В детстве

    В детстве
     Что же это было? Мальчик перестал ходить в школу, то есть он ходил,
    уезжал, ехал на метро, потом на маршрутном такси и дальше две остановки на троллейбусе (трудный путь). А потом, оказывается, прогуливал.
     Возвращаться надо было тем же образом, три вида транспорта и десять минут пешком -- такова была цена перехода в новую хорошую школу. Туда пошел учиться обожаемый старший друг мальчика, еще с детского садика. И ребенок возроптал, что тоже пойдет туда же. Плакал всю весну.
     Родители похлопотали, особенно мать. Она написала письмо просвещенному директору этой школы, все по-честному.
     В прежней школе что-то не заладилось, начали придираться, классная руководительница звонила, новая математичка вообще стала сеять двойки, как пахарь в поле, широким жестом. И дорога была только в новую школу с гуманитарным уклоном.
     Мальчик, кроме того, ездил в музыкальную школу на метро плюс две
    остановки на автобусе и две на троллейбусе. Дважды в неделю. Вот там было все хорошо, красивая и любимая учительница по сольфеджио, которая собралась сочинять с детьми оперу. И там мальчик получил роль и написал две арии Козла, они с мамой планировали сделать шапочку с рогами и приделать бороду на резинке! Репетиции бьши веселые, смешные, дети просто бесились от радости. Все думали о декорациях, о костюмах.
     И мальчик, легко возбудимая натура, невыносимо был счастлив на этих уроках, больше всех прыгал и кричал, как-то даже забывая про основной предмет, про сольфеджио, и настолько не схватывал материал (довольно сложный), не мог усидеть и понять, что в результате писал музыкальные диктанты кое-как. И у учительницы терпение лопнуло. Она просто взяла и выгнала ребенка из своего класса. Все.
     Его взяла другая преподавательница, умная, без этих наполеоновских планов прославиться на весь район. Спокойная, средняя, не слишком красивая (та, предыдущая, была просто прелестна, с чувством юмора, педагогический талант).
     Новая учительница не требовала от детей сверхнапряжения. Обычные
    диктанты, небыстрый темп (той было всегда некогда, основное -- опера). Пение, двухголосие по учебнику.
     Мальчик плакал, ночами начал кричать. Он очень любил их оперу и свою партию, которую сочинял в муках и получал всегда похвалы.
     Теперь ничего этого не было.
     Утром его долго будил отец, уговаривал. Мальчик выходил из дому, чтобы ехать в зимней темноте на трех видах транспорта в новую школу, где был как бы гуманитарный уклон и где теперь учился друг с детского садика.
     Мальчик все перемены проводил с классом этого друга -- а они были на год старше, серьезные восьмиклассники. Мальчик строил горячие планы перескочить год, сдать экзамены и учиться вместе с ними. Он их обожал!
     Но этот друг стал как-то холодновато к нему относиться, стеснялся посещений младше-классника. И даже один раз высмеял его при всех. И в коридоре стукнул. Вообще стал гнать. Че опять пришел. Вали отсюда, ты.
     Тем более что собственный класс мальчика, седьмой, был еще безо
    всякого гуманитарного уклона, так, сборная окрестных дворов, ребята
    неграмотные и не понимающие алгебры. Спорт, драки, вино. Плевки, тумаки, мат. Тугие соображения насчет химии и физики.
     Мальчика живо начали бить, унижать, смеялись над ним. Новенький всегда проходит этот путь. Он должен за себя постоять. Это дорога настоящего мужчины.
     Мальчик не умел и не хотел драться. Они сразу это поняли.
     Они отнимали у него все деньги. В туалет на перемене нечего было и соваться.
     Мальчик ничего не говорил никому, маме и тем более отцу.
     Утром он выходил из дому, потом исчезал на целый день, возвращался вечером из музыкальной школы. Ужинал. Садился за уроки. Ложился спать. В одиннадцать начинал страшно кричать во сне.
     И вот что: перед сном он несколько раз предупреждал маму: "Мне очень трудно ходить". -- "Болят ноги?" -- "Нет". Ему, видите ли, трудно ходить, сказала мама отцу. Что это значит? Ну трудно и все, говорит. Глупости.
     Затем поступил звонок из музыкальной школы -- ребенок пропустил уже неделю, что, заболел? Звонила педагог по фортепьяно, заботливая и милая женщина.
     И из той, продвинутой и почти гуманитарной школки тоже позвонили: заболел? Не посещает.
     Мальчик ответил:
    -- Я же тебе говорил, что мне трудно ходить. Я не могу ходить.
    -- Ноги болят?
    -- Нет. Не могу ходить. Мама немного была раздражена такой новостью.
    -- Что это значит, не могу ходить? Ты же ходишь по квартире? Ты просто не хочешь ходить в школу? -- Нет. Просто не могу ходить.
     Был поздний вечер, мальчик лежал в кровати, вымытый, в пижамке. Его небольшие глаза блестели. Зрачки были огромные.
     Маме какой-то холод заполз под кожу, предчувствие чего-то ужасного. Сознание грядущих перемен, тяжелых, нелогичных, беспричинных изменений.
     Но здравый смысл -- он всегда бдит и не верит неоспоримому и
    неожиданному, только что свалившемуся на голову несчастью.
    -- Ты что, не хочешь больше ходить в эту школу? Там же твой Костик! Ты же рвался туда! Я письмо писала, унижалась! Просила! -- Мне трудно ходить, -- прошелестел ответ. -- Погоди. Не притворяйся. Еще была какая-то надежда, что это простая лень. Усталость, которую можно перебороть. -- Все люди устают!
     Огромные черные зрачки блестели во тьме. Рот у ребенка был сухой, и из него просочились слова: -- Я больше не могу ходить. -- Глупости! Что значит "не могу"? Ноги не болят, так что же? Опять шелест: -- Не знаю. Ты понимаешь, я не могу.
     Он не плакал.
     Два черных пятнышка блестели, как блестят глаза животного, оленя, допустим. Оленя, который страшно боится, но не может скакнуть в сторону и убежать.
     Окаменевшее лицо было обращено к матери.
     Мать все еще пыталась логически бороться с подступающим будущим:
    -- Да глупости! Что это такое? У тебя ноги-то ходят! Ты же, в конце концов, явился сегодня домой? -- Я шел четыре часа. -- Как четыре? -- Я шел четыре часа. -- Но ты же отсутствовал двенадцать часов! И ты не был ни в одной школе! Мне звонили! И Наталья Петровна, и та новая классная руководительница! Что ты врешь-то?
     Застывшее лицо.
    -- Я шел два часа до метро.
    -- До метро? Не смеши меня. Там пятнадцать минут!
    -- Я шел два часа до метро.
    -- И что?
    -- Там я катался.
    -- Ну.
    -- И потом два часа шел домой.
    -- Так. От метро, не притворяйся, тихим шагом пятнадцать минут. Километр! Два часа шел один километр? Что ты врешь? -- Шел. -- И он, видите ли, катался! Хорошенькое дело. Все бы так, на работу не ходить, не учиться, а вместо того кататься. Восемь часов подряд, это что?
     Блестят глаза. Молчание. Ни шепота, ни единого слова. Оправдываться нечем, никакой логики. -- Вот что. Завтра ты пойдешь в школу. Хватит. Завтра у тебя что, алгебра? Нельзя пропускать, ты что! Алгебра! Мне алгебра после школы много лет снилась, что я пропускаю. Что три месяца пропустила. Это же такой ужас охватывал (засмеялась). Потом еще у тебя физика небось. Стихи учить. Как догонишь? Нет, дорогой. Каждый день это шесть-семь уроков! Нельзя, нельзя.
     На это никаких возражений.
    -- Так что вот. Все, спи.
     Опять то же самое:
    -- Я не могу ходить.
    -- Завтра встанешь и пойдешь как миленький. Не надо мне тут притворяться. Такие пропуски будут, что потом не разгребемся. В твоих же интересах, пойми.
     Молчание. Лицо худело прямо на глазах, обтянулось.
    -- Ну что с тобой? Ну что? Ну надо, надо, понимаешь?
     Девочка в углу в своей кроватке молчала, притаилась. Явно тоже не спала. А ей в детский сад завтра. -- Мы с тобой Лизе мешаем. Она же тоже с утра должна на работу, да, Лиза? Все ведь встают и идут. Надо.
     Ни звука из угла.
    -- Ну что, ну что? Что ты? Ну, спокойной вам ночи, приятного сна.
     Не откликнулись. Обычно хором продолжали: "Желаем вам видеть осла и козла".
     Поцеловала их. Холодный влажный лоб у него и теплый, потный у девочки.
     Влажный холодный лоб. Ледяной.
     Опять присела к нему на тахту.
    -- Завтра кататься на метро не будешь, хорошо?
     Молчит.
     Только бы не ответил это свое: "Я не могу ходить".
    -- Знаешь, вот. Завтра встанем и вместе поедем в школу. Ты увидишь, что все нормально, что ты все придумал. Я прослежу. Тебе, скажи, просто не нравится эта школа? -- Не знаю, -- тихо просвистело в ответ. -- Ну там же твой Костик! Ты же так хотел туда! Слушай, давай пригласим его в гости, как раньше! Или сходите куда-нибудь вместе!
     Он шевельнулся, как помотал головой едва-едва.
    -- Ну хорошо, сейчас ты устал. Завтра все будет нормально, вот ты увидишь. Опять то же движение. -- Тебе что, там плохо?
     Он открыл рот, потек его шелест:
    -- Сснаешшь... Я когда опассдываю, там в две-ряххх... Дежурные стоят
    ребята... Они меня не пускают, иди откуда пришшел... Потом вызывают других дежурных... -- Что, бьют? -- Иногда. -- Часто? -- Каждый день.
     Так. Не давать ходу этому ужасу. Не воспринимать его! Как будто ничего нет.
     Лучшая защита ребенка -- это нападение на него.
    -- А ты почему опаздываешь? Ты же вовремя выходишь! У нас с тобой было все рассчитано! Ты сам виноват! Нечего на ребят сваливать! Они, конечно, будут издеваться, если каждый день ты опаздываешь! -- Я... Я говорил. Я больше не могу ходить. -- Выдумал. Чтобы оправдать опоздание. Я все поняла! -- Не могу. -- Все, все. Завтра мы поедем с тобой, я послежу, как ты идешь. Спи.
     Он взял ее руку и беспомощно поцеловал. Губы сухие, как корка.
     Она вышла, оставив дверь приоткрытой. В коридоре по заведенному
    порядку горел свет (чтобы им не было страшно).
     Через час он начал страшно орать, не просыпаясь. Какой-то леденящий душу звериный вой.
     Она его разбудила, дала попить воды, прижала к себе.
     Лиза лежала тихо.
     Что-то случилось ужасное.
     Мальчик был средним ребенком в семье. Существовал уже печальный опыт со старшим мальчиком в школах. Приходилось ходить на родительские собрания и отвечать учительницам. Ребенка ненавидели. Его старались сбагрить, и дело докатилось до рабочего района и самой отпетой школы. Нигде не было спасу. Били, обижали, обвиняли (так виделось матери). Но он безропотно таскался туда, где его ожидали эти муки. Драться так и не научился. Не умел отметелить. Учителя обвиняли его, как ни странно, в том, что он слишком умный, видите ли. Старший тоже ходил в музыкальную школу, только по классу виолончели. Вот там его очень любили и прочили ему блестящее будущее. Туда он ездил охотно со своей бандурой, в толпе на троллейбусе. Справлялся сам. В конце концов как-то научился ладить с одноклассниками. Похоже было, что школьные бандиты его не очень терзали. Как-то он даже похвастался, что по чужим дворам может ходить безнаказанно, он знает таких людей, только назови имя, и т. д.
     Но на это ушли годы. Чужак, чужак он был.
     Была надежда, что и этот справится.
     Младшего ведь тоже очень любили в музыкалке, у него тоже был
    абсолютный слух, артистизм и тэ дэ. Только лень. И этот конфликт с
    сольфеджио...
     Маленькая брякала на пианино, пребывая пока в нулевке.
     Утром (а уже была почти что весна, так что рассвело) все поднялись, старший уехал сам, маленькую повез отец, а мать с ребенком поехала избывать его маршрут.
     Прошли полтора км до метро более-менее сносно. Спустились в метро. Вышли на Лубянке. Подождали маршрутку. Сели. Она все время хотела сказать: "Вот видишь? Все ты можешь. Но не хочешь же ты, чтобы я тебя как маленького возила?" Но она молчала. -- Ну вот. Успеваем. Видишь? -- воскликнула она, когда они вышли из маршрутного такси. Надо было немного пройти и сесть на троллейбус. -- Ну и вот. Видишь? -- повторила она, оборачиваясь к ребенку. Она уже немного ушла вперед.
     Остановилась, застыла.
     Мальчик стоял на месте, как-то тайно, про себя, легкомысленно и
    преступно улыбаясь. Как пойманный вор. Встречные прохожие внимательно на него смотрели, проходили, потом оглядывались.
     Он стоял как на эшафоте.
     Вернее, он не стоял, а шел на одном месте. Он перебирал ногами, не отрывая носков от земли, странно улыбаясь, с видом осужденного, который без слов убеждает всех, что совершенно невиновен.
     Он улыбался как человек, над которым все издеваются.
     Мать, похолодев, вернулась к нему:
    -- А ну давай возьми меня под руку! Зацепился за нее своей скрюченной
    конечностью.
     Пошли кое-как.
     Он низко опустил голову, внимательно изучая асфальт. Он высоко, как цапля, поднимал каждую ногу, прежде чем ее поставить. Он как будто чего-то опасался и то тормозил, застывал, а то скакал вперед одним прыжком. И снова застывал.
     Извиняющаяся улыбка, дрожащая рука, цепляющаяся за мать.
     Опять огромные зрачки.
    -- Ой, ну пошли. Ну ведь опоздаем же! Совсем немного! Вот троллейбус идет!
     Неровные шаги, торможение, полный ступор, потом прыжок.
    -- Ну опять встали. Ну сколько можно, -- твердила она, похолодев. -- Ну давай. Он полностью застыл, глядя вниз. Она тоже посмотрела: -- Ну что, ну что...
     Оказалось, он стоит над трещиной в асфальте. В асфальте змеилась
    большая трещина, опутанная сетью мелких. Он не знал, куда ступить. Он не хотел ошибиться.
     Мать догадалась. С ней в детстве было то же самое.
    -- Ты не можешь наступать на трещины? Да? Да?
     Он, дрожа, кивнул.
     Он стоял, мелко дрожа, не двигаясь. Вернее, он слегка покачивался. -- Ну и ничего! Не страшно! Мы сейчас перепрыгнем ее. Вон, смотри, целенькое место. Прыгнули вдвоем. Опять прыжок. Переступили еще несколько.
     Асфальт был буквально весь в трещинах. Как сухая глина.
     На цыпочках, мелко переступая, ходом коня, оглядываясь, прыжками и перескоками они достигли троллейбусной остановки.
     Сели в транспорт.
     Надо было ехать две остановки.
    -- Ой, у меня тоже в детстве так было, -- оживленно говорила мама, -- я тебе расскажу про это. Я читала книжку. Это один польский врач написал. Она называется "Ритм жизни". Кемпиньски его фамилия.
     Он слушал невнимательно.
    -- Понимаешь, он много страдал. Он все испытал, он сидел в немецком
    концлагере. Потом он руководил клиникой. А потом он начал умирать от почек. Лежал в своей больнице и писал последние два года своей жизни книги. Одна называется "Страх". Вот та, о которой я говорю, это "Ритм жизни".
     Мальчик смотрел себе под ноги и иронически улыбался. Он как бы
    говорил: "Вот сейчас смотрите, что будет".
    -- Вот я сейчас разгадаю, о чем ты думаешь, когда не хочешь наступать на трещины.
     Он взглянул на нее своими маленькими больными глазами.
    -- Ты думаешь что? Что если ты попадешь ногой на трещину, то мама умрет.
     Он подумал и кивнул. Он не смутился, хотя это была его тайна. Сейчас он был занят своим ближайшим будущим. -- Знаешь, -- продолжала она, -- я тоже всегда так думала, что мама умрет, если я буду наступать на трещины. Я тоже в детстве была такая! И очень многие дети так думают!
     Он отвернулся. Ничто не могло его утешить.
     Сошли с троллейбуса, попрыгали по асфальту, испещренному зигзагами, молниями, ущельями и провалами. Семенили, делали широкие шаги.
     Собственно, это было нарушением всех законов -- ведь тайна требовала, чтобы никто не знал, почему нельзя наступать на трещины. А тут мама сама, живая, и она тоже прыгает. Мальчик был сбит с толку. Цель ритуала ускользала, становилась пустой игрой. Посторонний не имел права вмешиваться в порядок действий!
     Мама это делала, как бы соглашаясь с ребенком: хочешь так -- будем делать так.
     И попирала все основы жизни! Это было не ее дело.
     Прыгать через трещины -- это серьезное занятие, это единственное
    спасение, но смысл его уходил, если посторонний тоже принимал в нем
    участие. А уж тем более мама, которой было все посвящено.
     Мальчик чувствовал себя обманутым. Он прыгал как по принуждению. Как взрослый, который вынужден играть с маленькими и повторять их движения. Ему уже это начинало надоедать. -- Опоздаем, -- вдруг сказал он, остановившись. -- Ну и ничего! Дошли же! Наша главная задача -- оказаться в школе и не пропускать уроков, так? И мы добрались почти что. Давай прыгай.
     Он не двигался. Он покачивал головой, как бы сомневаясь, есть ли смысл в этих прыжках. -- Вон туда. Прыгай! Он шагнул.
     Впереди были школьные двери. Возможно, что в окно могли его увидеть. Он шагнул еще раз, еще. -- Ты иди вперед, иди. Ну пока. Опоздал не страшно, на пять минут.
     Она остановилась, повернула и зашла за киоск.
     Когда мальчик добрел до дверей, открыл их и исчез, она помчалась на помощь.
     Тихо вошла.
     Он уже миновал холл и стоял у дверей. Путь ему преграждала толпа
    возбужденных ребят. На рукавах у них были красные повязки.
     Мама спряталась, но они ее и не заметили. Все их внимание было
    приковано к мальчику.
     Они загоготали. Несколько кулаков ткнуло в лицо.
     Он терпел, прятал голову, согнувшись, как больное животное. Заслонялся сумкой.
     Двинули ногой, целясь в пах.
     Он увернулся, прикрыл сумкой живот.
     Стали отнимать сумку. Били по голове. Пыхтели, матерились.
    -- Вот тебе ща... Вот тебе ща покажем... как опаздывать.
     Смеялись сдавленным смехом.
     Мама подскочила к дверям.
     Рожи, улыбающиеся, красные, не успели трансформироваться и так и
    застыли осклабившись.
    -- Так, -- сказала она. -- Избиваете? Я свидетель. В милицию захотели?
     Они не отвечали, часто дыша.
     Их прервали на самом интересном месте.
    -- А сейчас я иду к директору. Ты сможешь их опознать? -- спросила она у ребенка. -- Их выстроят, ты узнаешь?
     Он отвернулся.
    -- Да я тоже вас опознаю, -- сказала она в бешенстве и показала кулак
    ближайшей роже. Рожа отпрянула и загудела: "А че!"
    -- А то! Я вас найду и вычислю в любой толпе! Вас пятеро.
     Из клубка кто-то тихо исчез.
    -- Ты ушел, но я тебя вычислю! Отвалите все. Иду к директору. Пойдем.
     Дежурные распались, отпрянули.
     Мама с сыном вошли в школу.
     Он двигался опять как осужденный на казнь.
     Все было понятно. Ему это припомнят. Он уже не просто боялся, его душа обмерла.
     Мама вошла в директорский предбанник, со словами "избили мальчика" оставила его около секретарши (та привстала) и ринулась к директору.
     Она накричала на него. Она употребила слова "дедовщина" и "зона". Она также упомянула о ежедневном грабеже денег.
     Директор (а именно его она просила принять ребенка год назад и тоже в этом же кабинете) пытался контратаковать ("Регулярные опоздания". -- "А, вы в курсе! Но за это не бьют по лицу!" -- "Никто не бьет!" -- "Я свидетель, я специально спряталась!" -- "Вы не можете быть свидетелем! Вы заинтересованы". -- "Тут что, судебный процесс?" -- "Я повторяю, он опаздывает каждый день! Срывает уроки мне, понимаешь!" -- "А он боится приходить!" -- "Я вас предупреждал, моя школа не панацея от ваших проблем! Это у вас проблемы!" -- "Ваша школа? Это государственная школа!"). И так далее. -- Это вы, вы должны его отучать от опозданий! -- В школе должна быть другая атмосфера! Тогда ребенок не будет опаздывать. -- Мои методы к этому направлены именно! Педагогические. -- И вы видите, к чему приводят ваши методы. К воровству и избиению! Я запомнила лица этих садистов, которые били ногами в пах! Какой класс сегодня дежурит? -- Ой, я за такими пустяками должен следить? Я не этим занимаюсь. -- А, вы их выгораживаете сами. Вы на их стороне! Они вам классово близкие, да? -- А что я могу? Я вас предупреждал, что седьмые классы у меня дворовые, мне их навязали! Это не мой гуманитарный уклон. Половина из них сядет! Уже сейчас они на учете. Их и дежурить ставят, чтобы как-то дисциплинировать самих! Это моя головная боль. Ну вы пойдете в милицию, и что? Они все там давно в детской комнате в списках. Им не страшно. Они считают, что через зону прошедший -- он как герой. -- Господи, ребята едут сюда со всех концов как в лучшую школу, издалека! В лучшую! -- Да вас не держат тут, в конце концов. Вы меня сами умоляли. -- Едут в школу! А школа -- это не директор. Не вы тут священная корова!
     Директор, опытный руководитель, усмехнулся:
    -- Ну-ну. Жаловаться будете. Знаете, сколько таких жалоб? На меня именно. У меня два уже микроинфаркта. Да.
     И тут директор, быстрый разумом человек, нажал кнопку громкой связи: -- Галина Петровна. Принесите нам чаю с сушками... Вы с лимоном?
     Мама ответила:
    --Да. Да.
    -- С утра ни глотка во рту не было. Эти ребята, один еще ходит в школу, но его уже будут судить. Подписка о невыезде. В колонию будут отправлять. Ограбление квартиры. Ходит вот, сидит на уроках. Надеется, что малолетку не осудят. Старается. Матери нет, отец пьет с бабкой. Есть нечего. Оформили бесплатное питание. Двенадцать лет ему. Вы добавите, его сразу упекут. -- Слушайте, они все такие здоровенные! -- Да показалось вам. -- А что тогда творится в уборных? -- спохватилась мама. -- А что? Все то же. Они и в туалетах господствуют. Мы уже разрешаем детям выходить во время уроков. В буфете они никому не дают пройти, вырывают деньги у младших... Ну что, милицию ставить? А мне этих ребят навязывают. Должны получать образование.
     Они поговорили, выпили чаю.
     Все это время мальчик простоял за дверью, секретарь его удалила.
     Затем его повели в класс -- мама и директор. В коридорах было пусто. Он вошел с директором. Прозвучали какие-то слова, типа "дежурные зайдут ко мне после уроков".
     Зайдут, да. Но не те.
     Мама решила встретить ребенка после школы.
     Она долго гуляла по улицам, надо же, солнышко. Купила сдобу в
    булочной.
     А мальчика в школе ждали обычные неприятности.
     На него сыпались оплеухи, щелчки, у него обшарили карманы, отобрали сумку (он нашел ее на другом этаже в конце уроков).
     Ему поставили тройку и двойку.
     В туалет он отпросился во время урока.
     Тут же поднялась рука самого страшного, Дудина:
    -- Можно выйти? Хохот.
    -- И мне!
     Рев. Стучали ногами.
     Но он, уже ученый, зайцем помчался в учительский туалет на первый этаж.
     Мама караулила его у выхода, где уже стояла небольшая группа парней постарше, видимо бывших учеников.
     Мальчик вышел, сопровождаемый чьим-то пинком.
    -- Пить хочешь? Булочку дать? Он сказал, что нет. Не хочет. Отправились в обратный путь. Тронулись медленно. На глазах у детей он шел спотыкаясь, опустив голову. До остановки дотащились за полчаса.
     Когда вылезли из троллейбуса, чтобы пересесть на маршрутку, дела уже были совсем плохи.
     Перед ними расстилался чистый, солнечный, весенний проспект. Асфальт, исчерченный, исполосованный линиями.
     Мальчик долго перебирался к стене дома и встал там, понурившись. Дом был огромный, ухоженный. Явно тут квартировали иностранцы. За углом располагалась их автостоянка со сторожкой в виде стеклянной будки.
     Машин за шлагбаумом было не так много.
     Сын не мог больше двигаться. Он опирался о стену возле
    телефона-автомата. Почти падал. Причем со все той же растерянной улыбкой.
     Мама как окаменела сама. Странное, вязкое, ледяное чувство стояло поперек груди, постепенно распространяясь на руки. В ногах как будто бегали пузырьки газированной воды. Лопались, перемещались.
     Больше уже не будет прежней жизни.
     Неожиданно для себя она засмеялась:
    -- А я -- это ты! Я теперь -- это ты! Я тоже никуда не могу уехать! Не могу никуда уехать отсюда!
     Он поднял голову. Это и было нужно.
     Она в полном отупении стала поворачиваться на месте.
    -- Я кружусь и не могу остановиться! Мальчик, как пятно, маячил в отдалении. Неподвижный, прижавшийся к стене. Она закричала: -- А! Я знаю! Мне надо потрогать все!
     И она пляшущим шагом подошла к дому, тронула его одним касанием, потом подкружи-лась к телефонной будке, ударила ее легкой рукой (в голове было пусто-пусто!), следующим пунктом был шлагбаум, она подлетела к нему в три прыжка, постучала в нескольких местах, каждый раз поворачиваясь вокруг своей оси, и все это с окаменевшей, вынужденной улыбкой на лице.
     (Он отклеился от стены, сделал шаг.)
     Из стеклянной будки за ней наблюдал посерьезневший охранник. Стукнула дверь.
     Мальчик громко заплакал.
     Мама кружилась как безумная, с легкомысленным видом и застывшей на каменном лице усмешкой, подпрыгивала, а туловище давно уже одеревенело, только дергалось в разные стороны.
     Она собой не владела, на нее с небес, с солнечного свода, сошло
    какое-то очень важное состояние, она без передышки бормотала, трогала
    машины, причем должна была одолеть все четыре колеса с разных сторон, а по дороге попались еще и урна для мусора, ограда из цепей (каждое звено, каждое!).
     Охранник вышел из своей будки. На руке его висела крепко схваченная дубинка.
     Она ускользнула за машину, присела, потрогала резину, обод.
     Второе колесо.
     Раздался тонкий детский крик.
     Охранник оглянулся и тронулся к ней издали.
     Но и мальчик оторвался от стены, рыдая и приговаривая: "Мамочка, ну что ты, мамочка!"
     И он сначала замедленно, а потом все быстрее начал перебирать ногами (охранник приближался).
     Мальчик с трудом двигался вдоль дома, шел, шел, передвигаясь, как опутанный веревкой. Всхлипывал.
     Охранник мелькнул среди машин.
     Мальчик ускорил свое движение, закричал:
    -- Мамочка!
     Он захлебнулся слезами, потому что мама вскочила от колес и кинулась к соседней машине, кружась на месте, приговаривая: -- А вот еще! Вот еще тронуть надо!
     Охранник шел, все оглядываясь по сторонам, как будто думал найти
    свидетелей или помощников, что-то надо было делать, он потрясал дубинкой. Но и мальчик неуклонно продвигался вперед, почти бежал, хотя дело происходило как в замедленном фильме или в воде.
     Тем не менее он рванулся и добежал первым, схватил маму за локоть (она вырвала рукав с каменно-шаловливым выражением лица), но он опять зацепился за плащ и стал умолять, плача: -- Мамочка, ну пойдем, мамочка, ну пойдем! Пойдем отсюда!
     Она побежала еще к одной машине, бормоча "Все надо потрогать", и тут сын ее крепко обнял и повел назад, повторяя "Ну мамочка, ну успокойся!".
     Он плакал, шмыгая носом, и волок маму на улицу.
     Не стал вести ее к троллейбусу, почему-то ему было неудобно перед людьми на остановке, а повел подальше, причем как можно быстрее (охранник остался на стоянке).
     У нее было совершенно каменное, негибкое туловище. Она перебирала ногами. Несколько раз она пыталась вырваться, но он вел ее, вцепившись, как клещами, в рукава.
     Бормотал все время, как заклинание: "Мамочка, мамочка".
     Дошли пешком до метро. Спустились. Молчали оба.
     Когда сели в вагон, мама забеспокоилась и заплакала.
    -- Что ты, что ты, перестань! -- пряча лицо, повторял он. -- Что ты!
    -- Лиза, -- наконец выговорила она. -- Надо ехать за Лизой. Она одна осталась в группе! Что делать, что делать!
     Он покумекал, посмотрел на схему, вывел ее через две остановки,
    перешли на другую станцию, поехали. Поднялись на поверхность, сели в
    троллейбус. Доехали до Лизы, взяли ее (ребенок действительно сидел один, только уборщица грохотала в туалете ведром).
     Лиза не плакала, но каждый ребенок боится и ждет, что его бросят. Лиза сидела и боялась.
     Дома девочка капризничала, расплакалась наконец, потянулась к маме на ручки.
     Но мама готовила обед. Лиза стала приставать к брату. Он на нее
    рявкнул. Лиза заныла.
     Поели.
     Сын сел делать уроки. Но он что-то не успел записать, звонил какой-то девочке из класса, болтал, узнавал задание.
     Лизу удалось усадить за пианино. Она побрякала.
     Все вернулись, тихо поужинали.
     Потом младший мальчик пошел в душ.
     Мама выкупала Лизу.
     Дети легли.
     Папа почитал им детскую Библию, клюя носом. Поставил, как всегда, пластинку Моцарта, открыл дверь в коридор, включил там свет.
     Мама пришла, все дружно произнесли: "Спокойной вам ночи, приятного сна". Перецеловались.
     В эту ночь мальчик не кричал.
     * * *
     Через год был день рождения у его друга. Ребята хохотали, гомонили за детским столом в отдельной комнате. Мама из-за двери, машинально разговаривая с соседями по застолью, прислушивалась к тому, как ее сын весело рассказывает, что с ним было в прошлом году. Что он не мог переступать через трещины!
     И вдруг все дети загалдели, обрадовавшись, и начали рассказывать, что с ними происходило то же самое! Мама же сидела и никому не говорила о том, как в детстве она должна была, покружившись, все потрогать -- стены, асфальт, каждую скамейку, мусорную урну, перила, все -- только чтобы мама осталась жива. Чтобы все были живы.