Сандалик или путь к девятому бастиону

                   Повесть цикла "Шестая Бастионная"
     Знакомство
       
       От стен Херсонеса до проспекта Гагарина, где ходят троллейбусы, можно идти по  улицам.  А  можно и  напрямик дворами,  площадками,  на которых сохнет белье, сквериками и маленькими пустырями.    Я старался выбрать путь покороче. В городе меня ждали друзья: капитан яхты  "Фиолент" Олег  Вихрев  и  его  сыновья --  Алька  и  Роська.  Был четвертый  час.  Воздух  над  подсыхающими  травами  тихонько  звенел  и струился от  густого тепла:  стоял  конец  сентября,  но  солнце  палило по-летнему.    Где-то  в  квартале  от  кинотеатра "Мир"  тропинка  вывела  меня  на площадку, заросшую высокой травой. На ее пыльных стеблях висели высохшие улитки.  В  траве лежали серо-желтые глыбы песчаника,  рытого круглыми впадинами. На ближнем камне сидел, согнувшись, мальчишка.    Уперся  локтями в  коленки,  охватил пальцами виски  и  не  двигался. Только выгоревшие добела волосы шевелились в струйках теплого воздуха.    Неподалеку валялся полуоткрытый ранец.    Сперва  я   на   мальчишку  глянул  мельком.   Мальчик  как  мальчик. Светло-голубая рубашка с короткими мятыми рукавчиками,  старенькие шорты цвета  пыльной  плащ-палатки,  потрескавшиеся сандалетки на  босу  ногу. Обыкновенный четвероклассник   ближней  школы.  Обыкновеннее некуда... Только вот поза невеселая (я чуть сбил шаг).  Но и  здесь,  видно,  дело обычное.  Скорее  всего,  двойку  схлопотал и  не  решается идти  домой. (История хотя и  грустная,  но  старая,  как  весь белый свет).  Чем тут поможешь?..  Я  все  же  еще раз оглянулся на  ходу.  В  этот миг -под мальчишкиной руки  упала капля-искорка.  Чиркнула по  колену и  побежала вн, оставляя на коричневой ноге темную полоску.    В десять или одиннадцать лет люди -за двойки не плачут. То есть так открыто не плачут, на виду у прохожих.    "Но прохожих здесь и нет,  --  попытался успокоить я себя.  -- Я один тут иду, да и то случайно..."    "Ну иди,  иди...  случайный прохожий",  -- сказал ехидный собеседник, который сидит  внутри  каждого   нас.  Я  тихо  чертыхнулся,  медленно подошел и сел на другом краю камня.    Конечно,  мальчик меня заметил. Ни движением, ни взглядом он этого не показал, только весь как-то напрягся. Я молчал.    Самое глупое в  таких случаях спрашивать:  "Что случилось?"  В  ответ будет или досадливое дерганье плечом,  или сердитое сопенье. А на второй и третий вопрос короткое бормотанье: "Ничего..." Если даже мама или отец спрашивают,  и то...  А если незнакомый дядька,  которого черт принес не вовремя!    Мы посидели с минуту. Потом я сказал негромко:    -- Ну?    Он чуть всхлипнул и (вот удача!) тихонько отозвался:    -- Чего?    Я проговорил осторожно:    -- Вот и  я  думаю чего?  Так просто люди не  роняют слезы среди бела дня.    Он шевельнулся, но голову не поднял. Проговорил полушепотом:    -- Вам-то что...    Тут  не  было ни  грубости,  ни  желания огрызнуться.  Просто горькая досада: какой, мол, прок от ваших вопросов?    Я придвинулся к нему на два сантиметра.    -- Как "что"? Просто увидел, когда мимо шел...    -- Ну и шли бы... -- опять всхлипнул он.    -- Интересно ты  рассуждаешь.  У  одного  человека слезы,  а  другой, значит, топай мимо, как на прогулке...    Мальчик всхлипнул сердито и решительно.  Нагнулся еще ниже,  дернул к себе ранец. Потом быстро промокнул глаза растрепанным концом галстука. И тогда хмуро ответил:    -- Ну и что? Ну и топают сколько угодно.    -- Дело хозяйское.  А я вот не могу,  характер такой дурацкий,  --  с досадой сказал я (было ясно, что в клуб опоздаю).    Он сел прямо и наконец посмотрел на меня.    Галстук не помог,  глаза все равно были мокрые. В них я не заметил ни капли  неловкости за  слезы.  Эти  серые  мальчишкины глаза  неприступно щетинились белыми ресницами, на которых блестели крошечные брызги.    Нет,  не  получилось разговора,  не сумел я.  Что-то не так сказал... Мальчик поднял ранец,  застегнул,  стал просовывать под ремешки руки. На меня опять не смотрел.    -- Не уходи, -- попросил я. -- Может, я смогу тебе помочь.    Он равнодушно качнул головой:    -- Никто не поможет.    -- А все-таки,  --  сказал я с осторожной настойчивостью.  --  Сперва кажется,  что никто, а потом находится выход... Ты ведь не знаешь, что я могу.    Мальчик опять  взглянул мне  в  лицо.  Мигнул.  Чуть  свел  маленькие выгоревшие брови.  Как-то иначе он сейчас глядел.  Помягче. Даже чуточку улыбнулся.    -- Время-то вернуть все равно не можете.    "Время вернуть не  могу",  --  подумал я.  Но  не прнался в  этом и спросил:    -- А зачем?    Он как-то еще больше обмяк,  бросил опять ранец и  сказал с  грустной доверчивостью:    -- Потому  что  вот  так  получилось...  Все  пошли  на  экскурсию на крейсер,  а меня -- домой... Теперь все равно ничего не поделать, потому что давно ушли.    Вот оно что...  Как же мальчишке хотелось на корабль, если дело дошло до слез!    Я  мысленно прокрутил в  голове список всех  знакомых,  которые имеют отношение  к  флоту.  И  тех,  у  кого  родственники  и  знакомые  имеют отношение.    -- С   этой  экскурсией  и   впрямь  дело  безнадежное.   Но  я  могу договориться!  Чтобы тоже на  крейсер или на  какой-нибудь эсминец.  Или хочешь  на  яхту?   Большая  яхта  --  это  целый  парусный  корабль!  И прокатиться сможешь!    Глаза у него быстро высыхали. Но ответил он серьезно и грустно:    -- Да нет... Не в этом же дело.    -- А в чем? Обидно, да?    Он ничего не сказал,  только бровями шевельнул:  и обидно, мол, и еще есть причины, сразу не объяснишь. Потом улыбнулся:    -- А я вас помню.    -- Да  ну?   --  обрадовался  я.  Но  не  удивился.  Мне  приходилось встречаться с ребятами в десятках здешних школ.    -- Вы в нашем классе выступали. В прошлом году.    -- А в какой школе?    -- Да не в школе. Мы в библиотеку приходили.    В   Центральной  детской  библиотеке  я   встречался  со  школьниками множество раз.  И чаще всего с третьеклассниками.  Почему-то именно этот народ любили водить туда учительницы и воспитательницы с продленки.    -- Вы  нам  сказку  про  ржавых  ведьм  рассказывали...  --  напомнил мальчик.    -- А-а!  --  сказал я. Про ведьм я рассказывал неоднократно. Но чтобы подержать разговор,  я  "вспомнил":  --  Ты,  кажется,  тогда еще вопрос задал: "Скоро ли эту сказку напечатают?"    -- Нет...  -- мальчик улыбнулся чуть снисходительно. -- Я вопросов не задавал,  я позади всех сидел...  Да вы меня все равно не вспомните, нас вон сколько было. А меня даже на карточке нет.    -- На какой карточке?    -- Ну,  мы тогда фотографировались вашим аппаратом помните?  Вы потом Тамаре Ивановне карточки для всего класса прислали.    Я  вспомнил наконец!  Вспомнил молодую и веселую Тамару Ивановну,  ее шумный класс,  толстую девочку Лену,  которая сочиняет стихи, белобрысых блнецов Женьку и Федю, высокого тоненького Кирилла, который читал свой смешной рассказ про непослушную кошку... Но всех разве упомнишь!    -- А почему тебя нет на карточке?    -- Да  так...   Я   не  люблю  сниматься,   всегда  какой-то  смешной получаюсь...  Наши ребята на заборе расселись,  я  за акацию задвинулся. Только ноги получились, которые -за веток свесились.    -- Ну вот, посмотрю на снимок и буду теперь знать -- это ты сидишь за акацией, твои башмаки торчат.    -- Ага... У меня один сандаль расстегнулся и еле на ноге висел...    Мне что-то смутно вспомнилось... Стоп...    -- Слушай-ка,  а  на  других снимках тебя  нет?  Мы  ведь тогда много щелкали.    -- На одном есть, только вдалеке. Там, впереди, Ленка Ловицкая стоит, у которой стихи,  помните?  И еще девчонки.  А я сзади,  на турнике вн головой. А Тамара Ивановна меня поймать хочет...    -- Да!  --  сказал я.  --  Она боится и кричит:  "Ну-ка,  слазь!  Шею свернешь, Сандалик!.." Это ты Сандалик?    Он шмыгнул носом, неловко заулыбался и кивнул.        Сейчас  я  уже  хорошо  помнил  тот  веселый час  в  просторном дворе .  Озорной стук  подошв,  смех,  боевые кличи мальчишек,  вг девчонок.  И оклики наперебой: "Саньчик, Сандалик! Светку держи, она мою брызгалку стащила!..  Сандалик,  иди  к  нам!..  Сандалик,  тебя  Тамара Ивановна зовет!"    Теперь мы были, можно сказать, давние знакомые.    -- Сядем, Сандалик.    Он послушно сел рядом со мной на камень.    -- Веселое у тебя прозвище. Ребята придумали?    Сандалик  улыбнулся,  кивнул.  Но  тут  же  насупился,  сорвал  сухой стебель, стегнул им по камню, сказал неохотно:    -- Только это еще давно,  в старой школе.  А сейчас мы переехали, тут недалеко. И школа другая...    И  сразу стало понятно,  что  не  в  радость Сандалику этот переезд и новая школа.  И  что хотя он отвлекся разговором,  но обиду свою и слезы свои помнит.    Я спросил поспешно:    -- Ну, а как все-таки насчет яхты? Устроить?    -- На яхту я и так могу. Меня папины знакомые обещали взять...    -- Ну, тогда на крейсер. Я попробую договориться.    -- Да  не  в  этом же дело,  --  повторил Сандалик недавние слова.  И добавил сумрачно: -- А вы даже и не спросили.    -- О чем?    -- Ну... может, мне так и надо. Что не взяли на экскурсию...    -- Нет, -- сказал я, -- что-то не верится. -- И добавил осторожно: -- Мне кажется, если бы все было справедливо, ты бы не плакал.    Сандалик подумал и вздохнул:    -- Не знаю...    -- А за что не взяли-то?    -- Да...  -- начал он. Замолчал, дотянулся до ранца, выдернул него и раскрыл дневник. Там было размашисто начертано:    "Накануне  устроил  безобразную  драку,   пытался  бить   товарища. Поведение 2".    Тихо свистнул я и отдал дневник.  Отодвинулся, глянул на Сандалика со стороны. При коротком и непрочном знакомстве можно ошибиться в человеке, но я был уверен, что не ошибаюсь:    -- Ты же никогда не лезешь первый. Как тебя довели до драки?    Сандалик затолкал дневник в ранец и устало объяснил:    -- Да не было драки. Я его только пнуть хотел, да и то не дали... Ну, сил уже нет. Пристает, пристает...    Я не спросил, кто пристает, не это сейчас было главное.    -- А с чего началось-то?    Сандалик нерешительно облал губы, опять насупился:    -- Может, я правда сам виноват...    -- Не знаю. В чем виноват?    -- Наверно,  не  надо  было говорить,  что  Стрелецк --  неправильное название.  Получилось,  что приехал откуда-то и сразу указываю... А я же просто объяснить хотел.    -- Ты сначала мне объясни. Причем тут Стрелецк?    -- Это весь здешний район так называется, потому что Стрелецкая бухта рядом.    -- Я знаю. А почему неправильно?    -- Потому что бухты перепутаны,  --  хмуро сказал Сандалик.  Я  же не виноват... Раньше Стрелецкая бухта была Казачья, а та наоборот...    -- Стоп, стоп, стоп! А откуда ты это взял?    -- С карты...  Вот,  -- он снова полез в свой потрепанный ранец. И на этот раз  вытащил сложенный бумажный лист --  желтый и  сухо шелестящий. Развернул на камне.    -- Ясно,  --  сказал я  со  смесью досады и  удивления.  --  Будь она неладна...    Это  была карта Гераклейского полуострова времен Первой обороны --  с Севастополем,  с  окрестными бухтами,  с  горами и  балками.  С русскими укреплениями,  с  французскими и  английскими батареями и  траншеями.  С витиеватой  надписью  в  верхнем  углу:   "Планъ  окрестностей  городовъ Севастополя,  Камыша и  Балаклавы въ  1854 и  55 годахъ.  Составилъ Кор. Воен. Топ. Штабсъ-Капитанъ Мотковъ 2-й".    -- Ясно,  --  опять сказал я.  --  "Севастопольский сборник",  второй том... Оттуда выдрал?    -- Она еле держалась... У вас тоже есть такая, да?    -- Есть... А у тебя откуда "Сборник"?    -- Ой,  да  еще  от  бабушки.  То  есть от  прабабушки и  прадедушки. Прадедушка много книг собирал про Севастополь.    -- Моряк был?    Сандалик кивнул:    -- Папа говорит, он был на миноносце командиром. Ну не самым главным, а каким-то помощником...  А потом он курсантов учил.  Только папа его не помнит, он еще до войны умер.    -- Как же книги-то уцелели в войну? Тут такое было...    -- Да,  я  знаю,  --  серьезно сказал  Сандалик.  --  Одни  развалины остались.  Но книжки некоторые в погребе лежали,  их бабушка туда вместе со всякими вещами спрятала... А дом разбомбили.    -- И бабушка погибла? -- нерешительно спросил я.    -- Нет,  ей  повезло.  Она тогда не  дома была,  а  под старым мостом пряталась. Знаете, такой старинный мост от водопровода, на Аполлоновке?    -- Знаю, конечно.    -- Она вместе с папой пряталась, он тогда совсем годовалый был, у нее на  руках.  А  потом их на эсминце в  Новороссийск вывезли.  Только папа этого не помнит, конечно.    Мы  разговаривали,   придерживая  пальцами  развернутую  карту.  И  я чувствовал, что Сандалику хочется скорее сказать о главном: о путанице с бухтами и своей обиде.  Но мне было все интересно,  что он рассказывает. Это во-первых. А во-вторых, не хотелось его огорчать раньше времени.    -- Значит, раскопали потом погреб? -- спросил я.    -- Раскопали...  Бабушка вернулась,  когда немцев прогнали.  Дом  был весь разбитый,  а  заваленный погреб --  целый.  Потому что он старинный был,  каменный.  В  нем  еще  в  ту  войну,  при Нахимове,  от  бомбежки прятались. Ну, то есть не от бомбежки, а от ядер...    -- Дом на Корабелке стоял?    -- Да,  вот  здесь.  --  Сандалик обрывком травяного стебля  ткнул  в карту.  В  сантиметре  от  голубого  завитка  Корабельной бухты  темнела чернильная звездочка.    -- Отметил? -- улыбнулся я.    -- Да.  Там сейчас новые дома, но мне это место папа показывал. А ему бабушка...  Она еще долго жила, наша бабушка, даже я ее помню. А дедушка погиб в первые дни войны, ушел -- и больше ничего не вестно.    -- Весь ты до десятого колена здешний, севастопольский, -- проговорил я чуть ли не с завистью.    -- Конечно,  --  просто сказал Сандалик.  Видно,  он был уверен,  что иначе и  быть не могло.  Он нетерпеливо,  но вежливо помолчал:  нет ли у меня еще вопросов? И опять ткнул стебельком в карту:    -- Видите, эта бухта сейчас Стрелецкая. А здесь написано -- Казачья.    -- Вижу... -- вздохнул я. -- И на других планах видел. Только знаешь, Сандалик, наверно, это все-таки путаница.    -- Почему? -- он глянул недоверчиво и требовательно.    -- Ну, кто ее знает почему... Слушай, пойдем куда-нибудь в тень, а? Я сейчас расплавлюсь.    Сандалик   посмотрел   удивленно.   Ему,   до   костей   прожаренному черноморским солнцем, жара ничуть не досаждала. Но тут же он согласился:    -- Пойдемте... Ой, а вы никуда не торопитесь?    -- Уже не тороплюсь,  --  сокрушенно сказал я. И подумал, что капитан Вихрев и  Алька меня,  пожалуй,  поймут,  но  Юрос  будет долго дуться и непримиримо сверкать очами.    Мы сели на скамейку в тени двухэтажного дома, недалеко от песочницы с неутомимыми малышами.  Сандалик  расстелил карту  на  коленях.  И  опять спросил нетерпеливо:    -- А почему путаница?    -- Трудно сказать. Я сам столкнулся с этим случайно, когда писал один рассказ... Может быть, это пошло от генерала Тотлебена. Слышал про него? Он в Первой обороне командовал инженерными работами.    -- Ну да, я знаю! Ему памятник на Историческом бульваре.    -- Да. У него про Оборону большущий труд, толстенные книги... Кстати, у вас такие не сохранились от прадедушки?    Сандалик помотал головой:    -- У нас мало осталось...    -- Ну ладно...  Так вот,  в самом начале Тотлебен перечисляет бухты в том же порядке, что здесь.    -- Вот,  значит,  и правильно!  -- обрадовался Сандалик. -- Раньше же лучше знали! А потом перепутали...    Я  подумал:  для  меня это случайный разговор,  а  у  Сандалика -за давней  неточности  названий  всякие  неприятности  и  обиды.  Я  сказал осторожно, боясь обидеть его еще больше:    -- Видишь ли, у того же Тотлебена потом написано... Я не помню точно, а смысл такой: когда французы и англичане еще делали первые разведки, их четыре  корабля  встали  у  Стрелецкой бухты  и  вели  огонь  бомбами по Александровской батарее...  Вот по этой,  там сейчас яхт-клуб.  Ну и  по этим тоже --  по  Восьмой,  по  Десятой.  Наши им  отвечали и  заставили отойти.  На Десятой ранило двух человек и  разбило один лафет.  Это были тогда первые потери в Севастополе...    Сандалик смотрел непонимающими глазами: ну и что, мол, этого?    -- Ты  взгляни,  я  ногтем провел по  карте.  --  Если эта дальняя от города бухта и в самом деле не Казачья,  а Стрелецкая,  значит,  корабли должны  были  стоять  где-то  здесь.  Расстояние до  батарей  километров двенадцать.  А  таких орудий,  чтобы на  эту дальность били,  тогда и  в помине не было.  Самое большое --  версты на три.  Гладкоствольные же... Значит, корабли были все же вот здесь. Значит, вот эта бухта не Казачья, а Стрелецкая. Как сейчас...    Сандалик с минуту смотрел на карту, потом опять поднял на меня глаза: и недоверчивые,  и в то же время виноватые. Мне стало неловко, будто это я причина всех его горестей.    -- Кто-то в прошлом веке напутал, а при чем здесь ты?    -- Им ведь это не объяснишь,  --  тихо сказал Сандалик.  --  Они и не слушают... Хохочут только да дразнятся.    -- Кто?    -- Ну... в классе.    "Пойдем в  ваш класс,  --  чуть не сказал я.  --  Там я объясню вашим ребятам, в чем дело". Но тут же с досадой вспомнил, что сегодня суббота, а послезавтра я уезжаю.    Не зная, чем помочь Сандалику, я сказал:    -- Ты все же, это... ты не унывай, держись. Ты все равно больше прав, чем они. Потому что ты хочешь разобраться, а им, видимо, все равно... Не ты же составлял карту,  а  штабс-капитан Мотков-второй...  Ох и грамотей этот Второй!  Смотри,  даже название переврал: написано не Стрелецкая, а Стерлецкая.    Сандалик пригляделся к мелким буковкам и улыбнулся:    -- Ой, верно...    Я  сказал  строго  (чтобы  побольше  вины  свалить  на  незадачливого штабс-капитана корпуса военных топографов):    -- К  тому же  по  старым правилам здесь должна быть не буква "е",  а буква "ять". Знаешь такую?    -- Конечно.  Я  же  "Севастопольский сборник" весь  прочитал.  И  еще старую книжку про  Синопский бой.  Там  тоже везде эти  "яти" и  твердые знаки... Из-за них мне и про драку написали...    Я ничего не понимал. Сандалик свернул карту и печально объяснил:    -- Из-за  памятника...  Вы  на  Малаховом  новый  памятник  Корнилову видели? Его недавно сделали вместо разрушенного.    -- Знаю. Не видел еще, завтра собирался...    -- Вы посмотрите внимательно,  там сзади надпись есть.  Про те битвы, где Корнилов сражался,  и  корабли,  которыми командовал.  Надпись такую надо ведь или  всю  по-старинному делать,  как  раньше писали,  или  всю по-нашему, верно? Нельзя же половину так, а половину так?    -- А там?    -- А  там по-всякому.  Например,  слово "тендер" с  твердым знаком на конце,  а  слово "бриг" --  без.  Название "Фемистокл" --  с твердым,  а "Двенадцать Апостолов" -- опять без. Ну и еще... Я про это сказал, а они опять:  "Ха-ха-ха,  профессор..."  --  Глаза  Сандалика снова  намокли и ощетинились ресницами.  Он  крепко хлопнул сложенной картой по скамейке. Вздрогнула и  бросилась прочь серая кошка,  которая нежилась на солнышке неподалеку.    -- Слушай, а ты ничего не путаешь? Может, неправильно прочитал?    -- Не путаю.  Сами увидите... Они, наверно, думают, что я выхвалиться хочу. А я просто хочу, чтобы правильно... Обидно же за Корнилова.    -- Нелегко тебе,  -- вздохнул я и подумал опять: "Чем же ему помочь?" А Сандалик глянул на меня сбоку и спросил совсем про другое:    -- А тот рассказ уже напечатали?    -- Какой?    -- Вы же сказали, что рассказ сочинили, тоже про эти бухты.    -- А!  Нет,  я  его так и  не закончил...  Я  хотел о фрегате "Везул" написать.  Он погиб в начале прошлого века,  еще задолго до Обороны.  Во время  шторма.  Выбросило его  на  берег  в  Казачьей  бухте,  вот  я  и разбирался, где Казачья, а где Стрелецкая...    -- А почему не написали?    -- Трудно сказать...  Наверно, потому, что не люблю печальных концов. Там люди погибли. Среди них один мальчик, юнга...    Сандалик посмотрел на меня внимательно и сказал:    -- Жалко.    -- Да... В общем, не получилось у меня.    -- А  вы  про  этот фрегат где  узнали?  Тоже   какой-то  старинной книжки?    -- Тоже...  Есть такая, с описанием всех крушений в русском флоте. От петровских времен до Крымской войны.    -- Всех-всех?    -- Да. Много там всяких историй...    Сандалик придвинулся ко мне и  сел поудобнее,  словно решил,  что эти истории я стану ему пересказывать. Потом пронес полувопросительно:    -- Интересно, наверно...    -- Конечно. Хотя и грустного много.    Сандалик понимающе кивнул,  затолкал карту в ранец,  но не встал. Ему явно не хотелось домой.  Он подтянул на скамейку ногу,  уперся в  колено подбородком, посидел так, глядя куда-то вдаль. Потом сказал:    -- В  позапрошлом году у волнолома буксир штормом разбило,  тоже люди погибли. Слышали?    -- Да, я знаю...    -- Так обидно,  --  тихо проговорил Сандалик.  --  Совсем недалеко от берега.    -- Крушения чаще всего и бывают у берега.    Сандалик задумчиво покивал,  каждый раз тыкаясь подбородком в колено. И прнался:    -- Я тоже не люблю книжки с плохими концами.    -- Наверно, никто не любит, -- сказал я.    -- Наверно... А все-таки интересно, -- вздохнул он.    -- Что? -- не понял я.    -- Ну, та книга. Про крушения кораблей.    Мне показалось,  я  уловил его тайное желание.  А может быть,  мне не хотелось вот так просто встать и  распрощаться с  Сандаликом.  Я в самом деле не  люблю печальных концов,  а  этот конец был бы вполне печальный. Останется мальчишка со своими обидами.  Ничем я его не утешил,  ничем не помог,  никакой  даже  маленькой радости ему  не  сделал.  Стоило  тогда останавливаться и садиться рядом?    Я сказал, почти не размышляя:    -- Хочешь,  я  дам  тебе эту книгу?  Только на  денек,  послезавтра я уезжаю.    Он глянул удивленно. Глянул недоверчиво. Глянул обрадованно.    -- А... как? А... она где?        Нам  повезло:  на  проспекте Гагарина я  увидел свободное такси и  мы домчались до  гостиницы буквально в  пять минут.  Я  оставил Сандалика в машине,  взлетел на лифте в свой номер, схватил книгу, вернулся и сказал шоферу:    -- Обратно...    Надо было доставить Сандалика домой,  а  то  получится,  что  похитил ребенка.    Он   сидел   в   уголке   кабины   смущенный  и   слегка  ошарашенный неожиданностью и быстротой всего, что случилось. Я сказал:    -- У  тебя сегодня вечер,  завтра день и послезавтра почти день.  Всю книгу, наверно, не прочитаешь, но кое-что успеешь.    -- Ага... -- тихонько выдохнул он. -- А куда мне ее принести?    -- Сможешь прийти прямо на вокзал?    -- Конечно,  -- торопливо сказал он. -- Я с первого класса один через весь город езжу.    -- Поезд отходит в семь вечера.  В полседьмого приходи к вагону номер шесть, я буду ждать.    -- Ладно...  --  И  дальше он  всю дорогу молчал,  только недалеко от кинотеатра "Мир" сказал:    -- Здесь остановите, я тут пешком доберусь, по дворам...    Еще  когда я  ехал с  Сандаликом в  гостиницу,  во  мне  зашевелились осторожные взрослые мысли. Книга редкая. Охотился я за ней несколько лет и лишь недавно "ловил" в Москве,  в антикварном отделе Дома книги. Что я знаю про мальчишку? Где живет неясно. В какой школе учится -- тоже (их несколько в  том районе).  Даже фамилию на  дневнике не  посмотрел.  Как найдешь четвероклассника,  про  которого вестно только,  что зовут его Саша или Санька и  прозвище Сандалик?  К  тому же  это прозвище в  новой школе,  наверно,  и не знают...  А расспрашивать Сандалика я не решился. Подумает еще, что я ему не доверяю.    Конечно,  ничего плохого о  Сандалике я не думал.  Но я боялся разных случайностей.  Вдруг не удержится и  вытащит книгу на уроке,  а  тут эта самая учительница,  которая накатала запись в дневнике!  "Дай сюда!  Где взял такую книгу?  Не  отдам,  пока не  придут родители!"  Или  потеряет где-нибудь. Или еще что-то...    Но,  в конце концов,  шут с ней, с книгой. Если мальчишка не придет к поезду, я не о книжке думать буду. Из-за него ведусь, -за Сандалика. А  он может не прийти:  мало ли какие причины готов нам подсунуть подлый закон  "всемирного невезения"!  Сандалик может  просто  опоздать,  может неожиданно заболеть ангиной,  может ногу подвернуть.  Это  еще ладно.  А если будет спешить и не там побежит через улицу?..    Он не придет,  а  я  буду маяться в  вагоне от невестности и всяких мыслей...    Страх за мальчишек,  видимо,  у меня в крови. Первый раз я ощутил его давно,  лет  двадцать пять назад,  когда повел купаться на  озеро ватагу соседской ребятни. Простая мысль, что безопасность каждого гвалтливого и беспокойного пацана    этой  компании зависит сейчас  только от  меня, вызвала колючую дрожь и  нехорошую слабость в  ногах.  Но  дрожь дрожью, слабость слабостью,  а  вскоре  ватага превратилась в  отряд.  Появились походные палатки,  фехтовальные клинки, парусная эскадра. И все это, как взрывчатой начинкой,  было наполнено риском:  походы по лесам и  скалам, плавания  по  штормовым  озерам,   мушкетерские  турниры,  киносъемки  с рыцарскими боями и абордажными схватками... И бояться приходилось каждый день. Даже в мелочах. Не пришел кто-то мальчишек на вахту, и думаешь: не  случилось ли  что по дороге?  Пошли ребята с  занятий поздним зимним вечером --  опять боишься за  них.  Ободрал кто-то  колено или локоть -- снова забота:  хорошо ли промыли и  забинтовали?  Стоят ребята в  ночном карауле -- и сам спишь вполглаза...    Может быть,  это и зря.  Может быть, чересчур. Но никуда не денешься, такая тревога становится постоянной,  как дыхание. И она уже не только о "своих". Она о любом, с кем ты хоть как-то знаком...    Такие мысли,  уже не имеющие прямого отношения к Сандалику, крутились у меня, пока я мчался на такси к яхт-клубу.    Я почти не опоздал. А Юрос явился еще позже меня: он учился во вторую смену и  к  тому же его заставили переписывать задание по математике.  Я его даже слегка подразнил за это.    Мы  весь  вечер готовили яхту к  выходу,  а  следующий день провели в море.  Ветерок был так себе,  небольшой,  но  все же  плавание оказалось интересным.  Особенно для  меня,  для  человека,  который бывает у  моря неделю в году. К вечеру около десятка крейсерских яхт оказались недалеко друг от друга,  когда шли от Херсонесского маяка в порт. Ветер перешел к норд-весту, сделался покрепче, и парусники, обгоняя друг друга, полетели к гавани мимо всех бухт Гераклейского полуострова: Казачьей и Камышовой, Круглой и  Стрелецкой,  Херсонесской и  Карантинной...  Море  было очень синее,  небо чистое,  на волнах появились гребешки, чайки поворачивались клювами к  ветру  и  останавливались в  его  потоках.  А  яхты  набирали скорость.  Рядом  с  нами  мчался громадный двухмачтовый "Орион".  Юрос, прочно  расставив тощие  ноги,  стоял  на  носу  и  снисходительно махал "Ориону"...    Во время плавания тревожные мысли о  Сандалике у меня рассеялись.  На следующий день тоже некогда было беспокоиться,  хватало других забот.  И волноваться я начал уже на подходе к вокзалу. Опять стал думать: а вдруг не придет?        Конечно,  так и получилось: была ровно половина седьмого, а Сандалика на платформе не оказалось. Закон "всемирного невезения" вступал в силу.    Люди  шли  от  троллейбусной остановки на  платформу через  мост  над рельсами.  Несколько раз я обрадованно вздрагивал,  когда между прутьями перил  мелькали  коричневые ноги,  а  над  поручнями проносилась голубая рубашка и  светлые растрепанные волосы.  Но  это  были просто похожие на Сандалика мальчишки. Много их таких...    До отхода осталось десять минут. Потом восемь.    Семь... Тут я впервые чертыхнулся. Вполголоса, но от души. Иногда это действует на "всемирное невезение" как заклинание.    ...Сандалик появился не с моста,  а откуда-то сзади. С частым топотом и  сбитым дыханием.  Встал передо мной встрепанный и  виноватый,  быстро проговорил:    -- Здрасте... Извините, пожалуйста. Ой...    -- Ох и мчался ты, -- сказал я радостно. -- Что-нибудь случилось?    -- Да...  Нет...  Я -за Люськи задержался, это сестра моя. Ух, я ей потом еще скажу...    -- Не  пускала?  --  посочувствовал я.  А  сам все радовался,  что он прибежал.    -- Я к ней на минутку зашел,  --  объяснил Сандалик,  -- она говорит: "Посиди с  Тарасиком,  я на пять минут в магазин сбегаю".  Я говорю:  "Я опоздаю".  А  она:  "Я мигом,  честное слово..." Еще слово дает!  Ушла в магазин, а там очередь. А Тараса ведь не бросишь, ему год всего...    -- А что это за личность -- Тарас?    -- Люсин сын...    -- Значит, ты дядюшка!    -- Да...  --  Сандалик заулыбался...  И снова стал серьезным:  -- Вот книга. Спасибо.    Сандалик протянул книгу двумя руками.  Очевидно,  ее возвращение было для него важным событием. Он к нему подготовился специально: потрепанную обложку  обернул  чистой  газетой  "Слава  Севастополя" и  сам  выглядел понаряднее --  рубашка поглажена,  вместо растоптанных сандалет -- новые кроссовки. Только вся эта нарядность скособочена и встрепана от спешки.    -- Много успел прочитать?    -- Почти  всю.  Только  приложение  не  успел.  Да  там  уже  не  так интересно... -- Сандалик помолчал и сказал потише: -- Жалко того юнгу на "Везуле"...    -- Да...   --  сказал  я.  И  почему-то  опять  кольнула  тревога  за Сандалика.    А он отцепил от рубашки серебристый значок и протянул на ладони.    -- Возьмите...    Это  был  значок    серии  "Бастионы  Севастополя"  --   "Четвертый бастион". Я взял, мельком пожалев, что не Шестой.    -- А у меня и подарить тебе нечего.    -- Да ну, дарить еще мне... -- смутился он.    -- Я  тебе свою книжку пришлю.  Скажи адрес.  --  Я вытащил блокнот и ручку.    -- Давайте, я сам напишу.    Он  принялся писать в  блокноте и  от усердия водил кончиком языка по пухлым губам.  Я  слегка нервничал:  объявили,  что до отхода поезда две минуты. Но сказал спокойно:    -- А ты мне письмо пришли, ладно?    -- Ладно. Только адрес тоже дайте...    У  меня в  кармане лежала витная карточка,  но я не решился дать ее Сандалику.  Показалось, что она -- глянцевая, солидная, "взрослая" такая -- отгородит меня от мальчишки. И я торопливо начеркал адрес на листке.    -- Не потеряй.    -- Нет,  что вы... -- Он зажал бумажку в кулаке. И вдруг сказал: -- А Казачья бухта в самом деле та, за Камышовой. Туда "Везул" и выбросило.    -- Да. Зато насчет памятника ты прав.    Сандалик кивнул и потупился. Сказал шепотом:    -- Только я не знаю, что делать.    -- И я не знаю... В бронзе отлито, не исправишь так просто.    Сандалик свел  выгоревшие брови и  хотел что-то  ответить,  но  радио громко  заиграло "Прощание славянки".  Под  этот  марш  поезда уходят Севастополя...        Мимо вагона проплывали белые дома на  берегах бухт,  корабли,  маяки, портовые краны.  Уходил назад Севастополь, и ничем нельзя было заглушить печаль расставания с этим городом.    Я смотрел на берега,  на суда, на вечернюю воду, но до сих пор словно видел в то же время перрон и Сандалика.  И думал, что вот прибавился еще один  к  сотням моих знакомых ребят --  тем,  кто  подсказал мне  многие повести и рассказы.    Впрочем,  в  тот момент я  еще не знал,  что буду писать о Сандалике. Казалось бы,  что писать? Зачем? Никаких приключений с ним не случалось. Были огорчения и радости, но такие, как у любого четвероклассника.    Но  пришло время,  когда подумал:  расскажу про  обыкновенный год  жни  обыкновенного  севастопольского  мальчишки.   Что  получится,  то получится.  И  сел  писать.  Тем  более что теперь я  знал про Сандалика гораздо больше, чем при первой встрече.            Сандалик и Одиссей        Про Одиссея знал в этом мире только один человек -- Сандалик. То есть Санька.    Речь  идет  не   о   знаменитом  аргонавте  Одиссее,   про   которого древнегреческие мифы,  длинные поэмы,  разные книжки и  даже кино,  а  о мальчишке с  таким именем.  Этот  мальчик жил  тоже в  древние века,  но все-таки  позже  того  Одиссея.   Вот   его  и   назвали  так  в   честь прославленного путешественника.    Познакомился с ним Санька не сразу. Сначала он просто так приходил на развалины Херсонеса.  Неподалеку от  новой квартиры,  на берегу Песочной бухты,  был пляж,  и Санька повадился бегать туда каждое утро.  А дорога вела  мимо  каменной стены,  за  которой  лежал  заповедник --  руины  и раскопки старинного города. Как-то от нечего делать Санька и забрел сюда (пятака на билет не было, и он в удобном месте перебрался через стену).    Санька бывал здесь и раньше --  с Люсей, с отцом, несколько раз. Было интересно,  конечно,  только  не  так  уж...  Наверно,  Саньке тогда  по малолетству не  хватало  еще  понимания.  Он  запомнил только  развалины собора и  сигнальный колокол над обрывом (в  него кинешь камешком --  он гудит).  А  в  это летнее утро Санька взглянул на все по-другому.  Может быть, потому что был один и никуда не спешил?    Кругом пахло тайной.    Темнели зарешеченные входы в подземелья. Подымались разрушенные серые башни и  стены --  такие древние,  что  страшно вздохнуть.  Стояли среди колючих кустов одинокие мраморные колонны.  Ступенями уходили в  глубину развалины  театра.  Среди  фундаментов от  домов  пестрела  сложенная морских камешков мозаика...    И пустынно было, тихо, только под обрывами отдаленно вздыхало море да в теплой траве кто-то стрекотал и позванивал.    По камням бегали прыткие ящерки...    Саньке  показалось,   что  под  любым  камнем  здесь  можно  отыскать старинную монету,  ржавый меч  или  еще какую-нибудь до  жути любопытную вещь.    ...Ни монет, ни оружия он не нашел, зато набрал черепков от старинных кувшинов и  ваз.  На  черепках можно  было  разглядеть остатки ободков и узоров, следы отколотых ручек.    Особенно много интересного было на  галечном пляже под  обрывом,  над которым висел колокол.  Там, среди омытых морем камней, перемешались все времена.  Древние осколки и  пивные  пробки,  какие-то  старинные ржавые пуговицы и обкатанные волнами обломки мрамора от колонн, крабьи клешни и кусочки чьих-то костей...    Однажды Санька  погнался за  юрким  крабом,  отвалил плоский камень и увидел,  что в оранжевом черепке,  как в ладошке, лежит черная гильза от старого  автомата  ППШ.  И  сразу  вспомнил,  какие  здесь  были  бои  с фашистами...    А может,  это дедушка стрелял здесь,  отбиваясь от наседавших врагов. Может, это от его автомата гильза? Санька понимал, что такая вероятность очень маленькая. Но все-таки может быть...    Дома  Санька  завалил  береговыми находками подоконник.  Мама  качала головой,  но  этот "музей" не  трогала.  А  Санька приходил все с  новой добычей:  с пестрыми голышами и раковинами-рапанами, с черепками амфор и красными  от  морской  ржавчины осколками снарядов,  кусками  пробки  от спасательных кругов  и  черными пуговицами,  на  которых сквозь  окалину проступали якоря.    Такое  собирание на  берегу  Санька называл охотой,  а  себя  морским охотником. Не правда ли, здорово звучит: морской охотник...    Но через неделю охота Саньке наскучила.  Подоконник был завален в три слоя,  а  весь берег домой все равно не  унесешь.  И  Санька опять начал бродить среди теплых от солнца развалин. Среди тишины и дремлющих тайн.    Нельзя  сказать,  что  Херсонес  был  безлюден.  Кое-где  работали на раскопках полуголые,  черные  от  солнца  студенты.  Недалеко от  берега ныряли у  камней,  несмотря на всякие запреты,  аквалангисты.  И туристы бродили --  в  одиночку и группами.  Но люди как-то незаметны были среди руин,  среди заросших пригорков и  каменных глыб.  Никто не мешал Саньке быть одному.  И здесь он впервые в жни понял,  что одиночество --  это иногда очень неплохо.  Можно ходить не спеша,  думать о всяких тайнах, о людях,  которые жили раньше, живут сейчас и будут жить потом... И вообще о жни...    Но  иногда одиночество надоедало.  От него начинало звенеть в  ушах н даже  страшновато делалось.  Тогда Санька "приклеивался" к  какой-нибудь экскурсии.    Экскурсанты  пестрыми   группами   ходили   по   камням,   а   бодрые тетеньки-экскурсоводы рассказывали,  где  какие были дома две тысячи лет назад,  как в  них жили гончары,  воины и торговцы,  какие кругом стояли храмы  и  статуи  и  откуда  приходили в  Херсонесскую гавань похожие на раскрашенных морских  чудовищ  корабли --  в  ту  бухту,  которая сейчас называется как-то по-больничному: Карантинная.    Иногда   экскурсоводы  показывали   туристам   большие   разноцветные картинки.  И  Саньке давали посмотреть.  На  картинках было  очень синее небо, разноцветные паруса в гавани, воины в шлемах с гребешками, рынок с пестрой толпой.  В  толпе  среди  взрослых сновали смуглые ребятишки.  И однажды Санька увидел мальчика, с которым они были похожи.    По крайней мере,  Саньке показалось,  что очень похожи.  У  мальчишки были светлые волосы,  коричневые руки и  ноги и такие же,  как у Саньки, сандалии ремешков. Ветер трепал на мальчишке просторную белую рубашку или  накидку,  похожую  на  короткое  платьице кажется,  она  называется "туника". Если Санька выдернет -под ремешка свою рубашку, получится то же самое.  И можно будет прыгнуть на две тысячи лет в прошлое,  побежать на Херсонесскую площадь и разыскать этого мальчика.    Санька теперь понимал, чего ему не хватает в Херсонесе, -- такого вот товарища!    Но  нет,  просто так  в  древность не  прыгнешь.  Нужна  была  машина времени.    Санька  сделал  машину за  два  часа.  Он  взял  сломанный будильник, нарисовал для него новый циферблат, где вместо чисел-часов были написаны тысячелетия,  приспособил сюда же лампочку и батарейку, чтобы мигала, -- вот и все!    Санька завел пружину,  отвел стрелку на  две  тысячи лет против хода, нажал  контакт и  отнес  механм в  тайник  под  камнем  в  непролазных зарослях дрока для всех,  кроме Саньки,  непролазных. Потом он распустил по ветру рубашку и,  хлопая растоптанными сандалиями по камням, помчался искать в шумном городе Одиссея.    Они  сидели на  узкой  набережной,  недалеко от  храма  с  множеством колонн. Сзади шумела людная площадь, но здесь мальчишкам никто не мешал. Санька и Одиссей болтали ногами в теплой воде и разговаривали.    -- Ты меня долго искал? -- спросил Одиссей.    -- Нет, я почти сразу угадал, где твой дом.    -- А я тебя тоже сразу узнал.    -- Как?    -- Не знаю. Будто чувствовал.    -- Я один раз все же спросил у каких-то ребят:  "Не знаете, где живет Одиссей?" А они давай хохотать: "За золотым руном уплыл!"    Одиссей улыбнулся:    -- Меня так назвали, потому что мой отец тоже моряк.    -- Капитан?    -- Нет, что ты! Матрос на торговом судне.    -- Он далеко плавает?    Одиссей перестал улыбаться и кивнул:    -- Далеко... Мама иногда плачет, если долго нет корабля.    -- Это я знаю,  --  вздохнул Санька.  -- Наша мама тоже беспокоилась, когда папа на промысел уходил... Хотя он и недалеко ходил, к Кавказскому берегу.    -- Разве это недалеко? -- удивился Одиссей. И спросил: -- А твой отец тоже матрос?    -- Нет,  он  третий  механик был  на  рыболовной базе.  А  сейчас  на судоремонтном заводе работает мастером.  Потому что база была старая, ее на слом отправили,  а папу врачебная комиссия на берегу засадила. У него с сердцем неважно.    -- А механик -- это кто такой?    -- Ну... вроде помощника кормчего.    -- Наверно, он тоскует по морю, серьезно сказал Одиссей.    Санька бултыхнул ногой, отгоняя медузу, и вздохнул:    -- Наверно...  Только он виду не подает,  он веселый. Говорит: хватит болтаться по волнам,  теперь буду жить на берегу и вас всех воспитывать. Это меня,  Люсю и Тарасика.  Тарасик --  ее сын маленький,  значит,  уже папин внук.    -- Какая  у  тебя  большая сестра.  А  у  меня  сестры  и  братья все маленькие.    -- У меня большая.  Она хорошая... И муж у нее хороший, Гришей зовут. Он военно-морское училище закончил, специалист по дельным установкам.    -- А это что такое?    -- Ну... это чтобы корабли двигать. У вас паруса и весла на кораблях, а у нас машины.    -- А,  я  знаю про  машины!  У  нас тоже есть.  Чтобы камни метать во врагов,  когда война. И еще в театре для всяких фокусов... А на кораблях нет. У вас эти машины рабы двигают?    -- Да что ты,  у нас нет рабов!  Горючее двигает. Ну нефть сгорает, а от огня сила такая.    Одиссей сказал с ноткой зависти:    -- У  нас  еще такого не  придумали.  У  нас нефть только для боевого огня, для войны...    -- Ну ее, войну... -- хмуро отозвался Санька.    Одиссей кивнул:    -- Когда играешь --  интересно, а если по правде, то плохо... Но если враги нападут, куда денешься? Мы все равно готовимся быть воинами.    -- Если нападут -- тогда конечно, согласился Санька.    -- На  корабль,  где  плыл отец,  один раз пираты напали,  --  сказал Одиссей.  Отец знаешь как здорово бился!  И  другие тоже...  И  потопили пиратов.    -- Пускай не лезут, -- сказал Санька.    -- А  один раз на  корабле рабов везли на продажу,  --  нахмурившись, заговорил Одиссей.  Там хуже было. Рабы восстали, почти всех перебили, а отец прыгнул в море и два дня плавал,  за пустой бочонок держался. Потом его дельфин спас.    -- Да? Я про такие случаи тоже слыхал...    -- У нас дельфины многих спасают. Это запросто, -- сказал Одиссей.    Но Саньке не давала покоя другая мысль.    -- Все-таки это нехорошо -- угнетать рабов, -- осторожно заметил он.    Одиссей смущенно побулькал ногами и покосился на Саньку.    -- Да... а что делать? У вас всякие машины придуманы с огнем, а у нас кто будет работать?    -- А  свободные люди,  что  ли,  не  могут работать?!  --  возмутился Санька.  --  У нас тоже никто не бездельничает!  Не везде же машины... А твой отец -- он ведь тоже работает, хотя и свободный.    -- Но мы же бедные...  У нас только два раба --  одна старая женщина, она помогает маме с малышами возиться,  да еще привратник. Он просто так называется "привратник", а вообще-то он за всем хозяйством смотрит... Да это только считается,  что рабы, а на самом деле... ну будто свои. Они с нами всю жнь живут,  никто их не обижает.  Наоборот...  Никому бы и  в голову не пришло,  что их продать можно...  А  вот у  богачей там другое дело. И продают, и новых покупают, и убить даже могут.    -- Свинство какое!  --  сказал Санька. -- А вот если бы ты родился не свободным, а рабом, хорошо тебе было бы?    -- Ой... -- Одиссей передернул плечами от такой жуткой мысли.    -- Вот видишь! По-моему, ты должен бороться с рабством...    -- Ну...  я попробую, -- проговорил Одиссей. -- Только сейчас-то меня никто не  послушает.  Надо  сперва выучиться,  присягу дать на  площади, тогда   человек  уже   взрослым  считается.   Тогда  можно  выступать  и требовать...    -- У нас так же,  -- прнался Санька. -- Маленьких не слушают... А в вашей школе трудно учиться?    -- Еще бы!  У наставника палка вот такая... -- Одиссей развел ладони. -- А толщиной как палец у взрослого дядьки.    Санька зябко пошевелил лопатками и торопливо сказал:    -- Нет, у нас без палок. У нас учительница вообще очень хорошая, даже ругает редко... Только я у нее уже не буду теперь, она младших учит, а я третий класс кончил...  И  вообще я теперь в другую школу пойду.  Потому что мы переехали.    -- Купили новую усадьбу?    -- Да  при  чем  тут  усадьба.  Папа  здесь недалеко квартиру получил двухкомнатную.  А старую горсовет оставил Люсе,  Грише и Тарасику. А то, знаешь, как маялись вшестером-то...    Одиссей покивал, житейские заботы ему были знакомы.    -- Пойдем, Александр, покажу в бухте отцовский корабль.    Они пошли по  набережной,  оставляя на камнях мокрые следы босых ног. Санька похлопал по колену снятой сандалией и попросил:    -- Ты не называй меня Александром...    -- Почему?  --  удивился Одиссей.  --  Очень  хорошее  имя.  Означает "благородный".    -- Я знаю. Но у нас так мальчиков не зовут, пока не выросли. Лучше -- Санька.    -- Сань-ка,  --  задумчиво повторил Одиссей.  --  Тоже неплохо... А у тебя  есть  какое-нибудь героическое прозвище?  У  наших мальчиков --  у каждого. У меня -- Аргонавт.    -- У меня тоже есть.  Только не героическое,  -- прнался Санька. -- Просто... Сандалик.    -- А почему такое? Ты быстрый бегун?    -- Вообще-то, да, я быстрый...        После  детского  сада  Шурик  Дальченко решил,  что  пора  кончать  с младенчеством.  Имя  ему  ужасно  не  нравилось оно  годилось только для дошколят. И с первого школьного дня он решил стать Санькой.    Когда Тамара Ивановна знакомилась со  всеми по  очереди,  он встал за партой и быстро сказал:    -- Саня Дальченко.    Тамара Ивановна переспросила:    -- Как? Сандальченко?    -- Дальченко Александр,  -- с досадой повторил Шурик, и почему-то все засмеялись.  Пришлось Тамаре Ивановне успокаивать класс и  объяснять про дисциплину.    А на перемене курчавый боевой мальчишка -- Митя Данков -- подскочил и крикнул:    -- Сандальчик, пошли играть в брызгалки!    Шурик хотел рассердиться,  но Митя смотрел очень уж весело.  И к тому же он сказал:    -- У  тебя есть брызгалка?  Тогда бери эту,  у  меня две!  --  И  дал прекрасный водяной пистолет мягкого баллончика.    Как тут было обижаться?    С того дня и пошло:    -- Сандальченко, дай резинку!    -- Сандальчик, пошли каштаны трясти!    -- Тамара Ивановна, а Сандалик ревет, он коленку ободрал!    -- Обожди, Сандаль, я скажу Тамаре Ивановне, что вы с Митькой девочек жуком пугали!    Через две недели в школе был кросс.  Для всех -- с первого по десятый класс.  И Санька так припустил по аллее,  что даже многих пятиклассников обогнал. И Тамара Ивановна при всех сказала:    -- Вот какой у нас замечательный быстроногий Сандалик.    И с того дня он стал Сандаликом окончательно.  Не геройское прозвище, но и не плохое. Ничуточки не обидное.    В  садике  Шурика  иногда дразнили девчонки:  "Шу-уричек,  он  у  нас хоро-оший..." Иногда,  дурачась,  гладили по головке, а иногда и щипали. Бывало, что до слез доходило, потому что наподдаст он какой-нибудь самой вредной (когда уж  очень доведут) и  получается,  что сам виноват.  А  в школе  все  пошло  хорошо.   За  быстроту  Сандалика  уважали,   слишком задиристых девчонок  в  классе  не  оказалось,  и  мальчишки  тоже  были хорошие.  Случалось за три года,  конечно,  всякое:  и  слезы бывали,  и подраться пару раз пришлось,  но  это были мелочи.  А  в  общем-то жнь катилась без  особых  огорчений.  Славная  такая  жнь  --  с  веселыми приятелями,  не  очень  трудными уроками  и  разными интересными делами. Санька полюбил свою школу, хотя не был ни отличником, ни активистом.    ...А  сейчас он  думал:  как будет в  другой школе?  Но  он  не очень тревожился. Школы, наверно, все похожие, а с новым классом он как-нибудь познакомится. Санька теперь не детсадовский Шурик.            "Профессор"        Долго не знали,  в какую ближних школ записать Саньку.  В одной них маме сказали,  что здесь обязательная продленка,  и Санька уперся. В другой обещали четвероклассников учить  французскому языку,  а  будущему моряку  нужен   английский.   И   только  в   конце  августа  определили четвероклассника Дальченко в школу,  что стояла как раз на полпути между новым Санькиным домом и Херсонесом.    Эту  школу  Санька  отметил  на  старой  карте,  которую  вытащил  "Севастопольского  сборника"  --   старинной  книжки  с   воспоминаниями участников Первой обороны.    Карта нравилась Саньке, он на ней отмечал все места, которые были для него важными:  и  Херсонес,  и старый бабушкин дом,  и прежнюю школу,  и новый дом,  где получили квартиру... Конечно, план города был старый, но все  равно  многое можно  было  узнать.  А  новые улицы и  районы Санька дорисовывал.  Это  было  нетрудно,  потому  что  береговая линия  хорошо узнавалась на карте, -- она-то неменная во все времена.    Только неясность с названиями бухт смущала Саньку. Карту Санька нашел весной,  но обнаружил путаницу только в августе.  До переезда в Стрелецк на  имена дальних бухт он  как-то не обращал внимания.  А  обратил --  и озадаченно заморгал...    Гриша был на учениях.  Санька сунулся к  отцу,  но тот лишь удивленно пожал плечами:  "Чушь какая-то,  опечатка, наверно". В цехе у него горел план,  дома хватало забот с новой квартирой.  И у мамы хватало. А у Люси тем более: и восьмимесячный Тарас на руках, и пятый курс института...    Санька не верил, что на карте опечатка, но и не очень волновался. Ему даже нравилось,  что он один знает о такой географической ошибке. Придет время -- он этим открытием кого-нибудь удивит. А пока подоспели школьные дела, первое сентября...        Школа была как школа.  Трехэтажная,  похожая на  ту где Санька учился прежде.  Только  перед  старой школой росли  в  несколько рядов  большие каштаны,  а эта стояла на голом каменистом дворе. Двор окружала бетонная решетчатая  ограда.   Она  доверху  заросла  дроком,   в  котором  алели бусины-ягоды...    Во дворе стоял,  конечно, шум, смех, гвалт. Санька пошел разыскивать, где тут четвертый "А".    Не  хотел  Санька  выглядеть  новичком,  поэтому  старался  держаться решительно.  И ничего нового на нем не было,  а были штаны и рубашка,  в которых весной бегал в третий класс. Даже галстук надел он старенький -- тот,  что передала "по наследству" Люся,  когда брата приняли в  пионеры она в  этом галстуке в  "Орленок" ездила.  На Саньку не обратили особого внимания.  Высокая  толстощекая  девочка  подвела  его  к  учительнице и равнодушным, сипловатым голосом сообщила:    -- Вот еще один новичок.    Новичков было  двое.  Вторым  оказался Димка  Турчаков --  тоненький, темноволосый и  очень ловкий с виду мальчишка,  повыше Саньки.  Турчаков был в  серой рубашечке с  "молниями" и  накладными кармашками,  в желтых вельветовых брюках с  иностранной кожаной нашивкой на заду.  Учительница Александра Самойловна покосилась на  него:  всем велено было приходить в школьной или пионерской форме.  Но ничего не сказала.  Наверно,  потому, что  у  Турчакова было  лицо  прирожденного отличника --  хоть сейчас на Доску почета.    Впрочем,  держался Турчаков так самостоятельно,  что даже чересчур. В классе он сел на парту у окна и сообщил:    -- Вот что,  парни,  я сижу здесь.  Кто хочет со мной --  пожалуйста. Особ женского рода прошу место не занимать.    Девчонки  возмущенно зафыркали,  мальчишки заулыбались,  и  почему-то никто не  заспорил.  На  парту к  Турчакову сунулся было  толстый Витька Боченин  по  прозвищу  Боцман,  но  Александра Самойловна посадила  туда Саньку.    -- Так мне будет удобнее наблюдать за  двумя новичками,  --  сообщила она.    Александра Самойловна и сама была в четвертом "А" новичком, но многих ребят она знала,  потому что раньше не раз подменяла их учительницу. Еще перед  уроками  Санька  узнал,  что  у  Александры  Самойловны  прозвище Сан-Сама и что "у нее много не потанцуешь, она и восьмиклассников во как держит".    Была Александра Самойловна высокая,  черноволосая, довольно молодая и Саньке показалась даже симпатичной.  Только ее  большие серьги Саньке не понравились: цыганские какие-то. И горло было слишком толстое...    Александра Самойловна сразу  взяла  класс в  руки.  Продиктовала план пионерской работы,  удивилась,  что нет форга,  и посоветовала выбрать Васю Крутикова:    -- Ты  вон как скачешь на  переменах.  Введешь свою энергию в  нужное русло.    А через несколько дней Сан-Сама сообщила, что классу нужна футбольная команда.  Сначала будет игра с четвертым "Б",  а победители встретятся с командой пятой школы. Пусть Крутиков составит список.    -- Предварительный,  -- уточнила она. -- Потом я еще посмотрю на ваши оценки.    Список  Крутиков стал  составлять в  перемену.  В  команду хотели все мальчишки,  двадцать два человека.  Они навалились на бедного Крутикова, облепили его парту,  повскакали на соседние.  Дежурные девчонки напрасно голосили,  чтобы  все  убрались   класса.  Легонькие парты  стонали  и дребезжали.  У них была странная,  непривычная для Саньки конструкция на тоненьких ножках уголкового железа. В первый же день Санька зацепился за  железную  стойку  коленом  и  соскоблил  кожу.  Потом  цеплялся  еще несколько раз и  стал осторожнее.  Вот и  теперь он выбрался -за парты аккуратно. Просунул плечо и голову между ребятами. Сказал Крутикову:    -- Меня тоже...    Крутиков первым записал Витьку Боцмана, потом себя потом Турчакова, а дальше еще человек пять. На Саньку он глянул неуверенно:    -- Мы же не знаем, как ты играешь.    -- Ну и  что?  Его-то записал,  --  обиженно сказал Санька и  ткнул в Димкину фамилию.    Димка сидел рядом с  Крутиковым.  Он  непонятно посмотрел на Саньку и усмехнулся.    Крутиков уважительно сообщил:    -- Турчаков в своей школе знаешь как играл!    -- Я тоже играл, -- сказал Санька.    Димка опять усмехнулся и снисходительно предложил:    -- Да  пиши  всех.  Сан-Сама  разберется...  А  потом на  тренировках поглядим, кто что может.    -- У "бэшников"-то мы выиграем,  -- заявил Боцман. -- Не привыкать. А вот как там с пятой...    -- Пятая -- это где? Тоже в Стрелецке? -- спросил Турчаков.    -- Конечно! Мимо нее ходишь. Неграмотный, что ли? -- хмыкнул Боцман.    Турчаков сказал,  что  он  грамотный.  Только  все  вывески подряд не читает.  И  где  тут  Стрелецк,  а  где  еще  какой район,  он  пока  не разобрался. Он раньше в Камышах жил и здешние улицы знать не обязан.    Санька решил поддержать Димку.  Все-таки сосед по  парте,  и  оба они новички.  Может,  тогда Димка поймет, что Санька кое-чего стоит. А то не обращает внимания, хотя и сидят они на уроках рядом...    Санька сказал:    -- С вашим Стрелецком вообще неразбериха.  Если хотите знать, он даже не имеет права так называться.    -- Чего-о? -- возмущенно протянул Крутиков.    -- Да! Потому что эта бухта не Стрелецкая, а Казачья!    Кто-то  засмеялся,  кто-то  бестолково  заспорил,  а  Крутиков  опять протянул свое "чего-о".  Но все это покрыл отчаянный, какой-то клоунский хохот.  Ужасно громкий.  Непонятно было,  кто смеется. Человек заходился этим смехом,  немогал от него.  И  будто даже не человек,  а робот:  в хохоте звучали металлические нотки.    Это,  наверно,  целую минуту продолжалось.  Сперва все обмерли. Потом кто-то  неуверенно хихикнул.  А  когда  непонятный хохот  стал  стихать, смеялись уже все,  хотя и не понимали,  что случилось.  Будто заразились микробом смеха.    Только Турчаков даже не улыбнулся.  В наступившей тишине он завозился и  вытащил своего заграничного вельветового кармана замшевый мешочек. На мешочке черной краской была напечатана клоунская рожица.    -- Знакомьтесь,  это Смехотунчик Японии. -- Димка помахал мешочком и вынул него черную коробочку с крошечным динамиком. К ней потянулись руки.  Димка нажал кнопку, и опять раздался выворачивающий душу хохот. И вместе со Смехотунчиком хохотали все мальчишки.    Кроме Саньки.    Санька отошел и сел за парту. Подумаешь! Он и раньше слышал про такие игрушки.  Обыкновенный маленький  проигрыватель с  батарейкой...  Свинья этот  Димка!  Если хотел похвастаться дурацким Смехотунчиком,  то  зачем именно сейчас, когда Санька про такое важное дело говорил?    Или нарочно?    А  все и  рады!  Наплевать им  на  бухты и  на их названия.  Облепили заграничную безделушку,  как  мухи  гнилую  сливу...  И  вообще только и знают,  что  вокруг этого Димочки вертеться.  Пришел бы  такой Димочка в прежний Санькин класс, ему бы показали Смехотунчика...        Ребята и на следующий день крутились возле Димки,  наверно, он им еще какую-нибудь фокусную штуку заграницы показывал. Ладно...    После первого урока Санька расстелил перед собой карту.    -- Крутиков, иди сюда! Ну, иди, иди... И ты, Боцман! И все идите!    Подошли человек семь.    -- Ну?  -- сказал Санька совершенно спокойно. Он был уверен в победе: -- Смотрите. Видите, как называется эта бухта на старой карте?    -- Где?  --  спросил Вадик Лебеденко, длинный мальчик в очках. Он был толковее и деловитее остальных. -- Ну-ка... -- Он по-птичьи нагнулся над картой...  И тут опять резанул Саньку хохот. Это подошел незаметно Димка со своим Смехотунчиком.    И  снова  всех  охватило  сумасшедшее  веселье!   Правда  кто-то  еще наклонялся над картой,  кто-то тянул ее к  себе (а Санька не давал),  но все это чтобы подурачиться. Опять никто не хотел слушать.    -- Ну чего ты лезешь,  скотина!  -- отчаянно сказал Санька Турчакову. Но и эти слова заглушил Смехотунчик.    А вот голос Сан-Самы он заглушить не смог.    -- Что такое?! Не слышали звонка?!    Мгновенно упала тишина (Димка нажал кнопку). Потом топот и стук, всех разнесло по местам.    -- Что за дикое веселье?  --  поинтересовалась Александра Самойловна. Ее  серьги покачивались над Санькой и  Димкой.  Димка не  испугался.  Он вежливо протянул Сан-Саме Смехотунчика.    -- Это игрушка. Извините, мы не расслышали, что уже урок.    Гораздо мягче Сан-Сама пронесла:    -- Садись... А игрушки носить в школу не следует.    -- Она у меня случайно,  --  соврал Димка.  -- Мы ее включили, потому что очень уж смешно Дальченко всякую ерунду рассказывал...    -- Ерунду?! -- взвинтился Санька. -- Посмотри сам!    -- Что такое? -- нахмурилась Сан-Сама. -- Дальченко...    Санька,  путаясь, объяснил. Сам не понял, почему исчезла уверенность. Александра Самойловна несколько секунд разглядывала карту.  Потом отошла к своему столу.    -- Повторяю:  незачем носить на  уроки ни  игрушки,  ни всякие старые карты. Тем более такие, которые рисовали какие-то царские чиновники.    -- Они народ угнетали... -- подал голос Крутиков.    "При  чем  здесь чиновники?  Разве они  защищали Севастополь?  Моряки защищали,  солдаты.  Нахимов,  Корнилов!"  --  так с возмущением подумал Санька. И Крутикову сказал:    -- Дурак ты.    Александра Самойловна покраснела. Горло у нее стало разбухать. Но она не закричала, а сказала медленно и отчетливо:    -- Вот что, Дальченко. Ты здесь новичок, так что веди себя поскромнее и к нашей школе относись с уважением.  Дураков у нас нет.  А Крутиков -- член классного актива. Ясно? Встань и отвечай: ясно тебе?    Санька встал и при общем молчании пробормотал, что ясно. А что он еще мог сделать?    -- Садись... Хотя нет, пойди к доске и объясни, как выполнил домашнее задание. Напиши первое предложение...    Санька пошел,  написал и стал объяснять. И сбился. Потому что першило в горле, а спиной он чувствовал взгляд Турчакова. И помнил, какие у него желтые, ядовитые глаза и ехидные губы...    Александра Самойловна сказала:    -- Покажи-ка тетрадь.  Так...  Вот и в тетради ошибка. А почерк-то... Вполне можно двойку поставить,  да уж ладно, обойдемся без нее на первый раз,  -- добавила она уже добродушно. -- Только не думай больше, что все дураки, а ты профессор...    -- Кислых щей... -- хихикнули на задней парте.    -- Яскина!  -- прикрикнула Сан-Сама (правда, не очень сердито). -- Ты тоже еще не докторша наук. Иди-ка к доске...    Но когда Санька сел на место, он услышал тихий шепот:    -- Профессор кислых щей и уцененных вещей...    Это сказал одними губами Турчаков.    Так же неслышно Санька ответил:    -- Смехотунчик буржуйский. На перемене получишь...    Но драться Санька не хотел и,  по правде говоря,  побаивался. Даже не потому,  что Димка выше и сильнее,  а потому что чувствовал:  весь класс опять будет за Турчакова.  К концу урока Санька сделал вид,  что забыл о своем обещании и на перемене ушел во двор. Сел в тени, на выступ ограды.    Здесь к Саньке подошла длинная и толстощекая Эмка Ковальчук.    -- Дальченко!  Нам  для выступления на  сборе музыканты нужны.  Ты  в музыкальной школе не учишься?    -- Больше мне делать нечего, -- буркнул Санька.    Эмка подергала себя за конец косы на груди и вздохнула:    -- Непонятно, почему ты такой ершистый?    -- Я?! -- умился Санька. -- А сами-то вы!..    Но Эмка опять покачала головой и отошла.        В  списке футбольной команды,  который Сан-Сама огласила на следующий день,  Саньки,  разумеется, не оказалось. Да он и не ждал этого. А всеми любимый Димочка оказался.  Ну  и  ладно.  Санька теперь жил сам по себе. Отсидел уроки --  и домой.  Димка к нему больше не приставал. Сидели они на  парте рядом,  но будто за перегородкой.  Иногда Димка бросал быстрый взгляд на  Саньку,  но  тот  делал вид,  что  взглядов этих не  замечает ничуточки.    Дома  было множество дел:  с  мамой и  папой Санька клеил новые обои, красил заново батареи,  а в свободное время ездил на старую квартиру,  к Люсе.   Помогал  ей  возиться  с   Тарасиком.   Тарас  уже  стал  совсем сообразительный:  узнавал Саньку, улыбался, тянул к нему руки... Там же, в  переулке недалеко от  улицы Очаковцев,  или в  сквере у  школы Санька иногда играл с прежними приятелями: с Митей Данковым, с блнецами Федей и Женькой. Ребята спрашивали, как там, в другой школе.    -- Да ничего,  говорил Санька.  --  Не так хорошо, как у нас, но жить можно.  Он  еще  в  детском саду  понял:  жалобы --  дело  бесполезное и противное. И посетовал лишь на парты с их коварными железными ножками.    -- Привыкнешь, -- утешил Митя.    -- Привыкну, -- вздохнул Санька.    ...А вот Одиссею он рассказывал все.  Но это другое дело. Одиссей был самый лучший друг.  Точнее говоря,  это был второй Санька. И скрывать им друг от друга было нечего.    Как  только  Санька  появлялся  у  одинокой  мраморной  колонны,  что подымалась зарослей дрока,  Одиссей был тут как тут. Мчался к Саньке, легко прыгая через камни и  колючки,  и  белая туника летела за  ним  по ветру...  И  не  надо было заводить машину времени:  видимо она работала автоматически.    Да, с Одиссеем было хорошо.    Но  ведь не  убежишь навсегда в  Древнюю Грецию.  К  тому же  Одиссей был...  нет,  Санька не  хотел  этого  обидного слова "придуманный",  но все-таки...        Футбольную игру  четвертый "А"  продул  "бэшникам" со  счетом три  -- шесть.  И  Санька не  мог  удержаться от  хмурой радости.  Но,  конечно, радовался он про себя, а по классу ходил с равнодушным лицом. Не взяли в команду -- ну и ладно...    Радость,  однако,  была слабенькой, потому что Димка оказался героем. Несмотря на  проигрыш.  Он  заколотил четвертому "Б" два гола   трех и всегда был в  самой гуще отчаянной футбольной битвы.  И  не ушел с поля, хотя ему дважды попало чужим ботинком по ноге. Все про это говорили. Под коленом и  на  щиколотке у  Турчакова сияли синяки.  Каждому нормальному человеку было ясно, что Димочка нарочно пришел в коротких штанах: пускай все  видят его  боевые отметины.  Но  четвертый "А"  этого не  понимал и смотрел на Турчакова с уважением.    Сам Димка вел себя скромно:  чего,  мол,  хвастаться, если проиграли? Только на  уроке иногда тихонько шипел сквозь зубы и  потирал под партой синяк.  Это было глупо:  такие ссадины на следующий день уже не болят. И Санька сказал:    -- Не страдай так. Всю парту расшатал.    Димка сузил глаза и ответил непонятно:    -- Эх ты. Ну, смотри...        В классе началось увлечение маленькими моделями.  Мальчишки приносили пластмассовые эсминцы,  катера,  подводные лодки и старинные броненосцы. Расставляли на  партах,  шумели,  менялись  и  спорили  (дежурные  опять ругались, что на перемене никого не могут выгнать в коридор).    Санька тоже  хотел принести свой сторожевик и  броненосец "Потемкин". Но  потом  раздумал.  Потому  что  веселый конопатый Эдька  Рубцов после уроков крикнул ему:    -- Профессор, а ты свои кораблики принесешь?    Его  уже  не  первый раз  называли этой дурацкой кличкой.  Иногда без всякой насмешки,  просто так. И Санька не стал огрызаться на безобидного Эдьку. Только отвернулся и пошел со школьного двора...    Но  когда  владельцы  моделей  собирались  и  устраивали "корабельные смотры",  Санька не  мог  удержаться и  тоже подходил.  Заглядывал через головы. Один раз он, вытянув шею, смотрел, как выстраивают на парте свои кораблики Васька Крутиков,  Боцман и  Эдик  Рубцов.  Димка сидел рядом с ними и  снисходительно трогал минцем тоненькие мачты.  Про суденышко с пушкой на носу он спросил:    -- Это торпедный катер?    "А еще сын капитана", -- хмыкнул про себя Санька.    -- Да нет, это КТЩ, -- сказал Эдик.    -- Что? -- не понял Турчаков.    Тогда Санька не сдержался:    -- Катерный тральщик. Знать бы надо.    -- А-а...  --  сказал Димка и глянул на Саньку через плечо.  --  Я не понял. Я спутал с ПКЩ.    -- А это что такое? -- глупо сопя, спросил Витька Боцман.    Димка всех обвел красивыми своими глазами и разъяснил:    -- По-моему, это всем ясно: Профессор Кислых Щей...    Ну и,  конечно,  смех! Не такой отчаянный, как у Смехотунчика, но все равно... Как горячей теркой по щекам!    Санька не двинулся.  Только мускулы напружинились. Самое простое было дотянуться и  вляпать Димке.  Иногда Санька мог и такое.  И сейчас он ни капельки не боялся!  Но опять он почувствовал, что бесполезно. Все будут Димочку жалеть,  если он  пострадает.  А  если достанется Саньке --  так этому Профессору и надо!    Санька помолчал и сказал со всевозможной язвительностью:    -- Попроси  папочку,   чтобы  научил  хоть   немножко  разбираться  в кораблях.    Димка откликнулся сразу и охотно:    -- Папочка в  военном флоте не  специалист.  В  рыболовном --  другое дело.  Или  вот  в  таком...  --  От  вытащил   модной своей сумки два звякнувших кораблика длиной с  карандаш.  Это  были  отлитые   металла модельки океанских лайнеров. Аккуратненькие, прямо ювелирные. Саньке так и захотелось потрогать.  Он даже пальцами зашевелил в карманах. А другие ребята и в самом деле потрогали. Димка не жалел, пожалуйста. Он сказал:    -- "Куин Элабет" и  "Куин Мери".  Английские.  Папа Саутгемптона привез.    -- Редкая штука, -- заметил кто-то в окружавшей толпе.    -- Да ну,  редкая...  --  снисходительно отозвался Димка.  -- У нас в Камышах у любого пацана такие есть.    -- Откуда? -- простодушно поинтересовался Эдик Рубцов.    -- Ну,  рыбаки же там,  в  загранке все время бывают.  Вот и привозят всякие интересные вещи.    -- Барахло заграничное привозят,  --  сказал Санька. -- Или валюту. А потом ковры в спецмагазине скупают.    Он слышал однажды такие слова от отца.  Мама как-то пожаловалась, что с деньгами совсем туго, а вот их знакомые такие-то купили то-то и то-то, когда муж вернулся заграничного рейса.  Тут отец и вспылил...  А мама потом почему-то смеялась и  говорила,  что он,  как новогодняя хлопушка: только дерни за ниточку -- треск и дым...    Конечно,  Санька не  был уверен,  что Димкин отец,  капитан Турчаков, гоняется за иностранными шмотками и  скупает ковры.  Просто злость взяла Саньку.   И   отчаянно  захотелось,   чтобы  Димка  наконец  разозлился, взорвался!  У  Саньки  даже  щеки  защипало  от  предчувствия горячей  и освобождающей душу драки.    Но Димка не полез в драку. Он спокойно ответил:    -- Может, кто-то и скупает, а кто-то пальчики облывает.    Санька обмяк.  И облегченно посмотрел на ребят: ну, теперь-то видите, что за тип Турчаков?    Но они по-прежнему разглядывали модели.        В субботу четвертый "А" писал сочинение на вечную тему: "Как я провел лето".  Сначала  Александра Самойловна хотела  задать  его  на  дом,  но передумала:    -- Знаю я вас.  Будете до ноября тянуть,  а мне что делать? Или горло надрывать, упрашивать, или двойками вас заваливать? Пишите в классе.    Санька написал,  что летом он  никуда не ездил,  потому что дома было много дел:  в июле случилось новоселье, а с ним всегда полно хлопот. Еще написал,  что купался на Солнечном пляже и  полюбил гулять в  Херсонесе. Конечно,  про Одиссея он не упомянул ни словечком. Зато рассказал, что в развалинах  и  на  берегу  много  находок.  Перечисление находок  заняло полстраницы,  и  когда Санька упомянул про автоматную гильзу,  он решил, что  можно кончать.  Он  только дописал:  "Эта гильза осталась с  войны, когда  наши  моряки и  солдаты гнали    Севастополя фашистов.  Будущей весной исполнится сорок лет со  дня освобождения нашего города".  Сперва он хотел добавить:  "Мой дедушка тоже воевал в Севастополе", но не стал. Во-первых,   точно  не  вестно,  в  каких  местах  дедушка  воевал,  а во-вторых,  получится,  будто Санька хвастается.  Он вздохнул и поставил точку.    Оказывается,  он  кончил раньше всех.  Четвертый "А"  еще  корпел над тетрадками, слышался шорох ручек и тихое творческое сопенье.    Александра Самойловна, пользуясь тишиной, проверяла дневники. Изредка она обводила глазами класс.    Вот опять обвела, встретилась взглядом с Санькой и спросила:    -- А Дальченко почему не пишет?    -- Я уже все...    -- Да? Любопытно...    -- Он  же  Профессор...  --  хихикнула на  задней парте глупая Светка Яскина.    -- Яскина!.. Кстати, Дальченко, что за нелепая надпись на дневнике?    -- Где?    -- Вот! -- Сан-Сама поднесла дневник. -- Вот, вот...    Дневник  был  обернут белой  глянцевой бумагой,  Сан-Сама  требовала, чтобы все  сделали дневникам дополнительные обложки.  На  бумаге чернели крупные буквы  Санькиной фамилии,  а  под  ними  мелко синей пастой было добавлено: "Проф. К. Щей".    -- Не знаю. Я это не видел, -- тихо проговорил Санька и покраснел.    -- Странно. Твой дневник, а ты не видел...    -- Ну не я же это написал!  --  в сердцах сказал Санька.  -- Какой-то дурак накарябал, а я при чем?!    -- Как ты разговариваешь!    -- А как мне разговаривать!  -- крикнул Санька, глядя сну вверх. -- Опять я виноват,  да?!  -- Он уже не мог и не хотел сдерживаться. Пускай хоть выгоняют этой дурацкой школы!    И вдруг подал голос Димка. Он встал и очень вежливо сообщил:    -- Дальченко не  виноват,  Александра Самойловна.  Это  я  написал... Извините, пожалуйста.    Александра Самойловна помолчала. Потом сказала медленно:    -- Очень нехорошо...  А почему ты виняешься передо мной?  Ты должен виниться перед Дальченко за свой... неумный поступок.    Турчаков посмотрел в  мокрые  ненавидящие Санькины глаза  и  серьезно пронес:    -- Извини меня,  Дальченко. Я больше не буду писать на твоем дневнике "Проф Ка-Щей".    -- Кащей... -- тут же хихикнули в классе.    Санька рванул -под  парты ранец и  сам рванулся с  места.  И  забыл опять про эту проклятую железную стойку. По колену шарахнула такая боль, что тут уж никакими силами не сдержишь слезы...    Всхлипывая и хромая, Санька ушел класса, ушел школы. В Херсонес ушел.  Там он  промыл ссадину соленой водой и  этой же  водой умылся.  А потом рассказал Одиссею про все обиды.    Одиссей  сидел  рядышком  и   понимающе  кивал.   У  него  тоже  были неприятности:  опять долго не  возвращался с  моря отец,  болела младшая сестренка,  а в школе придирался учитель: "Ты должен быть достоин своего великого имени,  а  как  ты  себя  ведешь!  На  письменной табличке семь ошибок!  На  перемене скачешь,  словно кентавр,  которому боги  помутили разум! Ты забыл, что моя новая палка еще незнакома с твоей спиной?"    -- Тебе, наверно, тоже влетит, -- вздохнул Одиссей.    -- Ну и пусть... -- сказал Санька.    -- Сан-Сама домой к вам придет и расскажет, что школы сбежал.    -- Ну и пусть...    Санька сел на цоколь сломанной колонны и прислонился спиной к теплому мрамору.  Под  обрывом  небольшие волны  пошевеливали гальку.  День  был жаркий,  но с  ветерком.  Над желтой сурепкой и  лиловым цикорием махали крыльями поздние бабочки.  Вдоль берега шел  под громадными треугольными парусами "Орион". За ним летели чайки.    Санька закрыл глаза.  Никуда не хотелось идти.  Ни о  чем не хотелось думать. Одиссей постоял рядом и тихонько отошел...        Домой к  Саньке Сан-Сама  не  пошла,  и  в  понедельник ему  почти не попало.  Можно сказать,  совсем не попало.  Раздавая тетради, Александра Самойловна сообщила:    -- Дальченко я  поставила четыре.  Можно было бы и  пять,  но в слове "квартира" ты пропустил букву "р"...    -- Ква-тира...  --  хихикнула на задней парте Яскина. Турчаков быстро посмотрел на Саньку и отвел насмешливые глаза.    -- Ти-хо...  --  сказала  Сан-Сама.  --  Но  все  равно  ты  молодец, Дальченко...  Только бегать класса больше не надо,  за это по головке никого не гладят.    -- Это  Турчаков виноват,  Кащеем дразнится,  --  вдруг  сказала Эмка Ковальчук.    -- Все хороши...  А  Турчакову я снила поведение за неделю.  Вместо примерного поставила удовлетворительное.    Димка  шумно  и  сокрушенно вздохнул.  Кругом  засмеялись.  А  Санька смотрел мимо  Димки в  окно.  На  солнечном дворе было  пусто,  лишь  по бетонной ограде прыгали воробьи.  В  щели  между  белых  дальних домиков синел кусочек моря. Там опять медленно прошел треугольный парус...        Александра Самойловна сказала,  что совет отряда бездельничает и  все ей  приходится решать самой.  И  она решила:  в  четверг класс поедет на Малахов курган,  а  в субботу если все будут себя вести,  как нормальные люди,  и никто не нахватает двоек они отправятся на экскурсию на один заслуженных крейсеров Черноморского флота.    Все,  конечно, заорали "ура!.." Санька, правда, не кричал, но он тоже обрадовался.  Тем более,  что последние дни его никто не задевал и почти не  называли Профессором и  Кащеем.  Даже Турчаков.  Кстати,  Александра Самойловна пересадила Саньку от Турчакова к  Эмке Ковальчук.  И это было совсем не плохо.    ...На Малаховом кургане Санька бывал сто раз.  И один, и с отцом, и с Люсей и  Гришей.  И  с  отрядом ходили в прошлом году,  когда вступали в пионеры. И каждый раз было интересно.    Если бы  кто спросил,  Санька мог бы  тут рассказать про все не  хуже экскурсовода.  И про батареи,  и про штурм, и про разные случаи во время давней осады.  И  про то,  как в сорок втором году артиллеристы старшего лейтенанта Матюхина   единственного уцелевшего орудия  прямой наводкой громили подступавших фашистов.    И про последних защитников оборонительной башни,  которые дрались тут во время Первой обороны, мог рассказать. И про памятник с высоким камнем и крестом... Когда французы заняли курган, они похоронили в одной могиле всех погибших солдат --  и  своих,  и  русских.  С  воинскими почестями. Французы были,  конечно враги,  но  все же не фашисты.  Это были честные враги.  И вообще война была тогда хотя и кровавая,  но честная.  Если уж перемирие,  то никто не нарушит --  можешь встречаться с  противниками и беседовать,  будто  на  прогулке.  И  над  пленными никто не  девался, военных тайн у них не выпытывал. И вообще те, кто сражался, уважали друг друга.  Санька читал в "Севастопольском сборнике",  как французы везли к себе во  Францию наших пленных офицеров на корабле "Шарлемань".  Фашисты бы всех сразу в концлагерь или под расстрел, а французы поселили пленных в офицерских каютах...    И когда хоронили Нахимова, батареи противника не стреляли.    И  пленные французские офицеры вместе с  нашими гуляли в Севастополе, на  Приморском бульваре,  куда не  залетали ядра.  Только дадут слово не убегать, вот и все.    Да, другие были времена...    "Но  умирать все  равно никому не  хотелось",  --  уже не  первый раз подумал Санька.  Потому что подходили к  тому месту,  где был смертельно ранен адмирал Корнилов.    Там была плита, а на плите крест ядер.    Корнилов на этом месте упал, потом приподнялся и сказал:    -- Отстаивайте же Севастополь...    ...У  Саньки есть книга про  Синопский бой,  про  адмиралов Нахимова, Новосильского,   Истомина  и   Корнилова.   Такая  же   старинная,   как "Севастопольский сборник".  В ней Санька прочитал, что Корнилов не сразу сделался героическим адмиралом.  Когда он  был молоденьким офицером,  то думал не о службе,  а о всяких балах да французских романах.  Но однажды старый адмирал Лазарев вызвал Корнилова к  себе  в  каюту и  устроил ему крепкий воспитательный разговор (наверно, как однажды отец Саньке, когда тот в прошлом году начал валять дурака, до ночи бегал на улице, нахватал двоек и спрятал дневник). Разговор без крика и лишней ругани, но мужской и честный.  И Корнилов после этого взялся за ум.  Стал у Лазарева лучшим помощником.  А  потом адмиралом.  А  когда враги подошли к незащищенному Севастополю,  Корнилов так быстро начал строить бастионы и батареи,  что французы и англичане побоялись идти на штурм. Начали бомбардировку.    Тогда-то и ранило Корнилова. И он приподнялся и сказал свои слова.    Санька знал, что так и было. "Отстаивайте же Севастополь..." Корнилов пронес  это  сквозь  стиснутые от  боли  зубы.  (Санька  сам  пробовал говорить это  сквозь зубы и  получалось.)  Санька много раз представлял, как  все было.  И...  даже мурашки по  коже.  Потому что он  очень точно представлял. Как адмирал в луже крови приподнимается и говорит...    Боль,  наверно, ужасная. Если коленкой трахнешься и то слезы глаз, а тут все бедро молото ядром. И ясно уже, что никакой надежды на жнь больше нету (а это любому жутко -- хоть мальчишке, хоть адмиралу). Но он все равно: "Отстаивайте же Севастополь..."    Сквозь зубы...    До   войны  здесь  стоял  памятник,   но   фашисты  его  разрушили  и переплавили,  только груда каменных глыб осталась. Но Санька знал, что к двухсотлетию Севастополя памятник восстановили.  Только еще не видел, не был здесь летом...    И вот он, памятник! Такой же, как макет в музее оборонительной башни, только громадный!  Все как раньше.  И Корнилов,  и матрос Кошка сбоку от камня, с ядром в руках... Конечно, нет на каменной глыбе крови, и лицо у Корнилова слишком спокойное. Но слова на камне именно те, его...    Кто-то бегал вокруг,  кто-то ушел смотреть старинные пушки на батарее Жерве,  а Санька все стоял,  подняв голову. Над бронзовым адмиралом тихо двигались белые  облака.  "Будто фрегаты",  --  подумал Санька.  И  тихо обошел памятник.    На  задней  стороне  каменной  глыбы  прикреплен был  бронзовый  шит, окруженный тяжелыми,  тоже бронзовыми знаменами.  А на щите --  названия тех мест,  где прославился в  битвах Корнилов,  и кораблей,  которыми он командовал. И вот тут Санька заморгал.    Озадаченно.    Досадливо.    Возмущенно...    Потом помотал головой. Перечитал еще, еще...    И забыл,  что дразнили Профессором,  забыл, что лучше держать язык за зубами.  Несколько ребят стояли рядом,  и  ближе всех Эмка.  Ей Санька и сказал:    -- Ну, неправильно же!    И начал объяснять.  Эмка не перебивала,  не спорила старалась понять. Но не смогла. И наконец сказала:    -- Да ну тебя. Значит, так надо, раз написано.    -- Но почему? Надо же или все по-старинному, как на старом памятнике, или же  все по-современному!  Ну  нельзя же так:  половина слов по одним правилам,  а половина по другим! "Синоп" без твердого знака, а "Орест" с твердым!    -- Может, потому, что Синоп -- это город, он и сейчас есть, а "Орест" -- это старинный корабль,  -- заметил рассудительный Вадик Лебеденко. Он был тех,  кто никогда не смеялся над Санькой.  И Санька разъяснил ему по-хорошему:    -- Тогда  почему  "Двенадцать Апостолов"  без  твердого  знака?  А  в "Фемистокле" совсем путаница.  Знак стоит,  это по старинному правилу, а буква "фэ" современная. Раньше "Фемистокл" через старинную "фэ" писался, у меня в книге про Корнилова есть. Та буква как звено от якорной цепи.    -- Какое звено? -- не понял Вадик.    -- Ну, как "о" с палочкой поперек!    И  опять  поднялся  смех,  глупый  такой,  просто  девательский.  И Турчаков,  конечно,  тут как тут.  Хлопает себя по вельветовым коленям и даже повгивает от хохота:    -- Ой, а еще говорит, что не Профессор! "О" с палочкой!    -- Я для себя,  что ли,  спорю?!  --  крикнул ему Санька.  -- Рожа ты девательская, Турчаков!    И, конечно, тут же Александра Самойловна:    -- Это что за слова? В таком месте! Турчаков, что опять случилось?    Димка встал прямо, руки опустил по швам и, вежливый, красивый, сказал невинным голосом:    -- Мы  ни  при  чем,  Александра Самойловна.  Это Профессор Дальченко хочет написать на памятнике "о" с палочкой поперек.    И тогда Санька вскипел слезами,  рванулся и пнул его.  Вернее, хотел, но не успел. Сан-Сама схватила его за рубашку...        ...Ну и не взяли его на крейсер.    Сам-Сама сказала, что вдруг ему и там что-нибудь не понравится. Вдруг Дальченко решит,  что в названии крейсера тоже не хватает твердого знака (ох  как возвеселился класс!),  потому что Дальченко считает,  что лучше умных  и  взрослых людей  знает где  по  каким правилам писать (хотя сам пишет "кватира").  И если ему что-то покажется не так, он, чего доброго, снова кинется ругаться и кого-то пинать...    -- Командира крейсера, -- гнусавым басом проговорил Витька Боцман.    -- Нет,  --  вздохнула  Александра Самойловна.  --  Дальченко  хорошо понимает, на кого можно кидаться, а на кого нельзя.    Эмка Ковальчук вдруг сказала:    -- А по-моему, Турчаков тоже виноват.    Класс зашумел:  непонятно,  кто за кого.  И  затих.  Потому что Димка встал.    -- Да,  --  сказал он  и  всех обвел глазами.  --  Я,  наверно,  тоже виноват.  Потому что я обещал больше не дразнить Про... Дальченко, но не удержался. Меня тоже не надо брать на крейсер.    Четвертый "А"  дружно вздохнул,  потрясенный таким  благородством.  А Санька сощурился и  отвернулся.  Потому что Турчакову он не верил вот ни на столечко.    -- Двуличник, -- сказал Санька негромко, но отчетливо.    -- Вот видишь, -- обратилась Александра Самойловна к Турчакову. -- Ты хотя и  виноват,  но все же вы разные люди.  К  тому же тебя выдвинули в редакторы, ты должен писать заметку про экскурсию... В общем, кто за то, чтобы Дима Турчаков пошел на крейсер?    И  все  проголосовали "за",  даже  Эмка.  Только  Санька отвернулся и голосовать не стал.        Из  школы Санька пошел не  домой,  а  в  Херсонес.  И  там  понемногу успокоился.  Они с  Одиссеем лежали в траве на обрыве у входа в гавань и смотрели,  как  с  моря идет в  бухту под веслами корабль.  Разноцветный парус был подобран к рею,  и корабль с высоким загнутым хвостом и рыбьей головой двигал двумя рядами весел, как щетинистыми плавниками. На палубе возвышались груды пестрых тюков и стояли оранжевые амфоры.    -- А того корабля, где отец, все нет и нет, -- вздохнул Одиссей.    -- Вернется, -- сказал Санька. -- Ты надейся.    -- Я надеюсь. И мама надеется.    -- Сестренка поправилась?    Одиссей улыбнулся:    -- Бегает уже.    -- А наш Тарасик уже стоять научился. Держится за перила в кроватке и все встает. И скачет...    -- Красивое имя Тарас, -- похвалил Одиссей. -- У нас такого нет.    -- Это украинское имя.  Был герой Тарас Бульба...  А Фемистокл -- это греческий герой?    -- Да,  эллинский.  Но он давно жил.  И  не здесь,  а  в  Афинах.  Он афинским флотом командовал.    -- У  нас военное судно было с таким названием,  вздохнул Санька.  -- Бриг.  Им тоже герой командовал,  Корнилов.  То есть он уже потом героем стал.  Тоже давно.  Сколько же это лет назад?  Сто тридцать...  А у меня -за этого "Фемистокла" опять неприятности...    Одиссей глянул встревоженно:  он всегда переживал за Саньку. И Санька про все рассказал.    -- Почему  столько несправедливостей!  --  сказал  Одиссей и  стукнул коричневым кулаком по пустой улиточной ракушке (она рассыпалась). -- И в древние времена,  и в наши,  и в ваши... Объясняешь, объясняешь, а никто не слушает...  Фемистокла тоже несправедливо обвинили,  сказали,  что он менник. Ему пришлось бежать Афин...    -- Ну уж я-то не побегу, фиг им всем, -- сказал Санька.    ...Потом он пошел домой.  В  школе он не пообедал и теперь был ужасно голодный.  Вспомнил,  что в  ранце есть яблоко,  сел на камень,  откинул крышку. Яблоко было пыльное, и, чтобы вытереть его, Санька стал искать в дневнике промокашку. Открыл его и только тогда увидел запись Сан-Самы.    И заплакал.        Здесь я  хочу сказать несколько слов о  мальчишечьих слезах.  Об этом говорят не  очень охотно.  Считается,  что настоящие мальчики плакать не должны.  Никогда.  Впрочем, по этому поводу иногда возникают сомнения, и тогда в  "Пионерской правде" или в журнале "Пионер" появляется очередное письмо:    "Дорогая редакция!  Ответьте, пожалуйста, можно ли мальчикам плакать? Мы у себя в классе об этом спорили, но ни до чего не договорились..."    Смешные вопросы.  Слезы ведь не  спрашивают.  Если большое горе,  или отчаянная боль,  или нестерпимая обида, душа не выдерживает и ничего тут не поделаешь.  Иногда и взрослые люди плачут,  а не то что мальчишки.  И глупо им говорить: "Как тебе не стыдно..."    Стыдно реветь от  трусости.  Стыдно слезами выпрашивать модные штаны, мопеды или всякое другое барахло.  Противно, когда люди пускают слезу от пустяковой царапины или  оттого,  что  им  не  дали  денег на  кино  или мороженое...    Но яростные слезы -за несправедливостей!  Из-за тех горечей и обид, которые во  все  века  терпели во  всем мире мальчишки!  Кто  посмеет их осудить?  И куда денешься, если слез этих было больше, чем воды в Черном море.  А  если составить список всех взрослых,  которые виноваты в  этих слезах...  Да  не  составить,  не  хватит ни  чернил,  ни бумаги на всей планете.        ...Все-таки хорошо, что я не прошел тогда мимо Сандалика.            Гибель "Везула"        В  тот  вечер,  когда  Санька  отнес  на  вокзал книгу,  погода стала меняться.  Солнце село не  за  чистый морской горонт,  а  потускнело и увязло в  сумрачной пелене.  Ночью разгулялся ветер.  Он летел с  моря и тащил за  собой нкие облака.  Санька проснулся рано и  увидел,  что  в косматых летящих клочьях ныряет челнок ущербной луны. Он распахнул окно. Занавеска вздулась, в комнате запахло водорослями и солью...    В  классе тоже пахло штормовым морем.  Соленый воздух сочился в  щели закрытых окон.  Тихо  звякали  стекла.  Было  пасмурно,  только  редка пролетали  по  стенам  светлые  пятна:  это  на  миг  прорывалось сквозь многоярусные тучи солнце.    После уроков Санька пошел в  Херсонес.  Он шагал быстро и поеживался. Не от холода. Юго-западный ветер был плотным, но довольно теплым. К тому же  на Саньке поверх рубашки была трикотажная безрукавка (мама заставила надеть).  А зябкость Санька ощущал от йодистой влаги, которой пропитался воздух, и еще от тревоги. Шторм всегда приносит непонятную тревогу.    Еще вдали от  берега Санька услышал равномерный,  рассыпчатый грохот. Это волны под обрывами переворачивали и таскали туда-сюда большие камни, перелопачивали тонны гальки.    Море было сумрачно-разноцветным: вдали синевато-сое, потом тянулись темно-зеленые полосы,  а  ближе к  берегу зеленый цвет светлел и отдавал желтной.  И  по всей громаде моря шли,  медленно поворачиваясь,  белые великанские гребни...    Санька не пошел сразу к обрыву. Царапая ноги в дроке и терновнике, он пробрался к одинокой колонне, тронул теплый, чуть шероховатый мрамор.    Он  всегда был  теплый,  этот  мрамор.  Саньке даже казалось,  что  в круглом теле колонны,  будто в какой-нибудь тысячелетней секвойе,  течет по незаметным сосудикам живой сок.  Иногда чудилось даже,  что в глубине ласкового  камня  толкается редкий,  но  ощутимый  пульс.  Конечно,  это шевелилась жилка в  ладони самого Саньки.  Но все равно было приятно,  и Санька чуточку волновался.    А  еще  он  волновался оттого,  что эту колонну тысячу лет назад (или две,  или три тысячи --  Санька точно не знал, древнюю историю он еще не учил) трогали такие же,  как он,  мальчишки.  И настоящий, непридуманный Одиссей трогал. И словно тепло их ладоней так и осталось в камне.    И от Санькиной ладошки тепло останется.    И когда-нибудь через громадное тысячелетие к этой колонне тоже придет мальчик...    Такого Севастополя вокруг,  конечно,  не будет,  а будет какой-нибудь фантастический город со стоэтажными сверкающими домами,  с  хрустальными мостами через бухты и  с  космодромом на  мысе Херсонес.  Но эта колонна останется. И другие колонны останутся, и памятники, и бастионы, и форты. Люди и сейчас берегут старину, а тогда будут беречь еще сильнее.    И  вот мальчик так же проберется сквозь кустарник и  тронет мрамор... Какой он будет,  этот мальчишка?  Ну, понятно, что не в белой Одиссеевой тунике и не в полосатой безрукавке,  как у Саньки.  Саньке представлялся этот  мальчик в  чем-то  вроде серебристой накидки,  словно сотканной блестящих птичьих перьев.  И  в  широком поясе  с  кнопками.  Нажал одну кнопку -- можешь лететь над Землей. Нажал другую -- можешь разговаривать с другом, который где-нибудь в другой галактике...    Но    прошлого  никого  кнопкой  не  вызовешь.  Можно  только  так: продраться сквозь колючки и тронуть камень.    Он тронет и будет стоять и ждать.  Пускай в фантастической одежде и с чудесными кнопками,  но все равно похожий на Саньку и на Одиссея.  Такой же обжаренный солнцем.  И наверняка с такими же синяками и царапинами. И с такими же огорчениями...  Может, не взяли на экскурсию на какой-нибудь межзвездный крейсер?    Или тогда уже ни у кого не будет огорчений?    Совсем?    Хорошо бы. Но что-то не верится...        ...Я  ловлю себя на том,  что,  кажется,  начал сам рассуждать вместо Саньки.  Едва ли  он  думал обо всем этом так четко и  подробно.  Однако что-то похожее думал и чувствовал (он сам потом, смущаясь, рассказал мне об этом). И о мальчике будущего думал не раз...        Скорее бы этот мальчик позвал Саньку и рассказал, как у них там...    Жаль только,  что это все-таки не по правде. То есть по правде, но не совсем.  Потому что,  когда тот мальчишка появится на  свет,  Саньки уже давным-давно не будет...    Санька вздохнул. Такие мысли приходили ему не впервые. Наверно, они к каждому человеку приходят.  Но Санька не чувствовал ни особой горечи, ни страха.  Обидно,  конечно,  что  он  не  увидит  межзвездные  корабли  и хрустальные мосты над бухтами,  но и сейчас жнь неплохая (жаль только, что перешел в  эту школу).  К  тому же  Санька чувствовал,  что ни  один человек не умирает до конца, -- все равно от каждого что-то остается для будущих времен.  Хоть самая капелька.  Хотя бы тепло от ладошки в старой мраморной колонне...    Конечно,  люди живут по-разному и умирают по-разному.  Хорошо бы, как Корнилов. И обидно, если как тот юнга с "Везула"...        Одиссей подошел незаметно и встал рядом. Санька молча улыбнулся ему.    Кругом по-прежнему были развалины,  кусты и трава, которую прижимал к камням ветер.  Белый город с  храмами,  лестницами и  статуями так и  не возник.  Потому что сейчас не Санька был в гостях у Одиссея, а Одиссей у Саньки. Уже не первый раз.    ...Сначала Санька не  решался звать к  себе Одиссея.  Он боялся,  что Одиссей расстроится,  когда  увидит,  какие  печальные руины остались от пышного  Херсонеса.  Но  все-таки  Одиссей однажды пришел.  И  не  очень расстроился.  Потому что  рядом  с  остатками домов,  крепостных башен и храмов шумел новый город.  И  в  этом  городе все  для  Одиссея казалось удивительным. Гораздо сказочнее и волшебнее, чем разные мифы про богов и титанов... С тех пор Санька и Одиссей ходили друг к другу по очереди...    ...На Одиссее поверх коротенькой туники был серый дерюжный плащ.  Его рвал ветер.    -- У нас тоже шторм, -- сказал Одиссей. -- Так и свищет.    -- Пойдем на берег, -- сказал Санька.    Одиссей кивнул. Он умел сразу угадывать Санькино настроение.    Они спустились по  широкой бетонной лестнице,  прошли через развалины базилики по  мозаичному полу    морской  гальки.  Шторм  совсем  рядом грохотал камнями.  Холодные капли-картечины ударяли по ногам и  по лицу, мелкие  клочья пены  застревали в  волосах.  Санькина безрукавка была  в бисере брызг.    Потом тропинка пошла вверх, и брызги перестали долетать. Только ветер упруго отжимал упрямых мальчишек от берега.  Санька и  Одиссей поднялись на  обрыв  ближнего  мыса.  Вну,  у  обломков  скал  и  бетонных  глыб взорванной   батареи,   равномерно  вставали   пенные   столбы   прибоя. Со-зеленое  море  и   нкое  косматое  небо  безостановочно  катились навстречу Саньке  и  Одиссею.  Ветер  стал  еще  сильнее.  Санька  снова поежился.  Одиссей накинул на  него  край широкого плаща.  Стало чуточку теплее. Санька улыбнулся и спросил:    -- Вернулся отец?    -- Вернулся.  Вчера...  Хорошо,  что они успели до шторма. А то могло прижать корабль к скалам и разбить в щепочки.    Санька кивнул:    -- Могло...  Вон там,  за тем мысом, разбился фрегат "Везул". Я вчера прочитал про него в старинной книжке...    Одиссей повернулся к  Саньке.  На  лице у  Одиссея,  как от слезинок, виднелись полоски от высохших соленых капель.    -- Расскажи, -- попросил он.    ...Тридцатидвухпушечный фрегат "Везул" под  командой капитана второго ранга Стожевского 2  октября 1817  года вышел   Севастопольской бухты, чтобы  следовать к  Абхазским берегам.  Командир  несколько дней  ожидал хорошей погоды и теперь с тихим ветром от зюйд-оста благополучно обогнул Херсонесский маяк.    Фрегат был  в  двадцати милях  от  маяка,  когда  ветер  стремительно засвежел.  Это  случилось около пяти  часов пополудни.  Развело огромную волну.  От раскачки тяжелых мачт ослаб стоячий такелаж.  Чтобы оказаться поближе к  берегам,  которые хоть  как-то  защищали от  ветра,  командир повернул с  левого галса на  правый,  то есть фактически лег на обратный курс  (на  большом парусном судне  во  время  шторма это  крайне тяжелый маневр). Но когда впереди показался маяк, Стожевский приказал опять лечь на левый галс.    Так "Везул" метался в штормовом море,  а ветер делался все страшнее и менял направление.  Даже в  Севастопольской бухте и  в самом городе этот шторм натворил немало бед.    ...Мне  трудно представить,  как  именно рассказывал Санька Одиссею о "Везуле".  Тем более что по правде-то он даже не рассказывал,  а  просто вспоминал.  Вспоминал страницы    книги  "Исторiя крушенiй и  пожаровъ Русскаго флота". В книге же написано вот что:    "Ветер...  до  того усилился,  что принудил закрепить все марсели,  и фрегат оставался под одними нижними парусами;  а между тем, все переходя к SW, ветер сгонял с румба. В исходе 9-го орвался грот, и при этом еще так  сильно кренило,  что  вынуждены были  закрепить фок,  оставаясь под одними стакселями. В 2 ч. ночи ветер уже зашел от NW и был столько свеж, что,  "прослужив 26  (с якорными) кампаний на разных морях,  --  говорит Стожевский,  --  я  никогда не встречал подобного",  и  фрегат все ближе прижимало к берегу...  Шел дождь,  и темень была такая, что со шханец не видели передних парусов.  Чтобы отойти от  маяка,  стали поворачивать на правый  галс;   но  при  повороте  орвался  фок-стаксель,   и  фрегат, оставленный почти без  парусов,  стало еще  сильнее прижимать к  берегу. Ветер заходил к  N,  и отойти не было возможности ни на тот ни на другой галс.  Были готовлены два якоря.  В начале 4-го показался бледный свет маячного огня,  и,  накинув глубину на  17  сажен,  бросили один  якорь; другой еще не совсем был готов. "Жестокий ветер, как будто под парусами, нес фрегат к берегу",  --  говорит Стожевский. Через полчаса он ударился всем  левым  лагом  о  камни...  В  это  время на  эскадре,  стоявшей на Севастопольском рейде, спускали стеньги и нижние реи. Удары были часты и сильны;  ветер ревел,  волны ходили через;  ночь темная, гибель казалась несомненною".    Здесь я на минуту перебью автора старой книги, чтобы подчеркнуть одно выражение,   которое  часто  встречается  в   давних  описаниях  морских трагедий:  "Волны  ходили через".  Не  "через палубу",  "через корабль", "через   корпус",   а   просто  "через".   Этот   лаконм  кажется  мне выразительнее многих подробностей.    "...Для  облегчения фрегата срубили все три мачты,  и  он  вскоре был выброшен совсем на бок.  На рассвете увидели,  что находятся на западном мысу Казачьей бухты.  "К счастию, -- говорит командир, -- спасен барказ; на  нем при помощи офицеров и  команды,  присланной Севастополя,  все благополучно  спаслись,  кроме  квартирмейстера Ивана  Докунина  и  юнги Андрея Шуширина, бросившихся от страха преждевременно в море".        Когда Санька читал это и  когда потом вспоминал,  у него даже дыхание сбивалось от  тоски  и  от  жалости.  И  от  какой-то  обиды.  Взрослого квартирмейстера ему,  по правде говоря,  было не очень жаль,  но юнгу... Наверно такой же мальчишка был,  как Санька.  Небось,  дома выпросился в первое плавание и вот не успел даже от берегов отплыть...    Какой же  черный и  безжалостный шторм был в  ту октябрьскую ночь!  И какой ужас  был  в  душе  у  юнги  Андрюшки,  если  кинуться в  воду ему показалось не так страшно, как оставаться на палубе!    Он что,  спасенья искал в  этих жутких волнах?  Или шторм уже казался страшнее смерти?    О чем он думал, Андрюшка?    Или уже ни о чем не думал?..    Разве бывает такой страх, когда человек уже не думает?    Санька не  раз представлял себя на месте юнги Андрея Шуширина.  Будто он  сам  на  скользкой,  вставшей вертикально палубе,  а  сверху рушатся громады воды  с  шипучими гребнями,  трещит дерево,  срываются и  крушат фальшборт многопудовые карронады... И вода, вода, и мрак...    Но до конца представить это Санька не мог. Таких штормов он не видел. Даже с берега не видел...    Нет,  Санька не  осуждал юнгу с  "Везула" за  тот  смертельный страх. Какое  право  он  имел  осуждать,  если  сам  никогда ничего похожего не испытывал?  Была только тоскливая обида:  "Ну  зачем он  так?  Почему не дождался помощи, почему не выдержал?"    И  почему юнге Андрюшке взрослые люди дали кинуться в  море?  Неужели каждый думал только о себе?    Нет, наверно, просто не уследили...        -- ...Просто у него не было друга, -- внезапно сказал Одиссей.    -- Что? -- вздрогнул Санька.    -- Не  было у  него друга.  Если бы  рядом был надежный друг,  они бы обязательно удержались вдвоем... Хоть какой шторм, но удержались бы!    -- Да...  наверно...  Конечно,  --  сказал Санька.  И  опять заколола беспомощная обида.  Оттого,  что он, Санька, не может стать другом этого Андрюшки и удержать его от смертельного броска.    ...А сам-то Санька не струсил бы?    "Ну и струсил бы!  Ну и пусть! -- сердито подумал Санька. -- А вдвоем все равно не так страшно!"        Видимо,  Саньку все-таки просвистело на берегу.  К вечеру он осип,  а утром температура была тридцать восемь. А потом и еще больше.    Ничего! Санька даже радовался. Можно будет несколько дней не ходить в школу,   не   встречать  Турчакова,   не  ждать  со  скрученным  страхом каких-нибудь новых насмешек.    Но болезнь оказалась коварнее,  чем ждал Санька. Тяжелее. Температура не падала.  Стало колоть в боках.  А особенно худо было по ночам,  когда чудились черные,  душные,  как  горячая вата,  волны,  которые накрывали Саньку с  головой,  и  он  не  мог  сквозь них  протолкнуться к  другому мальчишке --  то  ли  Одиссею,  то ли юнге с  "Везула",  который звал на помощь.  А  еще  и  Димка  Турчаков  тут  появлялся,  но  совсем  как-то непонятно...  И  падали  на  Саньку  срубленные  мачты,  и  бился  он  в запутанных шкотах и вантах...    -- Доскакал раздетый,  достукался до  воспаления,  --  горько сказала мама.    Но оказалось, что это не воспаление, а жестокий бронхит.    ...Мама  работала диспетчером на  автостанции,  порой  приходилось ей дежурить по  ночам.  Папа  тоже  иногда работал во  вторую смену.  Чтобы приглядывать за больным Санькой,  к  ним переселилась Люся.  Конечно,  с Тарасиком (куда же его девать?).    Через неделю болезнь приутихла,  оставила Саньке только слабость,  не очень сильный кашель и какое-то беззаботное настроение.    Санька целыми днями  читал  толстую книгу  "Мифы  Древней Греции" или разговаривал с Люсей про всякую всячину. Они друг друга всегда понимали, хотя Люся и была старше на тринадцать лет.  Санька рассказал ей даже про Одиссея.  Люся и  это поняла как надо.  Она Саньку погладила по голове и ласково проговорила:    -- Он там без тебя скучает,  наверно.  Ты давай поправляйся, Сандалик наш...    От этой ласки (и,  наверно, оттого, что Санька был совсем ослабевший) у него подкатила к горлу теплая волна.  Санька уткнулся в подушку.  Люся погладила его по спине, потом посадила на одеяло Тарасика.    -- Иди к дяде Сане, скажи: "Давай поиграем".    Санька  перевернулся на  спину,  посадил  Тарасика себе  на  живот  и улыбнулся ему сквозь слезы.    ...В школу Санька вернулся перед осенними каникулами.            Вторая встреча        В  новогодние каникулы я  получил от Сандалика бандероль.  В ней была книжечка "У  карты  Севастополя".  Очень  интересная книжка с  описанием севастопольских улиц и окрестностей и с историей их названий.    По правде говоря,  у  меня было уже несколько экземпляров этой книжки -- подарки  друзей  и  знакомых.  Но  Санькиной  бандероли я  все  равно обрадовался, тем более что в ней оказалось и письмо.    Почерк у Сандалика был корявый,  но старательный,  а письмо короткое. Санька поздравлял с  Новым  годом,  сообщал,  что  читал  мой  рассказ в "Пионере",  когда осенью болел бронхитом;  что  Тарасик научился ходить, стал очень серьезный и  совсем неревучий.  И  что он,  Санька,  закончил вторую четверть с двумя тройками --  по русскому и по математике,  но во втором полугодии он подтянется...    Я  в ответ послал Саньке свою книжку про ковер-самолет и про храброго мальчишку-летчика.   Через   месяц  Санька  написал,   что   книжка  ему понравилась, а мама, папа, Люся, Гриша и Тарасик передают мне привет.    На этом наша переписка заглохла.  Но я не обижался. Я сам не очень-то люблю писать письма, что же требовать от других...    В  сентябре я  снова приехал в  Севастополь и через день отправился в школу, где учился Сандалик (теперь-то я знал ее номер).    Только что кончились занятия,  ребята разбегались со школьного двора, и  я  спросил,   нет  ли  здесь  кого-нибудь,  кто  знает  пятиклассника Дальченко.    Оказалось, что его знает высокая круглолицая девочка.    -- Он со мной на одной парте сидел...    -- А сейчас что? Сбежал от тебя? -- улыбнулся я.    -- Он от нас уехал, -- объяснила девочка. И вздохнула.    -- Куда уехал? -- расстроился я.    -- Говорят, в прежнюю свою школу вернулся.    Вот  оно  что!  Это меняло дело.  В  той школе у  меня было множество знакомых.  В  прошлом году  там  закончил восьмой класс Алька Вихрев,  а сейчас учился в пятом его брат Юрос.    Юроса я  отыскал на  школьном дворе.  Он  был  занят увлекательнейшим делом:  вместе с  другими мальчишками караулил девочек и  обстреливал их кожурой   от   каштанов.    Девчонки   вжали,    но   довольно   бойко "отстреливались".    Увидев меня,  Юрос радостно завопил и,  не стесняясь, повис у меня на шее, хотя мы виделись совсем недавно, утром.    -- Саня Дальченко в вашем классе учится? -- остановил я его восторги.    -- Кто? -- он заморгал. -- А, Сандалик... Не! Он в пятом "Б". А что?    -- Ты его знаешь?    -- М-м... -- Юрос вздернул острые плечи. -- Вообще-то да. Маленько...    -- Найди и приведи.    -- Зачем? -- ревниво спросил Юрос.    -- Дело есть. Двигай.    Юрос опять пожал плечами,  неторопливо отправился в школу и буквально через две минуты молча доставил Сандалика.    Сандалик увидел меня, заморгал, потом улыбнулся. Пробормотал:    -- Здрасте...    Он,  кажется,  ничуть не подрос и вообще был в точности такой же, как при прошлогодней встрече.  Только загар стал,  по-моему,  еще сильнее, а волосы еще больше выгорели.    -- Ну вот и опять встретились,  -- бодро проговорил я. -- Как живешь, Сандалик?    -- Хорошо...  Все в порядке,  -- сказал он и опустил глаза. И закачал сумкой,  которую держал за ремень (вот что, пожалуй, было у него нового: вместо  прежнего ранца  --  синяя  спортивная сумка  с  нашивкой в  виде футбольного мяча; видимо, пятиклассникам носить ранец уже несолидно).    Я вдруг ощутил неловкость и понял,  что не знаю, о чем говорить. А он тем более не знал.    Собственно,  что  у  нас  было  за  знакомство?  Встреча  разговор  о севастопольских бухтах да пара коротких писем.  Наверно,  Сандалик и  не ждал, что я разыщу его...    Тогда я спросил наугад:    -- А как поживает Тарасик?    Сандалик заулыбался, сразу по-другому глянул.    -- Ой, он уже большущий! Все понимает. Даже букву "А" знает...    -- Пойдем  погуляем,  --  предложил я.  --  Уроки  кончились?  Вот  и хорошо... Поговорим немножко.    Он  кивнул и  быстро надел на  плечо ремень сумки.  А  я  увидел лицо Юроса. Очень безразличное, очень равнодушное лицо. На нем так и читалось -- будто  крупными  печатными  буквами:   "Ну  и  пожалуйста!   Мне  вот нисколечко не интересны ваши дела..."    Я подмигнул ему: все, мол, в порядке. И Юрос не выдержал:    -- А к нам вы сегодня зайдете?    -- Зайду, -- пообещал я. -- Скажи маме и папе, что буду надоедать вам весь вечер.  И  расскажу тебе еще одну историю про черный клипер,  когда тебя погонят спать...    -- Меня уже давно не гоняют, -- уязвленно сообщил Юрос нам вслед.    Мы  с  Сандаликом  пошли  через  детский  парк  с  его  площадками  и каруселями. Я сказал напрямик:    -- Ты,  может быть,  удивляешься, что я разыскал тебя? А мне хотелось узнать, как у тебя сейчас дела.    Он помотал головой:    -- Я  не удивляюсь...  Я вам два письма писал,  да не отправил.  Мама говорит:  куда ты с таким почерком крючковатым! Перепиши. А переписывать уже... как-то неинтересно.    -- Подумаешь,  почерк!  Жаль, что не отправил. Я даже не знал, что ты снова в этой школе. Как ты сюда попал?    -- Очень просто!  Мы поменялись:  снова приехали в старую квартиру. А Люся,  Гриша и Тарасик в нашу. Тарасику там лучше: вода горячая всегда и ясли есть рядом... Надо было сразу так сделать, да не догадались.    -- Значит, сейчас все в порядке?    -- Сейчас всем хорошо, -- серьезно сказал Сандалик. -- Всем на работу ближе ходить,  а  папе еще и  в яхт-клуб...  Он там зимой начал помогать своим знакомым,  двигатель у них на яхте перебрал. А потом так и остался в экипаже.  Матросом.  Говорит:  раз уж рыбаков ушел, буду ходить под парусом. А то совсем высохну без моря.    -- А почему его матросом взяли, а не механиком?    -- Ну,  и  механиком...  Но  в  гонки-то  яхта не  под  мотором идет, двигатель под пломбой.  А парусам всегда нужны матросы... Он уже в гонку на кубок Черного моря ходил.    -- А мама, наверно, ворчит, что его теперь дома не дождешься...    Сандалик засмеялся:    -- А вы откуда знаете?    -- Это у всех одинаково.    -- Она  не  сильно  ворчит...  Она  только  меня  боялась первый  раз отпускать с папой. А сейчас не боится, если даже сильный ветер.    -- Если сильный, наверно, боится.    -- Но отпускает...  Ой, вон фруктовое мороженое! Вы любите? -- Он так энергично зашарил в  карманах,  что  мятые  и  перемазанные мелом  шорты скособочились, а рубашка выбилась -под ремешка.    -- Подожди, у меня полтинник есть.    -- Нет, я сам! -- Он умчался к тележке мороженницы.    ...Потом бродили мы по разным улицам,  по Историческому бульвару,  по Артиллерийской слободке.  До вечера.  Так,  что даже ноги загудели. Наша общая неловкость растаяла с последними каплями фруктового мороженого,  и мы болтали без стесненья.  Вперемешку.  Я  рассказывал Сандалику о наших парусных гонках на  таком далеком от  Севастополя Верх-Исетском озере на Урале.  И о съемках фильма "Хроника капитана Саньки", которые мы затеяли в  Свердловске с ребятами отряда "Каравелла".  Санька говорил о своих делах.    Тогда-то я и узнал многое того, что здесь написано...    Впрочем,  написано, конечно, подробнее, чем Сандалик рассказывал. Кое о  чем  пришлось  мне  догадываться лишь  по  коротким Санькиным фразам. Поэтому пусть Санька не обижается, если на этих страницах я заставил его говорить и делать то,  что говорил бы и делал сам, если бы превратился в севастопольского пятиклассника.    В конце концов,  я пишу повесть и могу,  как автор,  пофантазировать. Кое-что добавить от  себя.  Думаю,  что эти добавки не  пойдут вразрез с характером Сандалика и он не станет придираться.    Ну а если захочет придраться кто-то другой,  то предупреждаю сразу: в этой повести я  менил почти все  имена,  "сбил" расположение и  номера школ и даже нарочно слегка перепутал даты. Потому что главное не в этом. Главное -- Санька.    ...Об  одних  случаях  Санька  рассказывал охотно,  о  других  вообще молчал.  Как он жил зимой,  мне почти ничего не вестно. Судя по всему, жил не очень весело,  хотя и  без больших неприятностей.  С  ребятами не ссорился,  но и  не дружил.  С  Димкой Турчаковым они как бы не замечали друг друга.  По  крайней мере,  Санька его не  замечал.  Только где-то в феврале они сцепились в неожиданной и короткой драке.    Из-за чего? Толком не знаю, Санька неохотно сказал:    -- Ну, он полез с каким-то разговором, а я говорю: отвяжись. Тогда он опять о Профессоре что-то сказал...    Их  растащили тут же.  Сан-Сама не стала писать в  дневники и  как-то тихо, утомленно сказала:    -- Господи, вам-то что не живется? Что вас мир не берет?    Димка и Санька молча разошлись.    А   через  месяц  Санька  вернулся  в  старую  школу,   стал  прежним Сандаликом, и веселые дни стремительно покатились к лету.    Лето  было  замечательным.  Во-первых,  Санька несколько раз  ходил с отцом на яхте.  Во-вторых,  на неделю ездил с мамой в Москву. В-третьих, вообще было лето,  было море, были бесконечные каникулы, игры со старыми друзьями-приятелями. Был обшарпанный, но легкий и быстрый велосипед...    И еще был Одиссей.    Когда Санька приезжал к Люсе, он обязательно заходил в Херсонес.            Приключения на берегу        Они с  Одиссеем бродили по тесным переулкам и по площадям,  лазили на верхние площадки крепостных башен,  где добродушно ворчали на  мальчишек старые воины.  Они,  эти воины, поворчат, а потом расскажут какую-нибудь историю про дальние походы,  про осаду или про стычки с конными отрядами скифов...    Интересно и  весело было  на  шумливом рынке,  где  в  толпе  хватало всякого народа:  богачей в  пестрых одеждах,  и  нищих  в  лохмотьях,  и полуголых,   костлявых  рабов.   Люди  шумели,   торговались,  ругались, рассказывали новости.  Звонко щелкали ногтями по  бокам  выставленных на продажу  больших  и   маленьких  амфор.   Пахло  рыбой  и  раздавленными фруктами...    В  порту было тоже многолюдно.  Рабы тащили на  разукрашенные корабли тюки и  громадные глиняные пифосы с зерном.  Хриплые матросы шатались по пристани и рассказывали небылицы о заморских циклопах и сиренах...    Одиссей и  Санька сновали между  людьми,  приглядывались ко  всему  и прислушивались.  И никто не обращал внимания на Саньку,  все думали, что он здешний.    Но однажды Одиссей сказал:    -- Знаешь что...  Ты  только не  обижайся...  но  лучше тебе  пока не приходить к нам.    -- Почему? -- огорчился Санька.    -- Люди  стали о  чем-то  догадываться.  У  нас  есть кривой сосед по кличке Полифем,  он пьяница и доносчик.  Он меня уже два раза спрашивал: "А что это за незнакомый мальчишка к тебе повадился?"    -- Ну и что! Кому какое дело?    Одиссей помолчал и прнался:    -- Боюсь я...  Если будут лишние подозрения, за мной станут следить и догадаются про мою тайну...    -- Какую тайну?  --  удивился Санька. И даже обиделся. Оказывается, у Одиссея есть тайны, отдельные от него, от Саньки.    Одиссей виновато посопел и проговорил:    -- Ты не думай,  что я  навсегда скрывал.  Просто я хотел рассказать, когда все уже будет готово...  Послушай, а твоя машина времени нормально работает?    -- Конечно, нормально! Раз мы встречаемся... Ты про тайну давай.    -- Сейчас...  А в ней в любую сторону,  то есть в любое время,  можно уехать?    -- Не  в  любое,  --  вздохнул Санька.  --  Дальше  нашего  вперед не получается. А назад -- пожалуйста.    -- Далеко назад?    -- Да  сколько  хочешь!  Можно  нарисовать  на  циферблате деления  с миллионами лет, и пожалуйста -- хоть к динозаврам.    -- К кому?    -- Да это я так... Потом объясню. А что за тайна?    Одиссей сел на камень и посадил рядом Саньку.  К их ногам подкатилась шипучая волна. Одиссей подозрительно оглянулся. Но кругом было пустынно, они с Санькой встретились на этот раз не в городе,  а за его стенами, на берегу скалистой бухточки.    Одиссей шепотом сказал:    -- Я теперь нарушитель законов и заговорщик...    Оказалось,  что Одиссей взялся помогать рабам (не прошли зря Санькины разговоры).  У соседа,  богатого винодела, есть среди рабов целая семья: отец,  мать,  двое дочерей и сын --  ровесник Одиссея. Зовут его Филипп. Они с Одиссеем тайные приятели.  Тайные,  потому что свободному мальчику дружить  с  презренным рабом  не  полагается.  Не  то  чтобы  закон  это специально запрещал,  но все смотрят на такую дружбу косо, и дома за это может крепко влететь...  Но Одиссею Филипп всегда нравился,  он веселый, добрый и сообразительный. Гораздо умнее многих ребят, с которыми Одиссей учится в  школе.  Одиссей часто играл с  ним,  когда поблости не  было непрошеных глаз и ушей. Он даже научил Филиппа грамоте...    До недавнего времени Филиппу и его родным жилось не так уж плохо. Они были у винодела,  можно сказать,  любимцами.  Мать ведала в доме кухней, отец был  старшим над  другими рабами.  Ребятишек непосильной работой не загружали и за мелкие шалости не наказывали.    Но  недавно случилась беда.  Из  Греции (чуть ли  не    самих Афин) прибыла в херсонесский театр актерская труппа. На гастроли. И ее хозяину приглянулся ловкий и грамотный Филипп. Хозяин решил, что такой мальчишка будет  очень  полезен  для  театра.  Он  предложил виноделу  за  Филиппа порядочную сумму.    Мать зарыдала,  сестры тоже, отец кинулся умолять винодела. Тот любил иногда строить   себя добряка и  сперва отказался продать Филиппа.  Но хозяин театра добавил еще денег. И винодел сказал:    -- Нечего лить слезы. Здесь мальчишка растет баловнем и бездельником, а там научится уму-разуму...    Больше  никакие  мольбы  не  помогли.  Отца  и  мать  Филиппа винодел отправил  в  загородную усадьбу.  А  его  самого  посадил  под  замок  в сторожку,  чтобы  мальчишка  не  вздумал  удрать  куда-нибудь,  пока  не получены деньги и пока театр не покинул славный Херсонес Таврический.    Удрать сторожки -- дело нехитрое. Тут и сестры Филиппа помогут. Но куда потом деваться?  Податься в  степь и  сделаться пленником у скифов? Или  пробраться на  корабль,  плывущий в  дальние страны?  Там все равно продадут в рабство. И отца с матерью жалко, и девчонок...    Одиссей сказал Саньке:    -- Вот я  и  подумал:  давай твоей машиной отвезем их в  самые старые времена, когда здесь еще не было греков, а жили одни свободные тавры...    -- А тавры их не захватят в рабство?    Одиссей нерешительно сказал:    -- Да нет...  У  них,  по-моему,  не было рабов,  они же еще не очень развитые...  Отец  Филиппа будет  учить их  всякому ремеслу.  Потом всей семьей построят дом, заведут виноградники, станут жить свободно...    -- Давай! -- решительно сказал Санька.        Они с  Одиссеем договорились встречаться только на берегу моря.  Не в Одиссеевом времени,  не в Санькином, а просто у Моря. Потому что Море -- оно во все времена. Вечное.    Надо  было  подготовить  побег.  Одиссей  сказал,  что  проберется  в загородную усадьбу винодела и приведет оттуда отца и мать Филиппа. Затем освободит самого Филиппа и  прихватит его сестренок.  А  потом на берегу они с Санькой включат машину. Примерно на пять тысяч лет назад...    Только надо  все  продумать.  Выбрать подходящий день,  приготовить в дорогу кое-какое имущество,  еду,  инструменты.  А то в первые дни среди голой степи беглецам придется несладко.    -- встречаться в маленькой бухточке,  где...  ну, ты знаешь, -- предложил Санька.        Бухточка была даже не бухточка, а закуток среди желтых скал. Недалеко от галечного пляжа и  колокола.  Это углубление в  обрывистом,  слоистом берегу выломали зимние штормы. Здесь тоже был пляжик -- уютный, размером с комнату. Но люди сюда почти не заглядывали. Попасть в этот затененный, пахнущий йодистыми водорослями и  сырым  ракушечником уголок можно  было только в  обход отвесного мыса,  по скользким,  покрытым зеленью камням. Камни  даже  в  тихую  погоду заливало мелкой прозрачной зыбью.  А  если волна, лучше и не соваться.    С  обрывистого берега не  вело ни лесенки,  ни тропинки,  и  на спуск могли  решиться  только  отчаянные  люди.   А  если  и  спустишься,  как подняться?    К счастью, погода в начале августа стояла тихая. Санька пробирался по камням без  больших трудов.  С  последнего плоского камня  он  прыгал на берег и шагал,  увязая мокрыми кедами в грудах бурых водорослей, которые накидало  волнами.  По  водорослям  сотнями  скакали  прозрачные морские блохи...    В желтой,  источенной морем и ветрами глыбе на уровне поднятой руки у Саньки и  Одиссея был  "почтовый ящик".  Аккуратное такое углубление как потайная полочка. Одиссей на встречи теперь не приходил, но оставлял для Саньки письма.  Вернее,  не  письма,  а  условные знаки гладкие каменные голыши.  Если  темный голыш,  значит:  "Надо быть осторожными,  за  мной следят". Если белый, мраморный, значит: "Дело идет на лад".    Конечно,  Санька  сам  подкладывал  голыши,  но  потом,  когда  снова пробирался в  бухточку,  почти забывал об  этом.  Забывал,  что игра.  И сердце стукало, когда он запускал руку в тайник...        ...Он,  прижимаясь грудью к прохладному ракушечнику, встал на цыпочки и сунул в "почтовый ящик" пальцы.  Сейчас они нащупают гладкий мраморный окатыш. Надо будет не глядя кинуть его в море, потому что считается, что этого камня с Санькиным письмом там уже нет, его взял Одиссей и прочитал нацарапанные грифелем строчки:    "Машина времени готова.  Скоро вы соберетесь или нет?  Положи столько черных камешков, сколько дней осталось до побега".    Три темные гальки лежали у  Саньки в кармане.  Сейчас он положит их в тайник,  а  завтра,  волнуясь по-настоящему,  найдет  здесь  этот  ответ Одиссея.    Надо только выкинуть голыш с письмом... Где он?    Санька  зашевелил пальцами в  каменном углублении.  Круглого большого голыша не было. Зато нащупал он два камешка.    Санька растерянно взял их на ладонь.    Это были гальки.  Темно-серые,  с белыми прожилками.  Такие же, как в Санькином кармане.    Значит, Одиссей прочитал письмо и уже принес ответ? Сам?    Какой Одиссей? Опомнись, Санька...    С  полминуты Санька озадаченно разглядывал камешки.  Потом  почему-то испугался. Завертел головой: кто здесь? Никого не было ни на пляжике, ни на обрыве.  Но ведь кто-то же выследил,  разгадал Санькину тайну, влез в их с Одиссеем дела! Кто?    И зачем? Чтобы посмеяться?    "А может, он ничего плохого не хочет?" -- подумал Санька.    Да, в самом деле. Не у всех же только дразнилки на уме. Может, кто-то случайно нашел Санькино письмо и тоже решил поиграть...    Санька нашарил в кармане карандашный грифелек. Поднял гладкий черепок старинной посудины, вытер о рубашку. Почему-то застеснялся и почти через силу написал на черепке:    "Ты кто?"    Он  оставил свой вопрос (и свое удивление,  и  непонятное смущение) в тайнике,  выбрался   бухточки,  а  потом несколько раз  в  течение дня пробирался к ней по верху и следил: не появится ли таинственный человек?    Никого не было.        -- Фаня,  тавай кхать,  -- сказал Тарасик. Это означало: "Саня, давай играть".  Санька  послушно опустился на  четвереньки.  Тарасик прнавал только такую игру:  когда он -- всадник, а Санька -- конь. При небольшой скорости Тарасик  сохранял важность,  но  начинал  испуганно и  радостно верещать,  когда Санька переходил на  рысь.  Люся покрикивала на  них по привычке и сама смеялась.    А Гриша снова был на учениях...    Наконец Санька ощутил спиной подозрительную влажность.    -- Люся, у него опять штаны мокрые!    -- Стыд какой!  -- Люся сдернула "всадника". -- Большой парень уже... Как теперь Саня домой пойдет!    -- Ладно, высохнет, -- сказал Санька.    -- А может, у нас переночуешь? -- предложила Люся.    -- Пойду, -- вздохнул Санька.    -- Послушай, а чего ты... какой-то не такой сегодня?    -- Нет, я такой, -- поспешно отозвался Санька. -- Я все в порядке.    А  на самом деле в  нем сидело ощущение тайны и тревожного праздника. Ожидание необычного знакомства. Играл Санька с Тарасиком, разговаривал с Люсей, потом ехал домой в тесном троллейбусе, потом вечером книжку читал про  полет на  ужасно далекую звезду,  а  это ожидание не  проходило.  И неотступно вертелась мысль:  "Кто он?  Кто он?"  Санька был уверен,  что завтра получит ответ.    ...И он ужасно огорчился и даже растерялся, когда пальцы его нащупали в тайнике глиняный черепок. Тот самый.    Санька несколько раз  перечитал на  черепке свой  собственный вопрос: "Кто  ты?"  Потом поник плечами,  потерянно сел  на  камень,  а  черепок отбросил. Тот перевернулся. И тогда-то Санька увидел на обратной стороне аккуратные черные буковки:    "Я твой друг. Приходи сюда завтра в полдень".    ...И еще сутки звенело в Саньке радостное нетерпение.    Тайна звенела и ожидание праздника. "Я твой друг..." Может, и в самом деле  друг?   Не  такой,  как  Одиссей,  а...  ну,  в  общем,  нынешний, постоянный, не древних времен.    Конечно,  с  одноклассниками и  с приятелями соседних домов Саньке хорошо.  Но...  если по правде говорить, не очень-то они горевали, когда Санька уехал в Стрелецк.  Вернулся --  обрадовались, а пока его не было, наверно,  и не вспоминали. Или так вспоминали, между прочим. Даже Митька Данков ни  разу не  собрался заехать в  гости,  хотя и  обещал осенью... Ребята,  конечно, не виноваты, такая уж человеческая жнь. Но насколько эта жнь была бы лучше,  если бы с кем-нибудь подружиться накрепко и на веки вечные...    Санька  трогал  в  кармане  выпуклый  черепок,  улыбался  и  тихонько говорил:    -- Ладно, я приду...        Он пришел,  а море закапрничало. Почему-то не хотело пустить Саньку на встречу с незнакомым другом. Может быть, приревновало к Одиссею?    Нет, оно не хмурилось, не штормило, день стоял безоблачный, синий. Но шла на берег ленивая волна,  по пляжам вытягивались пенные языки, гальку слегка перемывало,  зеленая вода  перекатывалась через камни,  и  у  них вскипали гребешки.  Этого  было  достаточно,  чтобы  сделать  бухточку с тайником недоступной.    Но как это недоступной? Зря, что ли, Санька шел?    А если друг уже добрался туда и ждет?!    Санька промчался над обрывом и  заглянул в бухточку сверху.  Там было пусто.  Но еще, наверно, рано. Он придет и увидит, что Саньки нет. Тогда что?    А может, в тайнике лежит для Саньки новое письмо?    Санька просто заметался.  Ждать здесь?  Но как они с незнакомцем друг друга узнают?  Спуститься с обрыва? Ну... Санька же не альпинист. И хотя бы веревка была...    А может, все-таки пробраться по камням?    Санька  по  бетонной лесенке сбежал  на  пустой пляж  под  колоколом. Ярко-желтый от солнца мыс --  неровный,  с  обглоданными горонтальными пластами камня  закрывал от  Саньки его  бухточку.  Камни тянулись вдоль этого скалистого выступа, и весь путь по ним был метров пятьдесят. Волны то откатывались,  то накрывали камни будто полуметровым слоем стекла.  И тогда у обрыва взлетали брызги.    Но  были  моменты,  когда  море  делало передышку.  Волны становились слабенькими и словно приглашали Саньку: "А ну, рискни. Видишь, мы совсем безобидные".    И, конечно, он рискнул. Просто ничего другого не оставалось. Переждал Санька  очередной накат  крупных волн  и  прыгнул на  первый камень.  На второй, на третий...    Залило  кеды,   но  это  ерунда.   Наверно,  он  проскочит.  Скользя, балансируя,   хватаясь  за  ребра  скалы,   Санька  шагал  и  прыгал  по облепленным зеленью плитам и верхушкам камней. Над ним нависали козырьки обрыва.  Берег был в тени,  и от него больше, чем от моря, несло соленой сыростью.    Море  перехитрило  Саньку.  Сперва  оно  только  слегка  пугало  его, заливало ноги по  щиколотку,  но  вдруг подкатило плоскую,  без  гребня, волну,  и  вода  сразу  оказалась выше  колен.  Она,  эта  упругая вода, толкнула Санькины ноги к берегу, потом отступила и сильно потянула их за собой. Хорошо, что Санька стоял на плоском шероховатом камне. Он замахал руками, вцепился в щель на скале и удержался. Но тут же поднялась другая волна --  Саньке по пояс. Она мягко, но властно качнула Саньку к обрыву, и он трахнулся плечом и головой. Но снова успел вцепиться. Однако это не помогло.  Уходя,  волна рванула Санькины ноги за собой, он не удержался. Вода поволокла его от берега. Он упал на спину и застрял в камнях.    Волна  откатилась.  Тело  сразу  отяжелело и  застонало от  ссадин  и ушибов.  Но  Санька вскочил и  рванулся вперед.  Сейчас уже  было не  до игрушек, речь шла о его, Санькином, спасении.    А  море  шутило с  мальчишкой опасные шутки.  Такое  ласковое,  синее вдали,  оно  подогнало к  берегу волну выше прежних.  Волна эта  играючи сняла Саньку с камня, приподняла и ударила о скалистую стенку со слепой, нерассчитанной силой.  Рядом  крыльями  взметнулись брызги.  А  волна  с насмешливой легкостью, даже с ласковостью, отнесла обалдевшего Саньку от скалы метров на пять. На глубину.    И он понял, что теперь надо только одно: подальше от берега! Если его еще раз так грохнет, руки-ноги переломает!    Санька  замолотил  руками,  рванулся  от  обрыва,  нырнул  под  новый накатившийся гребень.  Этот водяной вал  опять поднес его к  обрыву,  но Санька оттолкнулся от скалы ступнями и, забыв про боль от ушибов, поплыл вразмашку. Скорее, скорее!    Следующая волна то ли пожалела его,  то ли была послабее. А может, он и правда успел отплыть далеко.  В общем,  о скалу его больше не било. Но Санька все махал и махал руками, пока не выдохся.    Наконец  он  остановился.  Очередной  гребень  приподнял  Саньку,  он оглянулся.  Можно было возвращаться. Надо взять чуть левее, и волны сами выкатят его  на  пляжик  в  их  с  Одиссеем бухточке.  Санька отдышался, отплевываясь от горькой воды,  и  метров двадцать неторопливо плыл вдоль берега.  Берег был совсем недалеко,  но  волны теперь не толкали к  нему Саньку.  Они  лишь покачивали мальчишку,  который перехитрил их,  словно просили прощенья за слишком жестокую игру.    Санька повернул к  бухточке.  Он по-прежнему плыл не торопясь.  Волны сами  должны  были  помочь ему.  Они  сделались ласковыми и  послушными, теплые такие,  мягкие.  Правда,  в  тихой  мягкости и  ласковости начали болеть отбитые места и царапины.  Однако Санька знал:  это пройдет.  Вот выберется он  на  берег,  потрет  синяки  и  шишки,  разомнет  стукнутое плечо... Сейчас...    Но берег не делался ближе.    Совсем недалеко был берег,  но...  он  нисколечко не  приближался.  А может быть, даже отодвигался потихоньку.    Когда Санька понял это,  он  сперва просто удивился.  Но  почти сразу чуть не захлебнулся от удара страхом.  Он вспомнил разговоры о коварстве прибрежной волны,  которая вроде бы  толкает к  земле,  а  на самом деле потихоньку относит пловца в море.    Санька не  был умелым пловцом.  Конечно,  он еще в  дошкольном давнем детстве научился не бояться воды,  нырять с  открытыми глазами,  плавать вразмашку и  брассом,  качаться на  волнах,  но  он  никогда не заплывал далеко.  Сколько он сейчас продержится? Сразу Санька почувствовал, какие тяжелые кеды, как мешает рубашка... Что же будет?    "Ну-ка,  без паники!"  --  велел себе Санька.  Перевернулся на спину, чтобы отдохнуть.  Но  тут же небольшой,  почти шутливый гребешок плеснул ему в глаза и в рот. Санька закашлялся, ушел под волну. Его перепуганное сердце забухало с  такой силой,  что  под водой он  услышал будто гулкие удары молотка. Рванулся вверх.    Да что это?!  Так глупо,  ни за что потонуть рядом с берегом? В такой солнечный день,  когда так все хорошо кругом? Вон яхта бежит под цветным пузатым спинакером, вон в ста метрах резвятся у камней аквалангисты, вон туристы и  всякие купальщики-загоральщики на глыбах,  рядом с  колоннами базилики...    Крикнуть? Стыдно... Да и не услышат за волнами.    Тогда  он  пружиной  распрямил  тело,  бросил  его  вперед,  отчаянно заработал руками и ногами. Еще, еще, еще! Изо всех сил!    И  волны словно поняли,  что их коварство не удалось.  А  может,  они просто шутили, и теперь им стало неловко. Они принялись помогать Саньке. И скоро шумливый гребень выкатил его,  мученного и побитого, на мокрую гальку.    Санька прокатился подальше от воды, к самой скале, потом сел.    Ух как болели руки,  плечи,  лоб.  И сердце все еще бухало. Но страха уже  не  было,  осталась  от  него  только  противная слабость.  Санька, постанывая,  встал.  Оглянулся.  Он был здесь один. А ведь наверняка уже есть двенадцать часов.    Боль сразу притупилась,  стала неглавной.  Главной сделалась тревога: значит, он не пришел.    А может быть, есть письмо?    Санька дотянулся до тайника.  Нащупал круглый камень размером со свою ладонь. Выхватил его.    Это был кусок сахарно-белого мрамора. Когда-то он откололся от статуи или  колонны,  а  за  тысячи лет  волны превратили его в  отполированный кругляш.    Тонким  черным  фломастером,   печатными  буквами  на  кругляше  было написано:    "Приходи ко мне! Мой адрес..."    Санька озадаченно смотрел на черные строчки. Улица в этом адресе была знакомая.  Она  лежала неподалеку,  в  двух кварталах от  Люсиного дома. Номер  квартиры большой.  Значит,  незнакомец живет  в  новых  корпусах. Санька  отчетливо  представил  многоэтажные  громады,  и  эта  привычная картина разбила тайну.  Санька  растерянно и  устало  опустил руки  (они сразу заболели).    Нет, не такого события он ждал.    А чего он,  собственно, ждал! Не Одиссея же, в конце концов! Да, но и не  такой  скучной  записки...  Он  думал,  что  незнакомец придет  сам. Конечно,  это  будет мальчишка,  взрослые такими тайнами не  занимаются. Мальчишка будет, наверно, молчаливый, серьезный. Санька, не промолвив ни слова,  покажет ему черепок с  прежним письмом:  "Ты кто?"  --  "Я  твой друг..." Тогда мальчишка чуть-чуть улыбнется,  и Санька улыбнется. И это будет как пароль...    А вместо этого -- адрес.    Не пойдет Санька. Если бы тот мальчишка хотел, он пришел бы сюда сам. Наверно,  кто-то  решил  просто  посмеяться,  поводить  Саньку  за  нос. Позвонит Санька перед незнакомой дверью,  а там свирепая старуха: "Опять за  макулатурой!  Осточертели,  окаянные!"  Или  какая-нибудь девчонка в бантиках: "Мальчик, вам кого?"    И  все же  Санька не  бросил камень.  Он  сунул его в  мокрый карман. Поежился.  Здесь была  влажная тень,  одежда зябко липла к  коже.  Волна пенистыми языками подползла к  ногам и  заставила отступить.  Эта  волна будто напоминала: "Если море раскачается посильнее, здесь будет опасно".    И только теперь Санька подумал: а как выбраться?    Плыть обратно он  ни  за  что не  решится.  А  наверх забраться можно только до середины. Дальше -- ровный отвес и каменный козырек.    Санька обвел глазами этот козырек --  устало, досадливо и беспомощно. Зубчатая  кромка  обрыва  казалась  черной  на  солнечном  небе.  Санька сощурился.    И  тогда...  -за кромки выдвинулась голова в странной шляпе и узкие плечи.            Санькин ответ        Санька распахнул глаза. Силуэт шевельнулся.    -- Эй, -- долетел сверху мальчишечий голос. -- Ты уже здесь?    -- Да! -- радостно сказал Санька. -- Да, это я!    Он  тут же  забыл свою досаду.  К  нему вернулось ожидание праздника. Потому что незнакомый друг пришел!    Все будет, как мечталось!    -- Я сейчас брошу веревку с узлами!  --  крикнул мальчишка. -- По ней легко забраться! Сможешь?    -- Да! -- опять сказал Санька с нетерпеливой радостью. -- Да!    Белый капроновый трос упал к  Саньке.  Он  был  толщиной в  палец,  с частыми крупными узлами.    -- Я  его  здесь  крепко  привязал,  не  бойся,  --  говорил  наверху мальчишка в шляпе. -- Он не сорветcя.    Санька не боялся.  Конечно, его новый друг привязал веревку намертво. Конечно, все будет отлично!    Хватаясь за узловатый трос, как за поручень трапа, Санька по каменным выступам за  полминуты вскарабкался до  половины высоты.  Потом полез по самой веревке.  Да  чего тут лезть-то?  Будто по  лесенке!  Узлы --  как ступеньки...  Ну,  крутнулся разок,  ну,  стукнулся локтем  о  скалистую стенку.  Подумаешь!  Вот и верх...  Мальчишка схватил Саньку за руку, за рубашку, потянул... И вот они рядом! Сидят они в траве и смеются. Санька смеется, и...    И Димка Турчаков смеется.        У Саньки опять заболели все синяки и ссадины.  И кости заломило.  Как только он узнал Димку.    А  узнал не сразу.  Из-за шляпы.  Это была шляпа,  какие носят на Юге солдаты. От полей падала на загорелое лицо густая тень.    Из  этой  тени  и  глянули на  Саньку  Димкины глаза.  Продолговатые, желтые, такие ненавистные...    -- Шпион,  --  сказал Санька.  Это первое,  что он сказал. И подумал: "Только бы не разреветься".  Стало до жути обидно и  как-то очень пусто. Словно украли у Саньки все, что было хорошего.    Морщась от  боли,  Санька встал.  Димка  тоже  поднялся --  неловко и торопливо.   Он  был  в  зеленой  рубашке,  в  брюках  защитного  цвета. "Вырядился под пограничника,  а на самом деле..." --  подумал Санька.  И опять сказал:    -- Шпион...    -- Почему? -- тихо спросил Димка.    Надо  же,  он  еще  спрашивал!  Выследил Саньку,  влез в  его  тайну, подложил обманное письмо, а теперь...    -- Потому что  ты  такой...  --  сказал Санька и  глотком загнал злые слезы поглубже. -- Потому что ты...    Димка сощурил глаза --  то ли обиженно,  то ли сердито,  --  но вдруг опустил голову и проговорил совсем шепотом:    -- Какой?    Санька не  стал  объяснять.  И  ругаться не  стал.  Вынул   кармана мраморный  голыш  с  размазанными  от  сырости  буквами  и  презрительно спросил:    -- Это ты писал?    Димка не заметил презрительности. Он, кажется, обрадовался.    -- Да!  Я подумал,  что вдруг мы здесь не встретимся, тогда ты ко мне придешь.    "Чтобы ты опять подевался",  --  подумал Санька. Но отозвался почти спокойно:    -- Зачем?    Димка глянул исподлобья. Сказал с запинкой:    -- Ну, я думал... может, ты уже не злишься... на меня.    Санька помолчал.  Димка был другой какой-то, не тот, что в классе. Но все равно он был враг Турчаков, и обида на его подлое шпионство у Саньки не прошла.    Медленно и обстоятельно Санька разъяснил:    -- Я,  Турчаков,  и не злился на тебя после того,  как вашей школы ушел.  Я тебя даже и не вспоминал...  Я про хорошее вспоминать люблю,  а про таких, как ты, зачем?    Димка пнул камешек и сказал вполголоса:    -- Ну и ладно...    То, что он не злился в ответ, еще больше раздосадовало Саньку.    -- Я  бы  тебя вообще никогда не вспомнил,  --  добавил Санька тихо и непримиримо, -- если бы ты не занялся шпионством.    -- Да это не шпионство! Просто я играл! Ты играл, и я тоже...    -- А я тебя в свою игру звал?!    -- Не звал... -- вздохнул Димка. Сжал губы и стал смотреть в сторону. -- Я думал, нам обоим интересно будет. Я же не для того следил за тобой, чтобы навредить. Я наоборот...    -- Ага,  --  невесело  усмехнулся Санька.  --  Ты  всегда  мне  делал "наоборот".    -- Я не виноват, что так получалось...    -- А кто виноват? Я?    -- Да нет... я, конечно, -- выдавил Димка. -- Только я не нарочно.    Санька  молчал.   Боль  в  руках  и  ногах  опять  приутихла,  одежда стремительно высыхала под  полуденным солнцем.  Санька с  каждой минутой делался  уверенней  и  тверже.   И  спокойнее.  Он  был  сейчас  сильнее странного,  смущенного Турчакова. В душе сильнее. Димка встретился с ним глазами, опять отвернулся и сбивчиво объяснил:    -- У  меня характер такой...  Я  в  том году сперва даже обрадовался, когда нас за одну парту посадили,  а потом как-то стало получаться,  что тебе назло...    Санька презрительно сказал:    -- Как в первом классе...    Димка вопросительно поднял глаза. Санька, усмехаясь, объяснил:    -- Я  в какой-то книжке читал,  что у первоклассников,  если девчонка мальчишке нравится,  он ее толкает и  за косы дергает...  Только я же не девчонка, и мы не в первом классе... И вообще это вранье. Зачем человеку вредить, если ты к нему по-хорошему!    Но Димка упрямо сказал:    -- Я не хотел ссориться. Это само...    -- Это не само. Тебе хотелось перед ребятами повыхваляться. Показать, какой ловкий и  остроумный.  Других нельзя было задевать,  они  там  все свои, а меня можно. Да?    Димка опустил голову.    -- Я же потом не стал...    -- Ага. После драки.    -- Да не в драке дело. Если бы я хотел, я бы сразу тебя свалил. Ты же поcле болезни был...    -- Ах какой благородный Дима Турчаков, -- усмехнулся Санька почти без ехидства. Даже печально.    -- Нет, я не благородный... А ты тоже...    -- Что -- я? -- окрысился Санька. -- Я кого-нибудь задевал!    -- Я  же не про это говорю...  Просто ты не понимаешь.  Если бы ты не ушел класса, все теперь было бы хорошо.    -- А мне и так хорошо,  --  совершенно искренне сказал Санька. -- Мне сейчас в сто раз лучше, чем тогда.    -- Тебе-то конечно... А ребята жалели, что ты уехал. И даже Сан-Сама.    -- Ну и врешь же ты, Турчаков! -- умился Санька.    -- Не вру, -- вздохнул он.    -- Жалели, что дразнить некого.    -- Да ты вспомни! Тебя потом никто уже и не дразнил!    -- Но это было "потом",  --  грустно проговорил Санька.  -- И хорошо, что все кончилось. Я теперь мимо вашей школы и блко не хожу.    -- Ну и не ходи, -- покладисто сказал Димка.    -- Ну и не хожу! У нас знаешь какой класс! Попал бы ты к нам...    -- Это же все равно,  --  вполголоса пронес Димка. Он опять смотрел куда-то  мимо  Саньки,  быстро  облывал  губы,  и  лицо  у  него  было непонятное. -- Это же совсем все равно...    -- Что все равно? -- с сердитым непониманием сказал Санька.    -- Ну...  если люди подружатся,  это  же  неважно,  что они в  разных школах.    -- Так это же если подружатся, -- тихо, но неумолимо сказал Санька.    И отвернулся. И пошел.    Обиднее всего было,  что нахальный этот Димка пролез в  их с Одиссеем тайные  дела,  узнал  про  "почтовый ящик"  и  теперь  может  хихикать и разбалтывать чужие секреты.    Нет, не будет он разбалтывать -- Санька это понимал. Во-первых, Димка ничего,   конечно,   в   Санькиных  и   Одиссеевых  секретах  не  понял. Во-вторых...  Санька чувствовал спиной Димкин взгляд,  и во взгляде этом не было ни угрозы,  ни вражды. Печаль только была. А может быть, и слезы были... Ну что же, поплачь, Димочка твоя очередь.    Санька шел по краю обрыва все быстрее,  словно старался оторваться от Димкиного взгляда.  Потом рассердился:  что  он,  убегает,  что  ли,  от Турчакова!  Остановился и  вдруг заметил,  что все еще сжимает в пальцах камень  с  Димкиным адресом.  Санька  покачал круглый камень  в  ладони, перечитал зачем-то  полуразмытые строчки  и  швырнул мраморный окатыш  в море.    Поcле  встречи с  Димкой  играть  в  Херсонесе Саньке  уже  не  очень хотелось.  Как-то потускнели тайны. Все казалось, что чужие глаза следят за ним. И хотя Димка больше не встречался, Саньке было не по себе.    Но  свое дело с  Одиссеем они довели до  конца:  быстро и  без всяких затруднений отправили мальчика Филиппа и его семью в глубокое прошлое, к свободным таврам.  А потом Одиссей ушел в далекое плавание с отцом: надо было приучаться к будущей моряцкой работе.    А Санька понемногу начал готовиться к школе и привыкать к мысли,  что каникулы кончаются.    ...Но до школы случилось еще одно важное событие. В море.            Шквал        Санька уже несколько раз выходил с  отцом в  море.  На  яхте "Кодор". Конечно, не только с отцом, а с экипажем в пять-шесть человек. Яхта была большая --  с кубриком,  камбузом и машинным отделением.  В слабый ветер она двигалась медленно,  а когда закипали барашки, бежала резво, с лихим креном и бурунами у форштевня.    В  крепкий ветер Санька не  попадал ни  разу  (это  лишь  мама  любой ветерок считала сильным).  В  тот  августовский выходной дуло  тоже  так себе.  Правда,  по клубному радио пообещали,  что во второй половине дня ожидается усиление ветра,  но "добро" на выход дали. Никто не тревожился и  в  усиление ветра особенно не верил.  Такие предупреждения делались и раньше -- видимо на всякий случай.    Но когда возвращались от устья Качи и уже прошли Учкуевку,  засвежело неожиданно и  крепко.  При ясном небе.  Яхта сразу резко легла на  левый борт, у носа вздулись пенные усы.    -- Грот потравите, черти! -- громко сказал капитан дядя Сережа. Тонко запели блоки гика-шкота.    Санька стоял на подветренном борту. Он вдруг увидел, что зеленая вода приблилась вплотную и  мчится у  самых его ног.  Потом яхту подняло на гребень и опустило снова. Санька вцепился в стальную трубку релинга.    -- Петрович,  обряди-ка юнгу в  жилет,  --  вроде бы шутя сказал дядя Сережа. -- Смоет самого главного человека -- будет некомплект...    У Саньки захолодело под желудком, и он без споров дал отцу застегнуть на себе надувной жилет (от которого неприятно и тревожно пахло резиной).    -- Иди-ка на тот борт, -- сказал папа.    Санька на четвереньках через рубку выбрался к противоположному борту. Яхта взлетела и  пошла вн опять.  Ее и раньше качало,  но не так,  без угрозы.  И не было тогда летучей пены,  которая теперь шмякнула Саньке в лицо. Санька снова вцепился в поручень.    Ничего особо страшного не случилось.  Никакое крушение,  конечно,  не грозило. Просто Санька впервые ощутил, какое оно всемогущее, море, и как шутя  кидает яхту  в  ладонях.  Такую большую,  тяжелую,  которая совсем недавно казалась надежной, как линкор.    Ветер нарастал, негромко и басовито запели ванты и штаги.    "А крен-то..." -- подумал Санька.    В  двух  кабельтовых с  таким  же  креном летел "Орион" с  громадными треугольниками парусов...    Они были на траверзе Константиновского равелина, когда Санька услышал дяди Сережину команду:    -- К повороту фордевинд...    Один матросов сказал что-то неразборчивое. Дядя Сережа ответил:    -- Людей-то смешить... Повернем.    Рядом с  Санькой остановились двое:  отец и молоденький студент Миша. Отец взял Саньку за жилет. Яхта вдруг круто пошла влево. Стальное бревно гика  по  размашистому полукругу пронеслось над  головами и  грянуло  по вантам правого борта.    -- Вы что спите! Почему не сдержали?! -- отчаянно заорал дядя Сережа. -- К медузам захотели?    Яхта вздрогнула и загудела,  как громадная гитара, которую уронили на бетон.    Правый  борт  стремительно клонился  к  воде  и  она  залила  палубу, Санькины ноги.  И было ясно, что этот неудержимый крен будет нарастать и "Кодор" уйдет в воду совсем. Сейчас!    Санька вцепился в отца и завопил:    -- Папа!!    -- Ты что?! -- крикнул отец.    Яхта медленно выпрямлялась.    Дядя Сережа сказал от штурвала:    -- Петрович,  наветренный стаксель-шкот потрави.  Кроме тебя, тут все салаги.    "Салаги" нерешительно хихикали. Отец оттолкнул Саньку к Мише и шагнул к лебедке стаксель-шкота.    "Кодор" полным курсом мчался к проходу в портовых бонах. Он звенел от ветра. Но это был уже не опасный звон. Санька рванулся Мишиных рук и, коченея от стыда, замер у релинга...    Потом, когда ошвартовались у бочки под защитой Александровского мыса, Санька помогал убирать паруса,  сматывал шкоты,  но  никому в  глаза  не глядел. Только в палубу глядел.    Папа сказал:    -- Ну, хватит уж переживать.    Дядя Сережа спросил:    -- Что закручинился, гардемарин?    Санька краснел и сопел.    -- Перепугался маленько, а теперь страдает, -- сказал папа.    -- Ну  и  что  за  беда?  --  усмехнулся дядя  Сережа.  --  Я  и  сам перепугался. Думал, мачта полетит.    Со стыдом и беспощадностью к себе Санька проговорил:    -- Вы думали -- мачта, а я думал, что потонем.    -- Вот  беда-то!  --  опять  возразил дядя  Сережа.  --  Спроси отца, сколько раз каждый моряк думал, что потонет! Это с каждым случается.    -- Но  любой не  орет,  как я,  --  добивая себя за трусость,  сказал Санька.    -- А разве ты орал?  --  удивился дядя Сережа.  -- Петрович, он разве кричал что-то?    -- Я не слыхал, -- сказал папа.    -- Саня,  это ты,  наверно, мысленно крикнул. -- Дядя Сережа похлопал его по плечу. -- Это ничего, бывает...    Но Санька себя казнил до конца:    -- "Мысленно"! На все Черное море...    -- Ты  вот что скажи...  --  дядя Сережа стал серьезным.  --  Ты  так испугался, что больше не пойдешь с нами? Или пойдешь?    Санька с надеждой глянул в бородатое коричневое лицо капитана.    -- А возьмете?    Дядя Сережа и отец засмеялись.    Санька подумал, повздыхал и тоже улыбнулся.    Но вечером, уже в постели, он думал, засыпая: "Это даже и не шторм, а так, шквал небольшой... А как же было там, на "Везуле"?"            Девятый бастион        Ночью разгулялся ветер.  Утро было без дождя,  теплое,  но  облачное. Ветер градом сыпал на асфальт созревшие каштаны,  срывал с акаций мелкую чешую  листьев,   а   большие  подсохшие  листья  платанов  (похожие  на игрушечные дельтапланы) кружил над мостовыми и  чиркал ими по  скользким крышам разноцветных машин.  Облака были  быстрые и  неплотные,  мелькало чистое небо.    С причала у Графской пристани я поехал на катере на Северную сторону. Там  надо  было  встретиться с  ребятами в  одном школьном музее.  Катер сильно болтало.  А за грядой волнолома вздымались белые взрывы прибоя. К Константиновскому равелину неслись   открытого моря  белогривые табуны громадных волн.    Я  подумал,  что,  если  шторм еще  поднажмет,  рейд,  чего  доброго, закроют. Добирайся тогда в центр города вокруг бухты, через Инкерман...    Эта  беспокойная мысль царапала меня все  время,  пока шел разговор в музее.  И  к  причалу на Северной я  возвращался с тревогой.  К счастью, катера ходили. Но болтало их так, что было даже удивительно: почему рейд все   еще  открыт?   Палубу  захлестывало,   немногочисленные  пассажиры укрывались в салоне...    В гостинице пожилая добродушная дежурная сказала мне:    -- К  вам тут мальчики приходили.  Цветы принесли да еще что-то...  Я вам в номер унесла.    -- Что за мальчики?    -- Двое, небольшенькие такие, с портфелями... Сказали, что еще, может быть, придут.    В  номере в бутылке -под кефира стояли три пунцовых георгина каждый размером  чуть  не  с   арбуз.   А   рядом  лежали  на  столе  несколько раковин-рапан. Одна очень большая, с кулак. Оранжевая внутренность рапан еще  пахла морем,  там  был мокрый песок.  На  бугорчатых серых боках -- зеленые нитки водорослей.    Раковины я  вымыл под краном.  В  двух оказались глубоко спрятавшиеся моллюски. Я пожалел живых тварей и решил потом выкинуть эти две раковины в море.    В дверь постучали.    -- Вот они, гости-то, опять припрыгали, -- сказала дежурная.    Смущенно посапывая и улыбаясь,  в дверь проникли Санька и Юрос. Разом сказали "здрасте".    Я  обрадовался и  удивился.  Удивился,  что  они  вместе.  При первой встрече  мне  показалось,   что  Юрос  глядел  на   Саньку  с   ревнивой подозрительностью. И я знал, что прежде они были едва-едва знакомы.    Может,  и  сейчас Юрос увязался за  Сандаликом   ревности?  Или  принципа: почему, мол, этот идет, а мне нельзя?    Но нет,  они смотрели друг на друга по-хорошему. А на меня весело, но капельку виновато: все-таки непрошеные гости.    -- По берегу шастали? -- спросил я.    Мятые  длинные брючины Юроса сну промокли,  Санькины кеды  и  носки тоже сырые,  а  на  поцарапанных ногах те  же  нитки водорослей,  что на раковинах.    -- Ага,  --  выдохнули Санька и  Юрос вместе.  Юрос полез в нагрудный кармашек  и  вытащил  громадную  крабью  клешню.   --   Вот...  Там,  за Хрусталкой,  много чего накидало волнами.  И раковины, и это... Это тоже вам.    -- Спасибо...  Какая кусачая лапа!..  И  за  раковины спасибо,  и  за цветы... Где вы такие большущие георгины добыли? Их-то, наверно, не море выбросило?    -- Не, -- сказал Санька. -- Это в школе...    -- Сегодня сбор,  ветераны придут,  -- разъяснил Юрос. -- Там для них целые клумбы нанесли.    -- Ничего себе,  --  хмыкнул я.  --  Значит,  эти цветы... как бы это выразиться? Не совсем для меня были предназначены?    -- Мы  же  не  стащили!  --  сказали они  разом и  одинаково раскрыли честные глаза.    -- Мы  попросили,  потому что  там все равно целый воз!  --  объяснил Юрос.    -- Да, нам дали, -- подтвердил Санька.    А я вдруг заметил, что они похожи. Совершенно разные: темноволосый, с глазами-углями,  весь какой-то колючий чертенок Роська и  светлоголовый, сероглазый,  всегда  немного смущенный Сандалик.  Чем  все-таки  похожи? Может,  одинаковостью интонаций,  когда  начинают  говорить  разом?  Или уверенностью и  легкостью движений и смелостью глаз (у Саньки,  несмотря на  его стеснительность) --  тем,  чем отличаются многие севастопольские мальчишки? Или еще какой-то неуловимой пока общностью?    Я их усадил на кровать и попросил дежурную принести чаю.    -- А чего это вас, голубчики, понесло на берег? Уроки ведь...    Они  наперебой рассказали,  что  уроки  сегодня  наполовину отменили, потому что сбор.  И  они пошли посмотреть,  какой прибой.  А  на  берегу свист,  брызги, шум. У клуба яхты пляшут у причальных бочек, как черти в аду (это Юрос, конечно, сказал), и одну чуть не сорвало...    Они набрали раковин,  прибежали сюда, меня не было, они отнесли домой портфели и снова сюда...    -- Ой, а сколько времени? -- подскочил Юрос.    Я показал часы.    -- Через два часа сбор, -- сказал Юрос. -- Надо еще домой зайти, себя в парадный вид переделать,  а то вот...  --  Он дрыгнул ногами в жеваных штанинах.    -- Я вас провожу.        Времени было достаточно, и мы зашагали не торопясь. По улице Адмирала Октябрьского поднялись  до  площади  Восставших  и  свернули  на  Шестую Бастионную.  Но  по  ней напрямик не пошли,  а  начали петлять по старым переулкам.    Ветер трепал на мальчишках галстуки,  ерошил и ставил торчком волосы. Это был озорной,  не сердитый шторм.  Проблески солнца летели по улицам, словно сорванные где-то желтые флаги.    В  переулке Бутакова,  что тянется между заборами серого пористого камня, Санька поддал ногой обломок черепицы и задумчиво сказал:    -- Тут все еще иногда ядра находят. И бомбы старинные...    -- Не только старинные,  --  хмуро заметил Юрос.  Он знал,  что такие находки -- не шуточки.    Санька тихо возразил:    -- Не старинные --  это понятно.  А с Первой обороны сто тридцать лет прошло.    -- Те старые бомбы тоже иногда взрываются,  --  заметил Юрос. -- Если нечаянно уронить или  стукнуть.  А  просто  так  не  взрываются.  У  них взрывателей не было, а фитили...    -- И пушки были гладкоствольные,  --  сказал Сандалик и быстро глянул на меня:  помню ли прошлогодний разговор о Стрелецкой бухте, Тотлебене и залпах с французских судов?    Я улыбнулся ему.    -- А  я в Адрюшкином сарае старую самоварную трубу нашел,  --  сказал Юрос.  --  Теперь,  когда крепость построим, можно нее главный калибр сделать.    -- Что за крепость? -- спросил я.    -- Да  мы  за гаражами ее делаем,  вроде бастиона.  Такая игра будет, штурм.  Одни нападают с мечами и щитами, а другие отбиваются. И бомбы песка.  Если они наш флажок собьют,  значит,  их победа. Если мы их всех повышибаем, тогда наша...    -- Надо каски сделать,  -- вдруг сказал Санька. -- А то я вчера целый вечер песок волос вытряхивал.    -- У Альки есть одна железная!  -- вспомнил Юрос. -- Наша, военная. А в кладовке где-то пластмассовая была папина, он в ней в порту работал... Тебе какую дать?    -- Да хоть какую! -- весело сказал Санька.    Они обменялись быстрым взглядом. И я снова подумал, что они похожи! У них  одно  на  двоих дело,  одинаковые мысли об  этом  деле,  одинаковое понимание.  Когда успели?  Всего-то несколько дней назад завязался между ними первый узелок...    Может  быть,  случилось наконец то,  о  чем  мечтал Сандалик?  Может, встретился  ему  непридуманный  Одиссей?  А  Юрос  теперь  меньше  будет печалиться о давнем друге Андрюшке, который уехал с родителями в далекий Мурманск?  Хотя нет,  новый друг старого не заменит. Но ведь может стать таким же настоящим!    Все-таки хорошо, что так получилось и есть у Сандалика и Юроса теперь общий бастион.    -- Значит, девятый бастион строите в этой линии... -- сказал я.    Санька вскинул выгоревшие ресницы:    -- Почему девятый?  Их же здесь раньше семь было.  Восьмая батарея не считается, она уже для морской обороны...    -- Семь --  это те, что с номерами. А еще Корниловский, на Малаховом. Забыл?    -- Ой...  -- Санька даже остановился и крепко треснул себя ладонью по лбу. -- Вот голова дырявая! Самое-то главное...    -- Значит,  все же наш -- Девятый, -- полувопросительно заметил Юрос. Он сказал это уже как название, с большой буквы.    -- Вы его не забудьте на карте отметить,  --  напомнил я  Саньке.  -- Цела у тебя карта штабс-капитана Моткова-второго?    -- Да ну его,  этого Второго,  --  хмуро сказал Санька.  --  Там одна путаница...  Нарисовано,  будто  французские траншеи  даже  за  Артбухту продвинулись.  И  будто  Восьмую  батарею  и  Седьмой  бастион  французы захватили.  А  их там сроду не было.  Наши сами все там взорвали,  когда отошли на Северную... Французы только Курган заняли.    Видимо,  вспомнив о  Малаховом кургане,  Санька подумал и о памятнике Корнилову.  И  о  злополучных  твердых  знаках,  которых  не  хватало  в надписях,  и о той старинной букве,  которая "о" с палочкой поперек.  По крайней мере,  я подумал именно об этом.  И Санька мою мысль моментально учуял.    -- Я уж про это скольким людям говорил, -- тихо сказал он.    -- Ну и что? -- спросил я.    -- Ну...  по-всякому.  Некоторые не понимают.  Некоторые соглашаются. Один экскурсовод хотел даже в газету написать... А вы?    -- Что я? -- спросил я неловко.    -- Говорили кому-нибудь?    -- Да...    "Ну и что?" -- глазами спросил Сандалик.    Я виновато вздохнул:    -- Как-то странно. Вроде бы все считают, что старинная грамотность не так уж важна.    -- А может, и правда? -- глядя под ноги, спросил Сандалик.    -- Н-не знаю, -- сказал я.    -- Нет,  по-моему,  надо,  чтобы всегда было правильно,  --  вздохнул Сандалик. -- Наверно, надо было, как я сперва хотел...    -- А что ты хотел?    -- Я думал, с кем-нибудь заберемся и краской исправим... Но я не знал с кем. А одному не забраться...    -- Давай! -- молниеносно зажегся Юрос.    -- Такие дела уже случались,  --  сказал я.  --  Не  так уж давно.  С баркентиной.    -- С какой? -- разом спросили Сандалик и Юрос.    -- Ну,  с  "Кропоткиным".  Из которого ресторан у Артбухты сделали... Когда его  только открыли,  в  Севастополь как  раз приехал один молодой поэт.  Димой его звали...  Купил он банку масляной краски и ранним утром во-от такими буквами написал на борту:  "Севастопольцы! Зачем превращать корабли в кабаки?" Или что-то в этом роде.    -- А дальше? -- сказали Сандалик и Юрос опять вместе.    -- А  дальше  была  милиция,  скандал.  Выставили    города.  Потом грандиозный штраф... Но не в скандале дело.    -- Дело в том,  что ресторан там по-прежнему,  шашлыками воняет, -- с отвращением сказал  Юрос.  --  Мы  тогда  хотели поиграть на  палубе,  а какой-то дядька как заорет...    -- Самое обидно вот что,  --  сказал я  и  как бы  увидел перед собой живого Диму -- черного, худого, веселого, с непримиримыми и бесстрашными глазами (в  детстве он был,  наверно,  похож на Юроса).  --  Получилось, будто он  сделал вред  городу.  А  на  самом деле  он  любил Севастополь отчаянно.  Он  про  него даже повесть писал.  Повесть-сказку про будущий Севастополь.    -- Ее напечатали? -- быстро спросил Санька.    -- Не  успел он дописать,  умер.  Совсем неожиданно...  Будто сгорел. Сердце больное...    Мы пошли медленнее. Мальчишки молчали. Я тоже. Я вспоминал, как летом семьдесят седьмого  года  здесь,  в  Севастополе,  Дима  выхаживал моего двенадцатилетнего  сына   Пашку,   схватившего  какую-то   стремительную лихорадку. Дима перестал яростно спорить о стихах и международной жни, сделался ласковым,  рассказывал Пашке смешные истории, кормил таблетками и уверял,  что уже завтра от болезни не останется и следа.  То ли Димина уверенность помогла,  то ли медицинские познания (у Димы за плечами были три курса мединститута),  но  Павлик действительно поднялся на следующий день.  Мы  поехали  в  Херсонес,  и  Дима  рассказывал  об  удивительных свойствах ящериц-гекконов, которые водятся в здешних развалинах.    Потом он  сказал,  что  здесь,  в  Херсонесе,  развернется начало его повести-сказки  о  мальчишках будущего,  которые живут  в  замечательном городе  у  моря.  Сейчас  я  вспомнил про  это  и  подумал:  об  истории Севастополя написано много,  о нынешних его днях тоже кое-что есть,  а в будущее,  кажется,  никто еще не заглядывал.  Только Дима попробовал, да еще Сандалик в  те  минуты,  когда приходили мысли о  мальчике нового тысячелетия...    По Катерной,  где ветер толкал нас в спину,  мы вышли опять на Шестую Бастионную  и  у  маленькой  оборонительной  башни  свернули  налево,  к лестнице Крепостного переулка.    -- А все-таки правильно он написал, -- вдруг сказал Санька.    Юрос встряхнул головой:    -- Что?    -- Там, на борту...    -- А-а, -- понимающе отозвался Юрос.    "Правильно,  --  подумал я,  потому что в глубине души всегда верил в правоту таких яростных и бескорыстных поступков.  -- Но сам я не решился бы..."    Санька словно опять угадал мои мысли:    -- Вы  ведь  сами  про  такую баркентину писали в  своей книжке.  Что нельзя так с кораблями поступать...    -- Да.  Но в книжке проще.  Все можно свалить на ее героев: это, мол, не я, а они...    -- А  вы и  про памятник напишите в книжке,  --  вроде бы шутя,  но с настойчивой ноткой предложил Санька.    Я усмехнулся:    -- Ладно. Вот буду про тебя писать, и тогда...    -- А что про меня писать? -- искренне испугался Сандалик.    -- Что-нибудь. Рассказ или повесть.    -- Зачем? Я же... обыкновенный.    -- Я тоже обыкновенный,  -- сообщил Юрос. -- А про меня есть рассказ. "Вечерние игры"  называется,  в  "Пионере" печатали...  Только  там  все перепутано.    -- Во-первых,  не все,  --  уязвленно пронес я.  --  Во-вторых,  не перепутано,  а творчески переработано.  Рассказ -- это тебе не заметка в стенгазете.  В нем главное --  художественный образ. А тебя, если без переработки, какой образ? Одна дурь да царапины...    -- А в рассказе что? -- выдал критическую мысль Юрос. -- То же самое. Мама говорит, что надо было еще про двойку по математике написать.    -- Еще не поздно...    -- Поздно уже,  --  проницательно заметил Юрос. -- Теперь у Сандалика очередь в это самое... в образ влезать.    Я пообещал Юросу, что сейчас надеру ему уши. Он захихикал, обормот. А Сандалик по-прежнему был  серьезный.  Видимо,  он  оставался мыслями  на бастионах, потому что вдруг сказал мне:    -- А  я  раньше думал,  что  вы  про  старину пишете,  про Нахимова и Корнилова... Это когда мы еще не совсем познакомились.    -- Нет,  -- вздохнул я. -- Пытался только про фрегат "Везул", да и то не вышло.    -- А  про войну вы  тоже не  пишете?  Ну,  не  про старинную,  а  про последнюю?    -- Нет...  --  снова сказал я. Долго было бы объяснять, что последнюю войну помнит множество людей, которые могут рассказать о ней лучше меня. Они сами тогда воевали,  а  я  был мальчишкой --  меньше Саньки и Юроса. Когда книга пишется о  жни и  смерти,  рассказывать надо  о  том,  что испытал сам.    "К тому же,  --  вдруг подумал я,  --  все, что было, это уже было. А когда я пишу о вас,  я пишу о будущем..." Но конечно, ничего такого я им не сказал.  Это прозвучало бы трескуче и  явно не к  месту.  "Будущее" с растрепанными ветром волосами шлепало рядом со  мной просохшими кедами и сандалетами и хотело более простого разговора.    Я объяснил слегка насупленно:    -- Что поделаешь, кто-то должен писать и про ваш Девятый бастион.    -- Конечно, -- сказал Юрос, будто все само собой разумелось.        В  это время мы вышли к  верхней площадке лестницы.  Лестница убегает вн  вдоль  желтой  стены  с  бойницами,  которая осталась от  Седьмого бастиона.    Здесь  я  всегда  останавливаюсь хоть  на  полминуты.  Невозможно  не остановиться.  Видно отсюда полгорода,  и  красотища такая,  что радость подкатывает и в то же время тоска: почему опять надо уезжать?    Облака  с  солнцем вперемешку неслись над  большими домами и  грудами деревьев, над мачтами судов и сигнальными вышками. И над куполом собора, где  нашли  последнюю гавань четыре знаменитых адмирала --  те,  кто  до конца отдал себя флоту и этому городу.  И может быть,  не случайно собор казался похожим на вставший -за края моря корабль...    Мальчишки смотрели туда  же,  куда и  я.  Сандалик почесал об  острое плечо подбородок, быстро глянул на меня и спросил:    -- А  как вы  думаете,  если бы Корнилова и  Нахимова не убили,  наши отдали бы тогда Севастополь?    -- Но его и  не отдавали,  --  сказал я.  Сказал то,  что понял еще в детстве, когда читал книгу "Малахов курган".    Санька удивленно вскинул белые ресницы.    -- Ну посуди сам,  --  начал я.  --  При последнем штурме наши отбили противника от  всех укреплений,  кроме Кургана...  На Кургане уже ничего нельзя было сделать,  брустверы начисто были срыты огнем...  А почти вся линия обороны оставалась в  наших руках.  Просто было  решено,  что  нет смысла  удерживать ее,  там  ежедневно гибло  от  обстрела больше тысячи человек.  Вот  Горчаков и  приказал отойти через наплавной мост с  Южной стороны на Северную.    -- Кто приказал? -- сунулся Юрос.    -- Князь Горчаков.  Главнокомандующий.  Книжки надо  читать,  дорогой товарищ. И не только про шпионов и пиратов.    -- Я просто не расслышал, -- нахально заявил Юрос.    Я сказал:    -- Северная сторона это ведь тоже был город.  А  на  Южной оставались одни развалины.  Французы и англичане их и получили...  Они считали, что взяли  Севастополь!  А  о  каком  взятии  города можно  говорить,  когда половина береговых фортов  оставалась в  наших  руках?  Враги  не  могли ввести в  бухты  ни  одного судна.  С  северного берега на  них  смотрел сплошной фронт батарей, семьсот орудий...    -- Сколько? -- переспросил Юрос.    -- Больше семи сотен.    -- Это хорошо, -- сказал Юрос и задумался.    А Сандалик посопел и с сожалением уточнил:    -- Но все же Южная часть была в городе главная. Там были самые важные улицы и дома.    -- Главное в любом городе --  это люди,  возразил я.  --  Не дома, не улицы,  а те, кто там живет. Город не раз бомбили, сжигали, разрушали, а люди оставались,  и  город --  опять вот он...  Пока людей не  победили, нельзя сказать, что город сдан...    По лестнице взбежала стайка веселых третьеклассников.  Один них -- Владик Палочкин,  сосед Вихревых, -- помахал нам рукой и пульнул в Юроса пластмассовой трубки сухой ягодой.  Юрос обрадованно погнался за ним, но вдруг остановился и вернулся задумчивый.    -- Надо идти,  --  сказал Сандалик.  --  Скоро сбор. Юрик, ты за мной зайдешь? Или я за тобой?    -- Я за тобой,  -- быстро откликнулся Юрос. И глянул на меня: -- А вы сейчас куда? К нам?    -- Я  здесь постою.  Посмотрю...  Вам-то  хорошо,  а  мне скоро опять уезжать.    -- Когда? -- одинаково огорчились Юрос и Сандалик.    -- Послезавтра.    Юрос подскочил:    -- А  завтра пойдем с  нами на  яхте?  Мы на "Фиоленте" пойдем,  папа обещал!    -- Если будет так дуть, ни одну яхту не выпустят...    Сандалик посмотрел на небо.    -- Не будет, -- решил он.    И  правда,  ветер сделался послабее,  а  чистого неба становилось все больше.    -- Стихает,  -- сказал Юрос. -- А недавно еще так свистело. На берегу такой грохот...    Санька улыбнулся:    -- Мы  еле-еле  пушку  услыхали,  когда  она  в  двенадцать часов  на равелине бухнула.    Юрос поглядел на нас по очереди и довольно сказал:    -- Понял! Меня Владька своей трубкой надоумил! Нужен пылесос!    -- Зачем? -- разом удивились мы с Сандаликом.    -- Для пушки.  Для нашей,  на Девятом бастионе. Мы к самоварной трубе пылесосный шланг подсоединим,  он как дунет!  Будто воздушное орудие! То есть пневматическое.    -- Бомбы не полетят, песок тяжелый, -- деловито возразил Сандалик.    -- А  не надо бомбы.  Мы победный салют устроим,  когда бой кончится! Всяких разноцветных звездочек   бумаги нарежем и  зарядим...  Они  как полетят! По всем дворам!    "По Шестой Бастионной и  по всей округе",  обрадованно подумал я.  Но Юросу на всякий случай пообещал:    -- Мама вот покажет тебе за пылесос. Такой салют будет...    -- А у нас есть специальный,  чтобы играть.  Андрюшка оставил старый, когда уезжали...    -- Завтра  будет  настоящий салют,  --  вспомнил  Сандалик.  --  День танкистов. Пойдете с нами смотреть?    -- Конечно.    Они разбежались. Юрос к своему дому на пригорке, Сандалик -- вн, на улицу Очаковцев.        Я постоял еще с полминуты, потом догнал Сандалика.    -- Нам по пути, я в библиотеку.    Сандалик серьезно кивнул и вдруг взял меня за руку.  Как Юрос,  когда мы гуляли вдвоем. И сказал чуточку смущенно:    -- А вы хорошо придумали, что город -- это люди...    -- Здрасте!  Разве это я  придумал?  Я  эту мысль еще в самые детские годы вычитал. Кстати, тоже в книжке про Севастополь...    -- Ну  все  равно  хорошо...  Значит,  каждый  человек --  это  будто частичка города?    -- Конечно.    -- Все-все!    -- Ну разумеется... А что здесь удивительного?    -- Просто интересно... -- Сандалик улыбнулся. -- Значит, и Тарасик?    -- Само собой.    Санька помолчал и вдруг спросил, глядя под ноги:    -- И Димка?    -- Какой Димка?    -- Ну... Турчаков.    -- Что поделаешь, -- сказал я.    Санька пнул кожуру каштана и шепотом проговорил:    -- Ну и ладно...    -- Что "Ладно"?    -- Да так, ничего... А здорово Юрик про салют придумал! Да? -- Он еще не решался называть нового друга боевым именем Юрос.    -- Да, Сандалик, -- сказал я. -- Замечательно.    Пойти на  яхте  я  не  смог:  в  библиотеке меня уговорили поехать на встречу с ребятами в ближний совхоз. Встреча получилась интересная, но о том,  что не пришлось выйти в море с Юросом,  Алькой и Сандаликом, я все равно жалел.  Главное,  и  погода была очень подходящая:  солнце и ветер самый тот...  Зато мы встретились вечером и пошли смотреть салют.  Пошли на  берег  между  Хрустальным мысом и  яхт-клубом,  в  молодой,  недавно посаженный парк.    Громадные букеты  салюта  вставали  над  берегами и  опрокидывались в черной воде рейда.  Делалось очень светло, и тогда было видно, как много на берегу людей.    Сандалик взял меня за рукав и шепотом сказал:    -- А пойдемте, я познакомлю...    Я  увидел в  нескольких шагах высокого флотского лейтенанта с малышом на руках и молодую женщину. Мы подошли.    -- Вот...  --  засмущавшись, пробормотал Сандалик. -- Это Люся, а это Гриша.    -- А это Тарасик, -- понял я. -- Здравствуйте...    Тарасик тихо ликовал на руках у  отца.  Салют отражался в  его глазах восторженными  вспышками.  При  каждом  залпе  Тарасик  молча  взмахивал руками, словно хотел улететь вслед за ракетами.    Наконец салют  кончился,  и  теплая ночь  с  неяркими огоньками мягко накрыла город.    -- Пойдемте к нам пить чай,  -- сказала Люся. -- То есть к нашим маме и папе...    -- Нет, к нам! -- заявил Юрос.    Я сказал, что провожу ребят и мы заглянем к тем и другим.    Так мы  и  сделали.  Но  сначала мы  с  Сандаликом долго ждали Юроса, который дурачился:  спрятался под  обрывом и  мигал нам   темной травы фонариком.        Назавтра  я  уезжал    Севастополя.  Сандалик и  Юрос  прибежали на вокзал, конечно, за пять минут до отхода поезда. Растрепанные и веселые. Сказали,  что  на  Девятом бастионе только  что  закончились бои  и  был победный салют.    -- А кто победил? -- спросил я. -- Вы или те, кто штурмовал?    -- По очереди, -- сказал Юрос.    -- А салют был общий, -- сказал Санька.    На  прощание они подарили мне две звездочки от  салюта.  Одна алой глянцевой бумаги -- другая фольги.    ...Звездочки лежат сейчас между страницами общей тетради, в которой я пишу эту повесть.    Я  хотел  написать про  год    жни обыкновенного севастопольского мальчишки.  И вот написал.  Год прошел,  историю тоже можно кончать.  Но получилось, что в конце опять прощание, а я не люблю грустных концов.    И  к  тому  же  мне  хочется рассказать еще  про  один день   жни Сандалика. Про то, что случилось уже после моего отъезда.        ...А  в  общем-то  ничего и  не  случилось.  Просто в  конце  октября ветреным и неласковым днем Саньку потянуло в Херсонес.    Он и сам не мог понять, почему потянуло. Такое случалось и раньше, но в  хорошие летние  дни,  в  ту  пору,  когда  можно  было  встретиться с Одиссеем.  А  сейчас что?  Одиссей в  далеком плавании,  под  скалистыми обрывами  наверняка  грохочет  тяжелый  шторм.   Вон   какие   нкие  и беспросветные облака бегут с моря.    Но все равно хотелось оказаться на берегу. И Санька не стал спорить с собой.  После  уроков  сел  у  рынка  на  шестой троллейбус и  доехал до кинотеатра "Мир".    Самая короткая дорога вела к  Херсонесу мимо школы.  Той  самой,  где Санька в  прошлом году  хлебнул немало обид.  Летом Санька обходил школу стороной,  но сейчас была такая хмурая погода,  что не хотелось удлинять путь.    Нагибаясь навстречу ветру,  Санька пошел  вдоль школьной городи.  У бетонных решеток стелились по ветру кусты.    Из  боковой  калитки  вышла  на  тропинку высокая  девчонка.  На  ней трепыхался короткий светлый плащ.  Санька мельком подумал,  что девчонка похожа на мачту, вокруг которой запутался парус. И тут же узнал ее.    Она остановилась и сказала чуть нараспев:    -- Ой, Дальченко... Откуда ты?    Саньке не хотелось огрызаться.  Все-таки с Эмкой он просидел за одной партой чуть не  полгода,  и  она к  нему относилась лучше других.  Но  и заводить долгий разговор не хотелось.    -- Гуляю, -- хмуро сказал он.    -- В такую-то погоду!.. А я думала, ты нас навестить решил.    -- Нет, просто мимо шел, -- сдержанно проговорил Санька.    -- А как ты сейчас живешь?  --  вежливо спросила Эмка.  -- Как дела в той школе?    -- Отлично!  --  искренне сказал  Санька.  --  Не  то  что...  --  Он замолчал, но Эмка все поняла.    -- Все-таки ты слишком обидчивый,  --  вздохнула она.  --  Просто еще совсем ребенок.    -- А  я и есть ребенок,  --  ядовито ответил Санька.  --  А ты,  если длинная такая, значит, взрослая?    Эмка  не  рассердилась.  Видимо,  она  и  в  самом деле была взрослее Саньки. Она сказала примирительно:    -- Наверно,  класс тоже в  чем-то  был  не  прав.  Это  и  Александра Самойловна говорила. Она тебя хорошо вспоминала...    -- Слышал уже,  --  усмехнулся Санька. -- Пускай и дальше вспоминает. Передай привет.    -- Да ее уже нет у нас... Ты разве не знал? Она в больнице с лета.    Санька пожал плечами: откуда он мог знать?    -- А что с ней?    -- Ну,  ты  разве не помнишь,  какая у  нее шея была?  Это опухоль... Говорят,  состояние очень неважное.  -- Эмка совсем как взрослая тетушка покачала головой.    А Санька ощутил, какой сейчас холодный ветер. Поежился.    "А я думал: это она для крика горло раздувает", -- вспомнилось ему. И еще вспомнилось,  как после его драки с Димкой она сказала:  "Ну, вам-то чего не живется?"    Наверно,  уже знала,  что у нее такая болезнь.  А надо было все равно вести уроки,  проверять тетради и вообще жить...  А каждый час думалось, думалось: сколько еще жить-то?..    Нельзя  сказать,  что  Саньку  стала  мучить совесть.  С  Александрой Самойловной он почти не спорил,  двоек у нее не получал и виноватым себя не  чувствовал.  Нельзя сказать и  то,  что ощущал сейчас какое-то горе. Хорошего от  Сан-Самы он  не  видел,  была она чужим человеком.  Но  все теперь иначе вспоминалось. Понятнее и печальнее...    -- Она в какой больнице? -- спросил Санька.    Эмка виновато заморгала.    -- Понимаешь... Я еще точно не знаю.    "Свиньи вы все-таки,  --  подумал Санька.  --  Она вас и на экскурсии водила,   и  футбол  органовывала,  и  билеты  в  театр,  и  праздники всякие..."    Ему не хотелось ссориться,  как-то не к  месту это было сейчас.  И он промолчал. Промолчал, однако, выразительно. Эмка вздохнула:    -- Да, нехорошо, конечно... Мы узнаем и сходим.    -- Ладно, я пошел, -- сказал Санька.    -- Ну,  что же...  --  сказала Эмка.  --  А ты сюда зачем приехал?  К знакомым?    -- По делу.    -- Какой ты серьезный...    -- А говорила "ребенок", -- сердито отозвался Санька.    -- Ну и что!  Серьезный ребенок... А у нас в классе в этом году опять два новичка.    -- Бедняги, -- сказал Санька.    -- Ничуть не бедняги. Они прекрасно вписались в коллектив.    -- Ну, значит, такие же, как Турчаков...    -- Турчаков?  --  переспросила Эмка тонко и пренебрежительно.  -- Вот уж!.. Если хочешь знать, у него теперь в классе никакого авторитета.    -- Почему это?  --  удивился Санька. И теплым червяком шевельнулось в нем довольное чувство: так и надо Димочке.    Эмка сказала солидные и, видимо, чужие слова:    -- Он оказался дутой величиной.    -- Чего-чего?    -- Мы это поняли еще весной. Он просто умел пускать пыль в глаза, вот и   все...   А   в  этом  году  Анна  Антоновна,   наша  новая  классная руководительница, его окончательно раскусила.    -- Да? -- усмехнулся Санька, понимая, что уже не радуется.    -- Да...  К  тому  же  он  оказался хвастуном.  Отец у  него вовсе не капитан.  То  есть он  раньше был  капитаном,  а  потом его  понили до второго помощника.    Тогда Санька сказал вслух:    -- Свиньи вы все-таки...    Обошел он  Эмку и  зашагал вдоль забора.  Ветер сердито дергал на нем куртку.    А  на берегу ветер совсем взбесился.  Дул с такой силой,  что тяжелый колокол на каменных столбах качался и под ним гудело медное эхо.    Черно-зеленое,  исчерканное зигзагами пены море штурмовало обрывы,  и волны гремели у  скал,  и  холодные клочья влаги взлетали даже сюда,  на высоту.  Ветер отталкивал Саньку от кромки берега,  словно ударами тугих кожаных мешков.    Санька прижался к каменной квадратной опоре колокола.    "Видит,  на  море черная буря,  --  подумал он.  --  Стал он  кликать золотую рыбку..."    Но кликать было некого.  Одиссей был в плавании.  Берег пустой.  Море пустое.    Нет,  Санька не ощущал большой грусти. В эти дни, что бы ни случилось и  какое бы  ни было настроение,  Саньку всегда грела мыль,  что есть на свете  веселый,  неустрашимый Юрос  и  сегодня они  обязательно увидятся снова.    Но  сейчас у  Саньки было  чувство,  будто он  что-то  потерял.  Или, точнее, хотел встретить кого-то и не встретил...    Наконец Санька послушался ветра, отошел от обрыва и, цепляясь брюками за колючки, пробрался к своей колонне.    Тронул ее,  привычно обрадовался теплу мрамора.  Но подумал сейчас не об Одиссее и не мальчике будущего, а опять о Юросе.    Однако эта мысль была мимолетной.    Санька  снова  стал  смотреть в  рисованное пенными  полосами море. Облака над морем и над Санькой двигались беспросветными толпами.    "Ой-ей-ей,  оказаться сейчас на  яхте  среди  таких волн",  --  зябко подумал Санька. Шторм был совсем не похож на тот, в который Санька попал в августе.    Наверно, в такую погоду и погиб "Везул"...    В таких волнах погиб юнга Андрей Шуширин...    Да, в таком бешеном море можно потерять голову.    "Но если ты  не один,  если тебя не бросили,  можно и  выдержать,  -- успокоил себя  Санька и  опять вспомнил Юроса.  --  А  у  этого Андрюшки просто не было друга..."    Он отбросил эту мысль.  Потому что она толкалась туда, куда Санька не хотел ее пускать.  И  он стал думать о другом.  О том,  кем бы стал юнга Андрюшка,  если бы вырос.  Может,  офицером?  Или матросом? Наверно, все равно он оказался бы на севастопольских бастионах в  пятьдесят четвертом году прошлого века.  Уже взрослый,  усатый,  крепкий.  Как тот бронзовый матрос, что стоит с ядром в руках у памятника Корнилову.    "Отстаивайте же Севастополь..."    Ну  пускай  в  названиях кораблей на  оборотной стороне  памятника не дописаны твердые знаки. Наверно, все-таки не в них главное. Главное -- в этих словах, что впереди.    Санька сжал зубы.    Если надо,  он  будет отстаивать.  Пускай он не самый смелый,  пускай Эмка говорит, что ребенок. Но если надо он защитит и бастионы, и город.    "Но ведь город -- это люди..."    Санька мотнул головой,  чтобы прогнать продолжение мысли,  но она уже толкнулась:    "А Димка?"    Море тревожно гремело.  И другие моря на Земле тревожно гремели. И на свете было неспокойно.  Город знал это и  жил в готовности,  как живет в готовности военный флот.  Но  все  же  сейчас были  здесь мирные дни,  и никого пока не  надо было защищать и  отстаивать.  Среди тех,  кого знал Санька, никого. Почти...    Кроме  одного  человека.   Того,  кто  оказался  будто  на  скользкой штормовой палубе один-одинешенек.    Если  человек  сорвется  с   палубы,   его   потом  недосчитаются  на каком-нибудь бастионе.    Может быть, на Девятом?    "Да выдумал ты все",  --  с  жалобной досадой сказал себе Санька.  Но другой Санька,  более откровенный (или  Одиссей,  или  тот  мальчишка будущих далеких лет,  или просто-напросто храбрый и честный Юрос), хмуро ответил:    "Не ври ты..."    И Санька больше не стал врать себе, будто не помнит, как глядел тогда ему  в  спину Димка Турчаков.  Не  стал врать,  что не  помнит размытого адреса...    Санька еще раз погладил колонну и медленно пошел среди кустов и руин. Сначала медленно, потом торопливей и решительней.    А ветер толкал, толкал его в спину, будто лишь для этого и разгулялся над берегами, похожими на неприступные бастионы.