Особенности сюжета сказки Салтыкова- Щедрина "коняга"

Сказка М.Е. Салтыкова-Щедрина «Коняга» описывает бедственное положение крестьянства в царской России. Образ замученной лошади является устойчивым символом в русской классической литературе. К нему обращался Ф.М. Достоевский в романе «Преступление и наказание». В сказке М.Е. Салтыкова-Щедрина образ Коняги символизирует стоицизм угнетенного самодержавием народа. Салтыков-Щедрин не жалеет изобразительно-выразительных средств и художественных деталей для создания этого жалкого, уродливого образа. При помощи ряда эпитетов («замученный», «побитый», «узкогрудый»), красноречивых сравнений («верхняя губа отвисла, как блин») перед читателем возникает необыкновенно выразительный образ замученной клячи с худыми ребрами, разбитыми ногами.

Сказки М.Е. Салтыкова-Щедрина - отклик на социально-общественные события, происходившие в России второй половины 19 века. В них воплощена вся боль писателя о судьбах народа, о его бесправии и бессилии, о гнете со стороны тех «градоначальников», о которых писал сатирик в «Истории одного города».     Живые образы служили основой всех произведений Салтыкова-Щедрина. Его сказки не стали исключением: за животными, главными персонажами многих сказок писателя, скрыты вполне реальные человеческие лица. Любопытно, что и сейчас сказки великого сатирика не утрачивают своей актуальности, они по-прежнему востребованы читателем как произведения высоко художественные и злободневные.     Одной из сказок М.Е. Салтыкова-Щедрина является «Коняга» - сказка, в которой нашла отражение вся боль писателя за свою родину. Коняга – символ крестьянина, символ народа и страны, униженных несправедливым политическим режимом и подавленных зверской эксплуатацией. Деревенское зеленеющее поле радует глаз, труд – источник довольства и самоуважения для крестьянина. Так должно быть, по мнению Салтыкова-Щедрина, но так никогда не было на самом деле.     Тощие поля были ареной каждодневных мучений Коняги, «обыкновенного мужичьего живота, замученного, побитого, узкогрудого, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами». Никто другой никогда не писал об этих полях так, как это делал Щедрин. Просторы этих полей не раскрывали дороги в мир, а держали мужика, как в тюрьме. Их зелень сулила сытость кому угодно – барину, чиновнику, купцу, зарубежному покупателю, но только не мужику, не Коняге. Для Коняги и мужика эти поля были каторгой, длящейся из года в год, без передышки и без надежды на будущее: «Нет конца полям: всю жизнь и даль они заполнили, даже там, где земля с небом слилась, и там все поля. Золотящиеся, зеленеющие, обнаженные – они железным кольцом охватили деревню и нет у нее выхода, кроме как в эту зияющую бездну полей… Для всех поле - раздолье, поэзия, простор; для Коняги оно - кабала». Не было конца работе Коняги, и ничего он не получал за эту работу, кроме боли, усталости и злосчастия.     Был у Коняги брат – Пустопляс. Пустопляс – тоже конь, но ему достались не труд и голод, а овес, медовая сыта и теплое стойло. Пустоплясы не только жили за счет Коняги, они еще вели о нем ученые разговоры. Разговоры эти, занимающие всего-навсего страницу, сатирически передают суть споров о народе, ведущихся в среде интеллигенции в восьмидесятые годах 19 века.     Пустоплясы сами поражались несокрушимости Коняги: «Бьют его чем ни попадя, а он живет; кормят его соломою, а он живет!». Либерал видел причину несокрушимости Коняги в следовании либеральным правилам: «уши выше лба не растут», «плетью обуха не перешибешь». Славянофил объяснял безмерную выносливость Коняги тем, что «он в себе жизнь духа и дух жизни носит». Народник видел в Коняге осуществление идеала «настоящего труда»: «Этот труд дает ему душевное равновесие, примиряет его и со своей личной совестью, и с совестью масс, и наделяет его устойчивостью, которую даже века рабства не могли победить!»     Четвертый пустопляс, выражая «идеологию» кулака чумазого, считал, что мужик обязан доставить все, что потребуется. Он думал, что единственным верным средством, обеспечивающим неистощимость труда Коняги, является взбадриванье кнутом. И пустоплясы, независимо от своих идеологических оттенков, понукали Конягу, все вместе приходили в восторг от картины его непосильного, надрывного труда.     Народ – великая сила, но кто освободит ее, кто даст ей свободно проявиться? Россия – великая страна, но кто раскрепостит ее, укажет ей путь на простор? Всю жизнь бился Щедрин над этими вопросами – и все же не мог дать на них ответа: «Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей, - писал он, - словно силу сказочную в плену в себе сторожит. Кто освободит эту силу из плена? кто вызовет ее на свет? Двум существам выпала на долю эта задача: мужику да Коняге. И оба от рождения до могилы над этой задачей бьются, пот проливают кровавый, а поле и поднесь своей сказочной силы не выдало, - той силы, которая разрешила бы узы мужику, а Коняге исцелила наболевшие плечи».     Cалтыков-Щедрин, нередко прибегавший к приемам иносказания, не мог не поддаться искушению наполнить привычные образы народной сказки политическим и злободневным содержанием. Фантастика его сказок реалистична по своему духу, как вообще реалистичен подлинный фольклор.     В фантазии народных сказок Щедрин чувствовал нечто родственное с собственными художественными приемами. Народные сказки полны юмора, они обличают и поучают. Нередко они являются настоящими сатирами, проникнутыми сочувствием к простому человеку, к социальным низам, из которых эти сказки и вышли. Сатирический элемент жанра делал его особенно удобным для реализации замыслов Щедрина.