — лужа.
     — Ну, и подтерли бы, какая беда... Сам-то каким был? Не помнишь? Бабка матрацы сушить не успевала.
     Давно то было, грех детский, но хозяин, вспомнив, покраснел, проговорил, оправдываясь:
     — Это болезнь детская.
     — Правильно, детская. А это — стариковская. И ты уж, бога ради, никому не жалься, что он, мол, на пол насикал— сказал Лунякин, поморщившись.— Не говори, не позорься. Люди и не таких стариков держат. Бабу Ксеню помнишь? Калимановы, у школы живут... Она напоследок вовсе из ума выжила. Огород зорит, в доме бедокурит. Поджигала. Тетка Фаина плакала, но держала ее до конца. А Малешкиных дед... Тот вовсе... Старые, они не лучше малых...
     — Ты сравнил...— усмехнулся хозяин.— То хутор, он хутор и есть. Там и Колю-Хабу держат, и Настю-сластуху,— вспомнил он хуторских дурачков.
     — А чего ж...— сказал гость.— И Коля, и Настя на месте. Живут...
     — Конечно, с родителями...— объяснил хозяин.— Какие ни есть, а родные отец-мать... Своего дитя. А дед, если честно говорить, он кому, он мне лишь . родня. А для дочки и для жены кто он? В гости несколько раз приезжали. Вот и все. Они к нему и не | привыкли. Словно чужой человек. И он это чуял. Ему ] тоже несладко, будто у чужих...
     — Тогда уж ты виноват,— определил Лунякин.— Так поставил. Дед... Дед — и чужой. А у Коли-Хабы, между прочим, мать его, тетка Татьяна, померла. И Колю Василий забрал, брат его. А Василия жинка, она тоже косоротится. Так Василий сам и в бане Колю моет, а то и стирает... В общем, глядит. Вот так...
     Лунякину захотелось закурить. Но не здесь, в тесной кухне, а на воле. Да и чего было пустое толочь.
     —Давай ложиться,— сказал он.— Подниматься завтра рано, дорога...
     Ему постелено было в отдельной комнате, на широком диване. После ванной он не улегся сразу, а вышел на балкон.
     Ночной город лежал во тьме и огнях. А виделся снова дед, и почему-то опять на узкой кровати, под серым одеялом, словно покойник уже. Но глаза откры¬тые, живые, глядит в потолок. О чем-то думает. Боже мой...
     Потом, через тьму и долгие километры, увиделись свои старики. Теперь, издали, он так жалел их, даже сердце щемило. И не в чем было себя особо упрекать. Но все же... Жизнь, суета, спешка, дурная работа — все некогда. А они — уже неторопкие. Чего? Да почему? Да не слышу... Иной раз и... сейчас вспоминать горько.
     Как быстро время-то прошло... Вроде недавно еще босиком бегал. Отец с матерью дотемна в поле. «Баба-ня, вареничков с вишнею...» — «И-и, вишенный... Когда их лепить.Тут делов...» Но лепит. «Дедуня...»
     Бабаня... Дедуня... Мамка да батя... Как незаметно время ушло... Как быстро вы постарели... Теперь уж сам отец, а там, глядишь, и дед. И все. Издали, с городского балкона, словно с высокой горы, виделся хутор и вся жизнь, словно на ладони.
     И будто особой вины перед своими не чуял, но думалось не больно сладкое. Сначала о хуторе, о своих, потом снова больничные стены привиделись, одеяло казенное, дед под ним.
     Надо завтра поехать, проведать. Конечно, расстройство будет, слезы стариковские, но проехать мимо нельзя. Столько лет знались, и даже родня какая-то дальняя, кажется по матери. Заехать надо.
     И о другом думалось, об этом доме, где он гостил сейчас. Теперь с ним порвется нить. Все. Сколько было и было: детство, юность и молодость, и в зрелые годы сходились все ближе, дорожили друг другом, казалось, теперь до конца. Порвалось... Конечно, порвалось. Не глядя в глаза друг другу, как жить? Зачем так... Ясно, что порвалось. И это было горько.
     Ночью снилось Лунякину детство: мальчишеские годы, купание в речке, костры на берегу — все беззаботное, доброе, но сон был тревожен. И проснулся он будто от испуга.
     Утром разговаривали мало. Хозяин торопился, а жена его и вовсе чуть свет убежала на работу. Девочка, хозяйская дочка, с утра гляделась нездорово. Может, и вправду, она немного хворала, а может, просто росла, тянулась.
     — Ты собралась? — спросил ее Лунякин.
     — Может, не надо,— вступил в разговор хозяин.— Начнется там...
     — Брось...-остановил его Лунякин, все пони¬мая,—Мы ж не совсем глупые. Пусть дите отдохнет. У нас сейчас хорошо. Весна...— сказал он протяжно и улыбнулся, потому что увиделся ему хутор, утренние дымы над хатами, поля, рдяные и сизые талые зай¬мища — все рядом.— Поехали!
     Место, где размещался дом ветеранов войны и госпиталь, Лунякин знал и потому доехал не спрашивая. Девочка, прикорнувшая на переднем сиденье, все поняла лишь в последнюю минуту, когда подрулили к месту и Лунякин стал набирать в целлофановый пакет мандаринов, пряников, яблок, конфет — того да другого из купленных для хутора гостинцевПакет уже был полон, когда под руку попалась последняя забытая репка, из тех, что он привез в город. Лунякин посмотрел на нее, усмехнулся и положил на самый верх.
     – Пойдем,— позвал он девочку.
     Та помедлила, но вышла из машины.
     — Он плачет,— сказала она, потупясь.— Как приходят к нему, плачет.
     — Годы...— вздыхая, объяснил Лунякин.— Старые люди, что малые дети. Так уж устроено. Жизнь...
     Это объяснение девочка будто приняла и пошла рядом с Лунякиным, подстраиваясь под его широкий шаг. В пустынном вестибюле они надели халаты. Коридоры были по-утреннему тихи и безлюдны.
     Постучав в комнату и войдя в нее, Лунякин тотчас вспомнил свое вчерашнее видение: сирый больничный покой, казенное одеялко. Здесь, в яви, все было по-иному: яркие шторы, голубое покрывало.
     Дед лежал, устремив глаза в потолок, и к вошедшим не повернулся.
     —Дедуня? — позвал его Лунякин.— Гостей не ждешь?
     Старика словно подбросило. Он сел в кровати.
     — Вылеживаешься...— шутливо попенял Лунякин.— Как тут поднимешь с вами сельское хозяйство... Прежде все деды работали до упору: на бахчах, в садах сторожевали, арбы делали, сани, колеса, бочки. А теперь— у всех пенсии. Вот вы и залегли.
     — Лежим...— оправдывался дед.— Привыкаем к могилкам.
     На второй кровати, отвернувшись к стене, посапывая, спал человек.
     — Не разбудим? — покосился на него Лунякин.
     — Его колом не подымешь,— ответил дед.— Ден¬но и нощно спит. Не то живой, не то уж помер неделю назад.
     Старик, еще не поверив в происходящее, смотрел на Лунякина и правнучку удивленно. Гостинцы, которые ему подали, он не глядя поставил,и вдруг насторожился,принюхался.
    -Мандарины...-Догадался Лунякин.-РПокушай.Я тоже оскоромился.-И подал оранжевый мягкий плод.
     Но старик, отложив мандарин, потянулся и жадно понюхал большую руку Лунякина, рукав его пиджака, лицом припадая к одежде.
     — Хутор... Хутором пахнет...— проговорил он.
     — А-а...— засмеялся Лунякин.— Скотиной провонял, креолином, он вонючий.
     Старик явственно слышал, чуя, как пробивается, точно ключ живой, через запахи — больничный, мандариновый, табачный и прочие,— пробивается и веет в лицо родного хутора.
     Лунякин подал репку, сказал:
     — Вот тебе тогда. Это уж наше…
     Старик принял ее, поглядел и заплакал. Все вчерашнее, о чем думалось, что ночью грези¬лось, снилось,— все разом вдруг поднялось в Лунякине, и все ему стало ясно: забирать надо деда, забирать — и никаких. Большой ладонью он отер стари¬ковские слезы и сказал:
     — Не плачь. Не плачь, дедуня. Все заживет. Поехали-ка домой. Домой... Там весна,оживешь.
     Он поднял старика,почуяв тяжесть еще не усохшего тела. Поднял и понес на выход,к машине. Девочка шла рядом.