Талант

    У Зоиньки Мильгау еще в институте обнаружился большой талант к литературе.
    Однажды она такими яркими красками описала в немецком переложении страдания Орлеанской девы, что учитель от волнения напился и не мог на другой день прийти в класс.
    Затем последовал новый триумф, укрепивший за Зоинькой навсегда славу лучшей институтской поэтессы. Чести этой добилась она, написав пышное стихотворение на приезд попечителя, начинавшееся словами:
    Вот, наконец, пробил наш час,
    И мы увидели ваш облик среди нас...
    Когда Зоинька окончила институт, мать спросила у нее:
    – Что же мы теперь будем делать? Молодая девушка должна совершенствоваться или в музыке, или в рисовании.
    Зоинька посмотрела на мать с удивлением и отвечала просто:
    – Зачем же мне рисовать, когда я писательница.
    И в тот же день села за роман.
    Писала она целый месяц очень прилежно, но вышел все-таки не роман, а рассказ, чему она сама немало удивилась.
    Тема была самая оригинальная: одна молодая девушка влюбилась в одного молодого человека и вышла за него замуж. Называлась эта штука "Иероглифы Сфинкса".
    Молодая девушка вышла замуж приблизительно на десятой странице листа писчей бумаги обыкновенного формата, а что делать с ней дальше, Зоинька положительно не знала. Думала три дня и приписала эпилог:
    "С течением времени у Элизы родилось двое детей, и она, по-видимому, была счастлива".
    Зоинька подумала еще дня два, потом переписала все начисто и понесла в редакцию.
    Редактор оказался человеком малообразованным. В разговоре выяснилось, что он никогда даже и не слыхал о Зоиньком стихотворении о приезде попечителя. Рукопись, однако, взял и просил прийти за ответом через две недели.
    Зоинька покраснела, побледнела, сделала реверанс и вернулась через две недели.
    Редактор посмотрел на нее сконфуженно и сказал:
    – Н-да, госпожа Мильгау!
    Потом пошел в другую комнату и вынес Зоинькину рукопись. Рукопись стала грязная, углы ее за-крутились в разные стороны, как уши у бойкой борзой собаки и вообще она имела печальный и опозоренный вид.
    Редактор протянул Зоиньке рукопись.
    – Вот-с.
    Но Зоинька не понимала, в чем дело.
    – Ваша вещица не подходит для нашего органа. Вот, изволите видеть...
    Он развернул рукопись.
    – Вот, например, в начале... ммм... "...солнце золотило верхушки деревьев"... ммм... Видите ли, милая барышня, газета наша идейная. Мы в настоящее время отстаиваем права якутских женщин на сель-ских сходах, так что в солнце в настоящее время буквально никакой надобности не имеем. Так-с!
    Но Зоинька все не уходила и смотрела на него с такой беззащитной доверчивостью, что у редактора стало горько во рту.
    – Тем не менее у вас, конечно, есть дарование, – прибавил он, с интересом рассматривая собственный башмак. – Я даже хочу вам посоветовать сделать некоторые изменения в вашем рассказе, которые несомненно послужат ему на пользу. Иногда от какого-нибудь пустяка зависит вся будущность произведения. Так, например, ваш рассказ буквально просится, чтобы ему придали драматическую форму. Понимаете? Форму диалога. У вас, вообще, блестящий диалог. Вот тут, например, ммм... "до свиданья, сказала она" и так далее. Вот вам мой совет. Переделайте вашу вещицу в драму. И не торопитесь, а подумайте серьезно, художественно. Поработайте. Зоинька пошла домой, купила для вдохновенья плитку шоколада и села работать. Через две недели она уже сидела перед редактором, а тот утирал лоб и говорил заикаясь: – Нап-прасно вы так торопились. Если писать медленно и хорошо обдумывать, то произведение выходит лучше, чем когда не об-бдумывают и пишут скоро. Зайдите через месяц за ответом. Когда Зоинька ушла, он тяжело вздохнул и подумал: – А вдруг она за этот месяц выйдет замуж, или уедет куда-нибудь, или просто бросит всю эту дрянь. Ведь бывают же чудеса! Ведь бывает же счастье! Но счастье бывает редко, а чудес и совсем не бывает, и Зоинька через месяц пришла за ответом. Увидев ее, редактор покачнулся, но тотчас взял себя в руки. – Ваша вещица? Н-да, прелестная вещь. Только знаете что – я должен дать вам один блестящий совет. Вот что, милая барышня, переложите вы ее, не медля ни минуты, на музыку. А? Зоинька обиженно повела губами. – Зачем на музыку? Я не понимаю! – Как не понимаете! Переложите на музыку, так ведь у вас из нее, чудак вы эдакий, опера выйдет! Подумайте только – опера! Потом сами благодарить придете. Поищите хорошего композитора... – Нет, я не хочу оперы! – сказала Зоинька решительно. Я писательница... а вы вдруг оперу. Я не хочу! – Голубчик мой! Ну вы прямо сами себе враг. Вы только представьте себе... вдруг вашу вещь запоют! Нет, я вас прямо отказываюсь понимать. Зоинька сделала козлиное лицо и отвечала настойчиво: – Нет и нет. Не желаю. Раз вы мне сами заказали переделать мою вещь в драму, так вы теперь должны ее напечатать, потому что я приноравливала ее на наш вкус. – Да я и не спорю! Вещица очаровательная! Но вы меня не поняли. Я, собственно говоря, советовал переделать ее для театра, а не для печати. – Ну, так и отдайте ее в театр! – улыбнулась Зоинька его бестолковости. – Ммм-да, но видите ли, современный театр требует особого репертуара. "Гамлет" уже написан. Другого не нужно. А вот хороший фарс нашему театру очень нужен. Если бы вы могли... – Иными словами – вы хотите, чтобы я переделала "Иероглифы Сфинкса" в фарс? Так бы и говорили. Она кивнула ему головой, взяла рукопись и с достоинством вышла. Редактор долго смотрел ей вслед и чесал карандашом в бороде. – Ну, слава богу! Больше не вернется. Но жаль все-таки, что она так обиделась. Только бы не покончила с собой. – Милая барышня, – говорил он через месяц, смотря на Зоиньку кроткими голубыми глазами. – Милая барышня. Вы напрасно взялись за это дело! Я прочел ваш фарс и, конечно, остался по-прежнему поклонником вашего таланта. Но, к сожалению, должен вам сказать, что такие тонкие и изящные фарсы не могут иметь успеха у нашей грубой публики. Поэтому театры берут только очень, как бы вам сказать, очень неприличные фарсы, а ваша вещь, простите, совсем не пикантна. – Вам нужно неприличное? – деловито осведомилась Зоинька и, вернувшись домой, спросила у матери: – Maman, что считается самым неприличным? Maman подумала и сказала, что, по ее мнению, неприличнее всего на свете голые люди. Зоинька поскрипела минут десять пером и на другой же день гордо протянула свою рукопись ошеломленному редактору. – Вы хотели неприличного? Вот! Я переделала. – Да где же? – законфузился редактор. – Я не вижу... кажется, все, как было... – Как где? Вот здесь – в действующих лицах. Редактор перевернул страницу и прочел: "Действующие лица: Иван Петрович Жукин, мировой судья, 53 лет – голый. Анна Петровна Бек, помещица, благотворительница, 48 лет – голая. Кусков, земский врач – голый. Рыкова, фельдшерица, влюбленная в Жукина, 20 лет – голая. Становой пристав – голый. Глаша, горничная – голая. Чернов, Петр Гаврилыч, профессор, 65 лет – голый". – Теперь у вас нет предлога отвергать мое произведение, – язвительно торжествовала Зоинька. – Мне кажется, что уж это достаточно неприлично!