Дипломная работа: Спиритическая поэзия как культурный феномен второй половины XIX века

Где же находятся покойные авторы? Откуда они приходят к нам? Почему настроены столь демократично по отношению к любопытствующим смертным? «Элизиум поэтов», популярный в неоклассической и романтической поэзии, превращается у спиритов в своеобразную службу по вызову, то есть теряет автономию, прикрепляется к земной жизни, обслуживает ее интересы. Спиритические послания — тексты, как не раз отмечалось, слабые, скучные и предсказуемые — насквозь идеологичны и остро социальны. В них реализуется характерное для тенденциозного XIX века стремление найти последнее и окончательное подтверждение отстаиваемой идеологии, с позиции абсолютного авторитета, находящегося в том гносеологическом парадизе, где все тайны разрешены и все земные тенденции завершены. Не случайно многие реформаторы на Западе практиковали спиритизм: аболиционисты и суфражистки, социалисты и религиозные новаторы.

3

Очевидно, что жанровая природа «медиумических» произведений специфична: они находятся между литературой и мистикой, верой (или суеверием) и наукой, мистификацией и мифом, посланием и эпитафией. В отличие от старинных «разговоров в царстве мертвых» и аллегорических монологов умерших гениев, популярных в классицистической и романтической традициях («Тень Мольера», «Тень Байрона» и т.п.), медиумические тексты претендуют на реальность, аутентичность сообщений покойников. В свою очередь, от видений-откровений, культивировавшихся у мистиков всех времен и народов, «посмертные» произведения отличаются тем, что вовсе не являются эзотерическими и сверхъестественными, но производятся на сеансах при свидетелях с помощью научно-эмпирических методов и, как правило, не открывают тайну, а лишь подтверждают то, во что верят или хотят уверовать участники сеанса. Получение медиумического произведения — всегда маленький спектакль, со своим сценарием, антуражем и, конечно, неизменным явлением драматического призрака — (псевдо)научный миракль, где зрители являются одновременно актерами11, а действие происходит на границе физического и духовного миров.

Это не обычная мистификация, конструирующая образ подделываемого автора «в границах возможного» (Ланн) и пытающаяся ввести в заблуждение публику. «Медиумические» произведения переступают настоящую границу, конструируя посмертный образ подделываемого автора (отсюда их можно назвать мистификацией в квадрате), и переводят частный вопрос об атрибуции текста в разряд онтологических, бытийственных.

Несомненна генетическая связь описываемого нами феномена с категориями «мнимой поэзии» и «мнимых поэтов», привлекавших в свое время пристальное внимание Ю.Н. Тынянова. Так, в конспекте предисловия к сборнику «Мнимая поэзия» (1931) Тынянов неосознанно заимствует спиритическую терминологию: «[я]вление мнимого поэта»; «отражение, тень от языка — мнимая поэзия»; «есть поэты, в которых воплотится ваше представление»; наконец, «вымышленные, отраженные поэты становятся реальностью»12 (Тынянов: 357—358). То, о чем писал исследователь, на самом деле уже свершилось в спиритической практике, материализовавшей литературные представления современников (нас здесь интересует механизм, а не содержание подобной материализации). «Меньше всего, — признавался в том же конспекте Тынянов, — я способен отрицать значение мнимых величин в литературе» (там же). Спиритическая продукция принадлежит к ряду таких мнимых величин, значимых для понимания глубинных пластов общественного осознания литературы.

Разумеется (если мы не спириты), полученные сообщения из другого мира свидетельствуют не о загробном бытии и мнениях их «авторов», а о том, как последних воспринимают или хотят воспринимать участники сеансов, то есть читатели и сочувственники вызываемых писателей13. Если бы подобный эксперимент был доведен до логического предела (иначе говоря, если были бы опрошены все сколько-нибудь значительные авторы), мы бы имели своего рода мифологический дубликат «реальной» литературы, или, если хотите, особую теневую литературу, отвечающую читательским запросам и ожиданиям. В утопической (точнее, дистопической) перспективе спиритов такая «теневая литература» отменила бы «реальную» литературу вообще (и прошлую, и современную) как несовершенную (известная притча о тени, заменяющей своего носителя)14.

Успех литературного столописания, видимо, был связан с тем, что оно предоставляло читателю уникальную возможность не только стать соавтором любимого автора, но и, так сказать, распорядителем, хозяином его души (дух, писал ученый критик спиритизма Д.И. Меделеев, «может говорить только то, что знакомо или мыслимо медиумам, словом, по гипотезе спиритов, дух становится рабом медиума» [Менделеев: 326]). Спириты, конечно, не могли согласиться с подобным суждением 15, но, как бы то ни было, за этикетной скромностью медиумов и научной (позитивистской) корректностью участников сеансов в самом деле стояли нешуточные эгоизм и гордыня (спиритические кружки в той или иной степени осознавались их участниками как собрания избранных).

Замечательно также, что феномен «посмертного» авторства мотивируется самой спецификой обыденного восприятия литературного текста, при котором «лирический герой» произведения, идентифицируемый с «биографическим» автором, предстает как своего рода вещающее привидение: его физически нет перед читателем, но духовно он общается с ним посредством своего произведения (перед нами своеобразная формула бессмертия — по крайней мере, духовного существования поэта до того момента, пока в подлунном мире жив будет хоть один читатель)16. В известном смысле медиумическое стихотворение есть реализованная метафора такого наивного прочтения авторского текста, или — в терминах античной риторики — реализованная prosopopeia: «…the making of what is absent to speak <…> the rhetorical device that lies behind all haunting» (Greenblatt: 251). Ср. со спиритической практикой второй половины XIX века школьные упражнения в prosopopeia, известные в античности: создание литературных обращений от лица умерших знаменитостей, реконструирующие их характеры (NPEPP: 994).

В этой связи представляется закономерным возникновение и распрос-транение медиумической словесности в эпоху публикаторского бума, расцвета литературной критики и массового интереса к архивным изысканиям, лавинообразного возвращения прошлого: многочисленные издания «посмертных» собраний сочинений, публикации новых биографических разысканий, факсимильных изображений авторских почерков, дискуссии об атрибуции новонайденных текстов, а также истории разнообразных литературных подделок, вроде пушкинской «Русалки»17.

Иными словами, спиритическая поэзия — следствие и яркое проявление произошедшей в середине века коренной перестройки отношений между автором и читательским сообществом, «секуляризации», демократизации и коммерциализации литературного процесса. Романтический автор как Бог или как медиум, устами которого движет Бог, умер и превратился в духа, целиком и полностью зависящего от нового медиума, — будь то читателя, литературного критика или ученого, запрашивающего, в связи с актуальными общественными проблемами и ожиданиями, покойного и передающего обществу его «аутентичные» ответы. Перефразируя современного автора, душа мертвого поэта, в представлении спиритов, должна была трудиться на благо общества и день и ночь. Эту трансцендентальную гражданственность и всеотзывчивость литераторов хорошо выражают слова знаменитого литературного фантома Козьмы Пруткова из его послания с того света на родину:

Пером я ревностно служил родному краю,

Когда на свете жил... И кажется, давно ль?!

И вот, мертвец, я вновь в ее судьбах играю —

Роль (Прутков: 321).

4

В свете сказанного особый интерес представляет русская «почта духов» — одно из крайних выражений сложившегося у нас во второй половине XIX века квазирелигиозного культа литературы и ее мэтров (особенно покойных авторов). С начала 1850-х годов вызов духов известных писателей и получение от них писем, стихотворений и даже романов становится одним из любимых занятий отечественных спиритов. Большинство таких текстов не вышло за пределы рукописных «канцелярий» спиритических кружков; тем не менее некоторые произведения были напечатаны и даже пользовались успехом18. В спиритистском «Ребусе» (1881—1917) публиковались полученные в разных кружках «медиумические» стихи Тредьяковского, Жуковского, Веневитинова, Пушкина, Лермонтова, Апухтина, Вейнберга, Лохвицкой и других писателей. В середине 1870-х годов (пик спиритического движения в России) получила известность рукопись второго тома «Мертвых душ», якобы продиктованного Гоголем с того света (на эту рукопись, как известно, ссылался Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876 год (Достоевский: 37 и 441; см. также: Волгин, Рабинович))19. Почти каждый спиритический кружок, собиравшийся более или менее регулярно, имел своих духов-патронов (или контролей), среди которых было немало известных авторов. Показательно, что вслед за корифеями литературы свои тексты «надиктовывали» и покойные сочинители-дилетанты — графоманы, самозванцы и фигляры, вроде веселого духа Спиридона, постоянного собеседника А.Н. Аксакова 20. Эстетическая иерархия при этом проецировалась в иной мир, получая при этом особое морально-идеологическое осмысление (в популярной спиритической мифологии Алана Кардека духи-шутники — низшие существа). Наконец, заметную роль в спиритической продукции играли послания нераскаявшихся грешников, сообщавших лживую (в глазах спиритов) информацию о загробном мире, издевавшихся над благочестивыми верованиями участников сеансов. Естественно, такие послания интерпретировались как внушенные покойным авторам «духом зла, который владеет ими, до известной, указанной свыше границы» (Вагнер: 104). Перед нами своего рода эстетическая преисподняя загробной поэзии, литературный Бобок.

В отличие от западного спиритизма (прежде всего французского), русские духи не сообщали новых учений (хотя попытки и делались), были политически умеренными, даже консервативными, и отличались практическим складом ума («Наши соотечественники, — иронически замечал Н.С. Лесков в статье о спиритизме, — вероятно, и там держатся пореальнее французов» [Лесков: 266]). Другое отличие от западного спиритизма, практиковавшего разные методы получения загробных сочинений, состояло в том, что как «психические» (здесь — погружение медиума в транс21), так и «физические» (здесь — использование подручных средств: столов, линеек и т.п.) методы «дознания», практиковавшиеся за рубежом, в России не применялись вплоть до конца XIX века22: тексты добывались почти исключительно с помощью столов и планшеток23. Во-первых, это был самый дешевый и доступный способ, не требовавший участия профессиональных медиумов. Во-вторых, этот способ придавал полученной продукции более объективный, научный, в представлении спиритов, характер (личность медиума оказывалась не столь важной, как в случае, скажем, импровизации в состоянии транса). В-третьих, в глазах современников он ассоциировался с традиционно-российским бюрократическим делопроиз-одством. Приведем характерный диалог начала 1850-х годов о «столописании», донесенный до нас актером и драматургом П.А. Каратыгиным:

— Вы можете сказать мне как Галилей: а земля (а стол) все-таки вертится! но я человек настойчивый и движения стола не могу приписать духам. — Не верите и тому, что стол может писать? — И того менее. — А я верю, — флегматично заметил Н.И. Бахтин, — в департаментах и вообще в присутственных местах «столы» пишут отношения, донесения, отзывы и т.д. Иного способа писания столами не допускаю. Класть бумагу на стол, чтобы писать, — это понятно; но ставить для этого стол на бумагу, может быть, и ново, да нелогично (Каратыгин).

Вращающийся, пишущий или выстукивающий загробные сообщения стол в русском культурном дискурсе второй половины XIX века становится одним из важных символических образов, «собирающим» вокруг себя животрепещущие темы эпохи 24. В определенном смысле литературный медиумизм — пародия на литературный реализм, с его стремлением к научной материализации «бестелесных» идеологем, призванных объяснить общественную действительность как она есть. «Чувствительный» стол, пи-ущий под воздействием рук спиритов, метонимически замещает писателя, откликающегося на общественные призывы.

5

«Литературная» продукция русских столов, насколько нам известно, не привлекала еще внимания исследователей 25. Между тем анализ спиритических посланий — этих явно недостоверных, с точки зрения литературоведа, текстов — может быть, как писал Ю.М. Лотман о литературных мистификациях и подделках, «важным источником ценных сведений» (Лотман: 325) о русской литературной мифологии и массовом культурном сознании второй половины XIX века. К числу наиболее информативных в этом отношении произведений принадлежат, на наш взгляд, послания, атрибутируемые спиритами А.С. Пушкину (см. Приложение): именно в культе этого поэта (в значительной степени строившего свою поэтику как «диалог» с читателем) русский литературоцентризм прошлого (и нынешнего) веков нашел свое наиболее полное воплощение 26. Из публикуемых ниже текстов видно, что в отличие от своих, если можно так выразиться, «однозначных» собратий-призраков тень Пушкина как будто бы раздваивается, сообщая диаметрально противоположные сведения о собственном положении за гробом. Так, сестре Ольге Сергеевне поэт является из небесной обители, а г-же Блаватской — из адской бездны; в первом случае Пушкин находится в состоянии чистейшего блаженства, во втором — глубокой меланхолии; тень похабника Баркова свидетельствует о том, что «гениальный Росс» пребывает в аду, а тень благочестивого Иоанна Дамаскина немедленно опровергает певца Белинды, называя его клеветником на нашего славного поэта. Ср. в этой связи публикацию факсимиле благочестивой «загробной» записки Пушкина «Вера. Надежда. Любовь», полученной известным немецким спиритуалистом бароном Людвигом фон Гильденштуббе и ассистировавшим ему русским подданным бароном Бреверном в Париже в 1856 году в присутствии автора 27 (мой коллега Давид Пауэлсток остроумно заметил, что эта записка может быть интерпретирована и как не дошедший до нас фрагмент донжуанского списка Пушкина).

Совершенно очевидно, что приведенные свидетельства есть не что иное, как своеобразная реализация метафорических «воззрений» на Пушкина, из которых, как говорил уже его первый биограф П.В. Анненков, «одно представляет его прототипом демонической натуры, не признававшей ничего святого на земле, а другое, наоборот, переносит на него всю нежность, свежесть и задушевность его лирических произведений, считая человека и поэта за одно и то же духовное лицо...» (Анненков). Спор о Пушкине, таким образом, спириты пытались решить с помощью вызова самого покойного поэта. Здесь, как мы показываем в специальном исследовании о «тени Пушкина» в русской культуре (в печати), выражается не только спиритистское стремление найти авторитетное подтверждение существованию духовного мира, но и определенный культурный запрос, характерный для русского самосознания, — необходимость быть в постоянном «контакте» с Пушкиным. Можно сказать, что «медиумические» стихотворения Пушкина находятся как бы на пересечении двух «мифологий», сформировавшихся приблизительно в одно и то же время (1850—1880-е годы): спиритистской (о душах умерших, приходящих по нашему вызову с вестями о загробном мире) и литературной (о поэтическом бессмертии Пушкина, его необходимом присутствии в нашей культуре).

О «взаимообратимости» этих мифологий в названную эпоху свидетельствуют, в частности, публикуемые ниже шуточные «загробные» эпиграммы, появившиеся вместе с письмом Пушкина «с того света» в юмористической «Стрекозе» (Василевского-Буквы) за 1880 год (см. Приложение). Эти псевдоспиритические послания имеют сугубо мирскую, литературную, направленность: насмешки над «исаковским» изданием сочинений Пушкина 1880 года (под ред. П.А. Ефремова). Знаменательно, что «загробные» эпиграммы завершали номер «Стрекозы» от 8 июня, посвященный торжествам по поводу открытия памятника Пушкину в Москве и включавший подборку его стихотворений. Этот номер открывался большим портретом поэта в черной рамке, с романтической виньеткой и подписью «А.С. Пушкин. Родился 26 мая 1799 года, умер... совсем не умер и до днесь». Добавим, что само открытие памятника Пушкину было осмыслено в общественном сознании эпохи как материальное свидетельство поэтического бессмертия певца Алеко и Татьяны:

Стоит на граните высоко, безмолвный,

С главою поникшей и шляпой в руке,

Как чудный, неведомый призрак загробный,

С бессмертною лирой в лавровом венке (А. Иваницкий).

Заметим также, что вскоре в печати появилась уже «серьезная» (то есть претендующая на аутентичность) эпиграмма Пушкина «на Булгарина», полученная спиритическим путем (см. Приложение). О смешении литературного и спиритического преданий в пушкинском мифе свидетельствует и любопытная медиумическая «Адская поэма», сообщенная доверчивому профессору Н.П. Вагнеру тенью Ивана Баркова (см. Приложение). Стихотворение, показавшееся Вагнеру похожим на пушкинское, написано онегинской строфой, носит заглавие одного из пушкинских отрывков и, наконец, реализует сюжетный ход пресловутой «Тени Баркова», приписываемой с середины 1860-х годов самому Пушкину (ср. полуторавековую дискуссию об атрибуции этого текста, недавно «подытоженную» современными исследователями)...

«Отзывался часто Пушкин из могилы, — писал в начале XX века пушкинист Лернер. — Не раз отзывался он и в наше время...» (Лернер: 190). И последние по времени пушкинские торжества показали, что миф об отзывчивой тени Пушкина продолжает действовать и что в уста этой тени постоянно вкладываются мнения, выгодные той или иной идеологической группе. Не останавливаясь подробно на этой интересной теме, укажем лишь на показательную «пушкинскую анкету», предложенную «Литературной газетой» десяти современным писателям и включавшую, в частности, следующие вопросы:

3. В чем, по-вашему, заключается присутствие П. в нашей жизни? <...>

5. О чем бы вы хотели его спросить?

6. О чем поспорить?