Золотой век

    По приезде в Петербург я явился к старому другу, репортеру Стремглавову, и сказал ему так:
     - Стремглавов! Я хочу быть знаменитым.
     Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу, закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой - он всегда делал несколько дел сразу - и отвечал:
     - Нынче многие хотят сделаться знаменитыми.
     - Я не "многий", - скромно возразил я. - Василиев, чтоб они были Максимычами и в то же время Кандыбинами - встретишь, брат, не каждый день. Это очень редкая комбинация!
     - Ты давно пишешь? - спросил Стремглавов.
     - Что... пишу?
     - Ну, вообще, - сочиняешь!
     - Да я ничего и не сочиняю.
     - Ага! Значит - другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться?
     - У меня нет слуха, - откровенно сознался я.
     - На что слуха?
     - Чтобы быть этим вот... как ты его там назвал?.. Музыкантом...
     - Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник.
     Так как я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чем Стремглавову и заявил, добавив:
     - Я умею рисовать метки для белья.
     - Не надо. На сцене играл?
     - Играл. Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренер и сказал, что лучше уж пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня.
     - И ты все-таки хочешь стать знаменитостью?
     - Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки!
     Стремглавов почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину, завернул ее в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, за-свистав, сказал:
     - Хорошо. Придется сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли, - это придает тебе оттенок непосредственности.
     Он дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать все, что от него зависит.
     На другой день я увидел в двух газетах в отделе "Новости" такую странную строку: "Здоровье Кандыбина поправляется".
     - Послушай, Стремглавов, - спросил я, приехав к нему, - почему мое здоровье поправляется? Я и не был болен.
     - Это так надо, - сказал Стремглавов. - Первое известие, которое сообщается о тебе, должно быть благоприятным... Публика любит, когда кто-нибудь поправляется.
     - А она знает - кто такой Кандыбин?
     - Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах сообщать друг другу: "А здоровье Кандыбина поправляется".
     - А если тот спросит: "Какого Кандыбина?"
     - Не спросит. Тот скажет только: "Да? А я думал, что ему хуже".
     - Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне!
     - Забудут. А я завтра пущу еще такую заметку: "В здоровье нашего маститого..." Ты чем хочешь быть: писателем? художником?..
     - Можно писателем.
     - "В здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7".
     - А портрета еще не нужно?
     - Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете.
     И он, озабоченный, убежал.
     Я с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью.
     Поправлялся я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в моем желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только всмятку, но и вкрутую.
     Наконец, я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры.
     "Вчера, - писала одна газета, - на вокзале произошло печальное столкновение, которое может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощечину. Противники обменялись карточками".
     Этот инцидент вызвал в газетах шум.
     Некоторые писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощечине не было состава оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в расцвете сил.
     Одна газета говорила:
     "Вечная история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране. Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И мы спрашиваем - справедливо ли это? С одной стороны - Кандыбин, с другой - какой-то никому не ведомый капитан Ч*".
     "Мы уверены, - писала другая газета, - что друзья Кандыбина не допустят его до дуэли".
     Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*.
     Ко мне заезжали репортеры.
     - Скажите, - спросили они, - что побудило вас дать капитану пощечину?
     - Да ведь вы читали, - сказал я. - Он резко отзывался о русской литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой.
     - Но ведь Айвазовский - художник! - изумленно воскликнул репортер.
     - Все равно. Великие имена должны быть святыней, - строго отвечал я.
     Сегодня я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту.
     При встрече со Стремглавовым я спросил его:
     - Что, я тебе надоел, что ты меня сплавляешь?
     - Это надо. Пусть публика немного отдохнет от тебя. И потом, это шикарно: "Кандыбин едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им вещь".
     - А какую вещь я начал?
     - Драму "Грани смерти".
     - Антрепренеры не будут просить ее для постановки?
     - Конечно, будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжег три акта. Для публики это канальски эффектно!
     Через неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась длинная и утомительная история с сидением на куриных котлетках и яйцах.
     Потом я выздоровел и для чего-то поехал в Рим... Дальнейшие мои поступки страдали полным отсутствием всякой последовательности и логики.
     В Ницце я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию "На заре жизни". Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно идиотский поступок) я приобрел клочок земли под Нюрнбергом.
     Мне так надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег, что я отправился к Стремглавову и категорически заявил:
     - Надоело! Хочу, чтобы юбилей.
     - Какой юбилей?
     - Двадцатипятилетний.
     - Много. Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний?
     - Ладно, - сказал я. - Хорошо проработанные десять лет дороже бессмысленно прожитых двадцати пяти.
     - Ты рассуждаешь, как Толстой, - восхищенно вскричал Стремглавов.
     - Даже лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает.
     Сегодня справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности...
     На торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь:
     - Вас приветствовали как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты, - я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ: здравствуй, Кандыбин!!
     - А, здравствуйте, - приветливо отвечал я, польщенный. - Как вы поживаете?
     Все целовали меня.