Доклад: Александр Матвеевич Пешковский
Об Александре Матвеевиче Пешковском (1878-1933) - незаурядном языковеде и педагоге - написано немало статей, а его методические эксперименты, осуществленные на заре "лингвистического века", уже давно стали филологической традицией. Наследие Пешковского, обрастая с годами порой причудливыми методиками, "новоязом" и всякого рода инновациями, не потерялось, а еще больше утвердило его имя в истории отечественной филологии. Среди бесконечных шатаний, поисков и идеологических схваток начала XX века он смог проложить свой путь в науке, вопреки натянутым "концепциям" некоторых современников и последователей ориентируясь на изучение психологии восприятия слова, на создание научной базы языковых знаний в процессе обучения. Его теории рождал сознательный эксперимент. Он одинаково хорошо владел строгим лингвистическим мастерством и одновременно тонко чувствовал совсем иную грань языкового творчества - стихи и прозу. Взгляды А. М. Пешковского, в чем-то, конечно, устаревшие, но тем самым показывающие конечную уязвимость любой гипотезы, активно обсуждаются; идеи, которые он развивал, а также созданная им система занятий "от звука к значению", "от значения к форме" оказались востребованными и в наши дни.
***
Александр Матвеевич Пешковский родился в Томске. Еще в ранние годы (и этого, кажется, до сих пор никто не отмечал) он, увлеченный естественнонаучными исследованиями, одновременно испытал во многом определяющее влияние иного - эстетического окружения. Детство и юность А. М. Пешковского прошли в Крыму, где в 1897 году он окончил с золотой медалью феодосийскую гимназию и вскоре поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Там же, в Крыму, в 1893 году произошло его знакомство с будущим поэтом и критиком Максимилианом Волошиным, переросшее в тесную дружбу. Их обширная переписка до сих пор не опубликована. Вот, например, исповедальное, касающееся вопроса "выбора пути" письмо Пешковского Волошину, предположительно датируемое нами концом 1890-х годов:
"Я начинаю укрепляться во мнении, что и я-то сам лишь понимаю естественные науки, но не люблю их. Что я их понимаю, что мне нетрудно было усвоить основные факты и сделать их сферу немножко своею, что я увлекаюсь конечными выводами и загадками - это тебе известно. Но возьмем другую сторону медали. В детстве до поступления в гимназию я любил только литературу. Из классиков я читал тогда только Пушкина и Лермонтова - остальные все из детской литературы. (...) В гимназии в 1-м классе я очень любил латинский язык, т. е. мне нравилась грамматика и процесс перевода (это, слава Богу, исчезло конечно). География тоже нравилась, но нужно прибавить, что учитель был совершенно исключительный по талантливости и оригинальности. (...) Поступая собственно влечению характера, а не разума, я должен бы был собственно поступить на историко-филологический факультет. Поясню еще тебе свою мысль. В том, напр., что я увлекался поэзией, не было никакого противоречия с естествознанием, но в том, что я увлекался больше, чем эстетически, было противоречие. В сущности, чтобы быть естественником, нужно быть человеком холодным или по крайней мере иметь особую камеру холодности в мозгу. Естествознание имеет очень много общего с "чистым" искусством - отдаленность от ближнего (я говорю о теоретическом естествознании - прикладное же уж совсем не по мне, так как я все-таки теоретик). Ну-с затем университет, усердные занятия науками - и никакого влечения к какой-либо из них. Наконец я остановился на зоологии - но почему? Я должен сознаться, что в сущности это потому, что зоология ближе всего к человеку. Присматриваясь к знакомым зоологам, я убеждаюсь, что у меня в сущности нет "зоологического пункта" в мозгу, если можно так выразиться. Под этим я разумею интерес к животным формам, интерес чисто органический, беспричинный, который единственно и побуждает человека итти (так у автора. - О. Н.) по этому пути. Я прихожу к такому убеждению, что никогда ни один зоолог не сделался таковым потому, что он интересовался той или иной проблемой; нет, он просто интересовался материалом и этим путем пришел к увлечению проблемами. Этого у меня совершенно нет. Повторяю, биологические науки интересуют меня больше физико-химических, потому что они ближе к человеку, зоология больше ботаники, потому что она ближе к человеку. Ясно, следовательно, что гуманитарные науки заинтересуют меня еще больше и что из них заинтересуют именно те, которые занимаются человеком собственно, т. е. его духовными способностями. А раз я пришел к такому выводу, то намерение специализироваться по зоологии в ближайшем семестре подвергается полному риску быть неисполненным. На его место становится совсем другое намерение. Вместо того чтобы заниматься всю зиму первую половину дня зоологией, а вторую анатомией, как я думал, - слушать из естественных наук только одну физиологию растений и животных, которая одна осталась для меня совершенно неизвестной из естественно-исторического курса, - а остальное время слушать гуманитарные науки из самых различных областей, т. е., другими словами, продолжать общее образование на почве естественно-исторической. Произошел этот переворот как раз в то время, когда я уже почти что успокоился на мысли о специализации, и потому, можешь себе представить, какой сумбур у меня в голове"1.
В 1899 году А. М. Пешковского за участие в студенческих волнениях исключают из университета. Он продолжает естественнонаучное образование в Берлине; в апреле 1901 года вместе с М. А. Волошиным совершает путешествие по Бретани; возвратившись в Россию в 1901 году, возвратится и в университет, но уже на историко-филологический факультет. Через год его опять же "за участие в студенческом движении" вновь исключают; Пешковский на шесть месяцев попадает в тюрьму2. Он окончил alma mater в 1906 году, и вся его последующая деятельность была связана с преподавательской работой в средней школе и вузах3.
Пешковский - нетипичный филолог в том смысле, что в процессе строгого научного анализа текстов не отделял последние от их создателей. И не случайно, наверное, на страницах самого объемного его труда - "Русский синтаксис в научном освещении" (М., 1914) - встречаются поэтические строки В. Я. Брюсова, А. А. Блока, Ф. К. Сологуба, отрывки из произведений Пушкина, Некрасова, Л. Толстого, Чехова, периодики 1920-х годов. Текст воспринимался им не как пустой объект исследования, а был наполнен для него отголосками имен, событий, речевых манер разных эпох. Некоторых из своих "авторов" он знал лично. Мы уже писали о его дружбе с М. А. Волошиным. Другой представитель литературы Серебряного века - В. Я. Брюсов - также гармонично вошел в лингвистическую концепцию А. М. Пешковского своими стихами. Ему Александр Матвеевич подарил первое издание "Русского синтаксиса...", назвав себя в дарственной надписи "усердным читателем и почитателем" поэта4. На страницах сборника "Свиток", где Пешковский опубликовал статью "Стихи и проза с лингвистической точки зрения", тоже есть его автограф: "Многоуважаемому В. Я. Брюсову от автора"5.
А. М. Пешковский принимал участие в работе Московской диалектологической комиссии. Так, например, на одном из заседаний 1915 года он прочитал доклад "Синтаксис в школе", 6 февраля 1929 года вместе с Д. Н. Ушаковым, Н. Н. Дурново, Г. А. Ильинским и другими видными филологами присутствовал на юбилейном 189-м заседании Комиссии, посвященном 25-летию со дня ее основания 6.
На заре XX века в филологии зародилось новое направление, обратившееся к богатейшему опыту классиков и взявшее на вооружение традицию живой исследовательско-экспедиционной работы, основанной уже не на разрозненных "экспериментах", а на строго обоснованной системе, приоритетом которой была наука конкретных данных (А. М. Селищев) - лингвистика. Здесь Московская лингвистическая школа и Московская диалектологическая комиссия сыграли, несомненно, большую роль. В то же время они явились и центром филологического эксперимента, где опробовались многие индивидуальные методики и решались актуальные задачи школьного и вузовского преподавания. Все это, как мы полагаем, существенно повлияло на формирование научной позиции А. М. Пешковского. С 1910-х годов он активно действует на ниве филологического образования: в 1916-1917 годах выступает на первом Всероссийском съезде преподавателей русского языка средней школы (Москва) с докладом "Роль выразительного чтения в обучении знакам препинания"; после революции преподает на кафедре сравнительного языковедения в Днепропетровском (бывшем Екатеринославском) университете (1918), в Высшем институте народного образования и других учебных заведениях; в 1921 году становится профессором 1-го Московского университета и Высшего литературно-художественного института имени В. Я. Брюсова; в тот же период возглавляет Московскую постоянную комиссию преподавателей русского языка, участвует в работе специальных ученых комиссий при Наркомпросе и Главнауке, в различных совещаниях и конференциях по вопросам методики преподавания русского языка.
С другой стороны, А. М. Пешковский оставался неизменно увлечен стихией художественного творчества. В беспокойные 1920-е годы он принимал участие в ряде нашумевших культурных проектов. Как тут не вспомнить "Никитинские субботники" - литературное общество, объединившее многих талантливых поэтов, прозаиков, драматургов. В N 3 сборника "Свиток", выпускавшегося обществом, статья А. М. Пешковского соседствовала с публикациями Л. Гроссмана, К. Бальмонта, О. Мандельштама и других известных авторов. Здесь, в живой творческой атмосфере поэтико-стилистических исканий ученый оттачивал филологическую интуицию, развивал во многом парадоксальные, "чреватые будущим" подходы, уже не опираясь на грамматические традиции Московской лингвистической школы. В общении с художественной интеллигенцией он был остроумен и свеж, искрометными миниатюрами в полной мере демонстрируя незаурядность своего языкового мышления. Вот одна из них:
"Дорогой Евдоксии Федоровне Никитиной
Чашка и чай лишь случайно созвучны, на "ча" начинаясь;
Но не случайно у Вас оба приют свой нашли.
А. Пешковский"7.
Нами обнаружено свидетельство об избрании А. М. Пешковского в 1925 году действительным членом Общества любителей российской словесности. В заявлении на имя председателя ОЛРС от 8 марта 1925 года он выражал "глубокую признательность за сделанное мне предложение", "согласие на баллотировку" и "желание работать в Обществе"8. Упомянутое предложение, подписанное известными филологами П. Н. Сакулиным, Н. К. Пиксановым и другими, также сохранилось9.
С 1926 года Пешковский преподавал на педагогическом факультете 2-го Московского университета, в Редакционно-издательском институте, в Московском государственном педагогическом институте имени В. И. Ленина. В 1928 году научные работники Москвы выдвинули его кандидатуру на избрание действительным членом АН СССР по отделению литератур и языков европейских народов, отметив в своем обращении, что "А. М. Пешковского следует считать крупным ученым, автором выдающихся трудов, соединяющим широкие научные интересы с высоко полезной общественно-педагогической деятельностью"10. Кроме того он пишет предисловия к трудам А. Артюшкова "Звук и стих. Современные исследования фонетики русского стиха" (Пг., 1923) и С. Карцевского "Повторительный курс русского языка" (М.-Л., 1927), много полемизирует в печати по проблемам обучения русскому языку, публикует рецензии на книги своих коллег, занимается подготовкой материалов к "Словарю языка А. С. Пушкина" и составлением нового орфографического словаря для начальной и средней школы11.
Как видим, большая часть жизни А. М. Пешковского прошла в Москве. По данным известного москвоведа и библиографа В. Сорокина, одно время он проживал в доме N 2 по Рахмановскому переулку, в гостиничном корпусе, где у него останавливался Максимилиан Волошин. Примечательно, что здесь же в 1830-е годы квартировал В. Г. Белинский, работавший тогда над книгой "Основания русской грамматики"12. В 1910-1930-х годах ученый жил в доме N 35 на Сивцевом Вражке (квартира 18). Неподалеку, в доме N 19, в начале 1912 года опять же "останавливался поэт М. А. Волошин"13.
"Главной чертой А. М. Пешковского была его беспокойная страстность, направленность пытливой мысли к новому, самоотверженная честность в исполнении своего долга, желание принести наибольшую пользу Родине. Именно это побудило его сначала, в студенческие годы, принять участие в революционном движении, потом долго искать своего пути в науке, чтобы в конце концов остановиться на филологии, затем принять горячее участие в строительстве советской школы и вести непримиримую борьбу за передовые идеи в лингвистике и методике русского языка"14.
На избранном им поприще Александр Матвеевич был энтузиастом, первооткрывателем и великим тружеником. Сегодня без него невозможно представить себе русскую филологическую культуру XX века. Научное наследие А. М. Пешковского пережило его время и ныне вновь находится в средоточии лингвистических поисков и дискуссий. К краткому его рассмотрению мы теперь и переходим.
***
Первый научный труд А. М. Пешковского - "Русский синтаксис в научном освещении" (М., 1914) - стал знаковым явлением в языкознании того времени и вызвал широкий резонанс. Молодой ученый заявил о себе ярким, цельным, методологически продуманным исследованием, предназначенным "для самообразования и школы". Книга удостоилась премии Академии наук (1915). Как выпускник Московского университета Пешковский хорошо усвоил традиции фортунатовской школы и в предисловии к первому изданию "Русского синтаксиса..." писал: "Научным фундаментом книги послужили прежде всего университетские курсы проф. Ф. Ф. Фортунатова и В. К. Поржезинского"15. Однако этим он отнюдь не ограничился. Д. Н. Ушаков в небольшой рецензии на первые работы А. М. Пешковского показывает и другие истоки его лингвистических воззрений: "Автор как ученый принадлежит к Московской лингвистической школе, т. е. школе профессора и академика Ф. Фортунатова, недавно умершего, но успевшего ознакомиться с этой книгой и высказаться о ней с большой похвалой. На идеях Фортунатова и основана главным образом система г. Пешковского; кроме того, на него повлияли труды Потебни и Овсянико-Куликовского. Естественно прежде всего поставить вопрос об отношении нового синтаксиса к труду этого последнего ученого. Не вдаваясь в частности, скажем, что в деле постановки вопроса о реформе преподавания синтаксиса русская школа более всего обязана Д. Н. Овсянико-Куликовскому; талантливым освещением многих синтаксических явлений он немало сделал также и для разрешения этого вопроса, и в главную заслугу ему должно поставить все то, чтo он сделал на пути разрушения логической точки зрения в синтаксисе; но истинно-грамматического, или, - чтo то же, - истинно-лингвистического облика в труде его русский синтаксис все-таки не получил. В этом отношении синтаксис г. Пешковского - крупный шаг вперед"16.
Д. Н. Ушаков особо подчеркивает новаторство А. М. Пешковского: "Отметим (...) как новость для подобных общих трудов по синтаксису обращение внимания на интонацию и ритм речи как внешние показатели известных синтаксических оттенков"17. Именно данное свойство лингвистического темперамента ученого будет в дальнейшем неизменно присутствовать в его работах.
"Русский синтаксис..." появился в разгар идейных столкновений и конфликтов. "Во-первых, это столкновение школьной и научной грамматики и попытка поднять уровень теоретичности школьной грамматики за счет более строгих определений основных грамматических понятий. Во-вторых, это конфликт между историческим описанием языка - господствующим типом научного описания в ту эпоху - и потребностями сугубо практического преподавания современного языка с целью повышения уровня грамотности говорящих и пишущих на нем людей. В-третьих, это конфликт между психологизмом предшествующей эпохи (А. А. Потебня) и формализмом фортунатовской школы русской лингвистики. В-четвертых, это конфликт между требованием марксистской идеологизации всех областей научного знания, во всяком случае на уровне обязательных к исполнению фразеологических штампов, и эмпирическими данными конкретной науки. В-пятых, это конфликт между усиливавшимся давлением марризма и здравым смыслом"18.
В 1920-е годы, когда обозначилась "опасность нового кризиса в грамматике"19 и формальный подход подвергся жесткой критике, "Русский синтаксис..." вновь оказался востребованным и обсуждаемым. "Нужно справедливости ради заметить, что отдельные последователи Фортунатова (так называемые "ультраформалисты"), слишком прямолинейно понимавшие специфику формального подхода к языку и порой доводившие идеи Фортунатова до абсурда, подавали немало поводов для критики. Но главное было иное: стихийное неприятие формально-грамматических построений преподавателями-практиками и методистами русского языка накладывалось на общую ситуацию в советской науке первой половины XX века"20. Указанные обстоятельства отчасти явились толчком к тому, что Пешковский переработал свой труд и усовершенствовал концепцию, но и в таком обновленном виде книга продолжала будоражить филологическое сознание современников. Почему? В Архиве РАН сохранилось свидетельство Д. Н. Ушакова, который немало содействовал ее выходу в свет: "Надо признать, что громадная масса учителей не отдает себе отчета в том, что название "формальный" - название условное, пожалуй, не совсем удачное, подающее повод несведущим думать, будто так называемые "формалисты" рекомендуют не обращать внимания на значения слов, вообще на смысл, ограничиваясь в изучении языка одной внешней формой. Вот это ходячее недоразумение, основанное на простодушном понимании термина "формальный" в общежитейском смысле "поверхностный, внешний", надо в интересах методической работы рассеять. Надо рассказать учителям, как "формалисты" впервые указали на пренебрежение языком при обучении русскому языку в школе, в частности, что, впрочем, очень важно, устранили существовавшее смешение языка с письмом и показали возможность давать уже в школе, кроме навыков, научные сведения о языке в доступном для детей виде"21.
Начало XX века - время переворотов в науке, поиска путей совершенствования лингвистических исследований и выхода за пределы сложившихся стереотипов. Однако и богатейший потенциал классических традиций русской филологии не подвергся окончательному разрушению. Ученые, взращенные академической школой (и в их числе, конечно же, А. М. Пешковский), активно включились в "языковое строительство", стремясь приобщить к гуманистическим ценностям поколения новой России. Это дело требовало создания и новых пособий по русскому языку для средних и высших учебных заведений взамен дореволюционных "устаревших". Известный перекос в подобных условиях оказывался неизбежным: "за бортом" на долгое время остались как "реакционные", "идеалистические", "ненаучные" многие практические руководства признанных корифеев: Ф. И. Буслаева, Я. К. Грота, А. Г. Преображенского... В такой атмосфере А. М. Пешковскому стоило немалого мужества отстаивать традиции русской лингвистической школы, внедрять живые, а не искусственные эксперименты в обучение, пропагандировать прогрессивные идеи. При том, что он был, очевидно, далек от участия в научно-идеологических спорах и не примыкал ни к одной из тогдашних группировок, его труды и особенно "Русский синтаксис..." стали объектом весьма жесткой критики. Чего стоят, например, крайне тенденциозная рецензия Е. Ф. Будде (1914) или полемические высказывания Е. Н. Петровой в книге "Грамматика в средней школе" (М., 1936). Отрицательно оценивал "Синтаксис" и обвинял автора в "гипертрофированности", "эклектизме", "синтаксическом формализме" В. В. Виноградов (1938 и последующие годы)22. Однако наиболее остро взгляды А. М. Пешковского и других ученых, последовательно отстаивавших традиции "старой" академической практики, начали критиковаться в 1930-е годы, когда развернулась кампания против группы "Языковедный фронт"23. Показательнейший документ этой кампании - книга с характерным заголовком-лозунгом: "Против буржуазной контрабанды в языкознании" (Л., 1932), содержавшая статьи и доклады учеников и последователей Н. Я. Марра: Ф. П. Филина, А. К. Боровкова, М. П. Чхаидзе и других. Хотя основной их мишенью стали участники "Языкфронта", досталось и адептам "буржуазного газетоведения", и "обветшалым отрепьям индоевропеизма", и журналу "Русский язык в советской школе". Имя А. М. Пешковского не раз фигурирует в числе "контрабандистов": его то клеймят в числе "идеалистов", то приписывают ему "развязное оголтелое разделывание с марксистско-ленинскими установками в вопросах методологии", то обвиняют в "полной дезориентации учительских масс" и "фальсификации и извращении марксизма-ленинизма", то "прорабатывают" как одного из редакторов "Русского языка в советской школе", называя журнал "органом "индоевропеистской" формалистической лингвистики" и предлагая руководству Наркомпроса "сделать классовый оргвывод по отношению к редакции и авторскому списку журнала", который "используется как рупор "Языкфронта". Был даже изобретен специальный термин - "пешковщина"!24
Дальше - больше.
В 1936 году, уже после смерти Пешковского, Е. Н. Петрова, разбирая его методическую систему и в целом традиции фортунатовской школы, заявила, что представители последней "объявили форму монопольным объектом всех исследований по языку. В одностороннем подходе к языку и заключается основная ошибка формалистов". Называя систему А. М. Пешковского "антинаучной", автор утверждает, что ее "программа и методика ничего общего не имеют с теми задачами, которые ставятся советской школе на основе марксистского подхода к языку". Основные воззрения ученого интерпретируются следующим образом: "Формализм, отрыв языка от мышления, отрыв формы от содержания, разрыв теории и практики, выведение языковой науки из школы, монополия "исследовательского" метода". Все это "противоречит установке советской школы". В итоге формальное направление объявляется "реакционным" и "буржуазным", но не лишенным оригинальности - и тем самым еще более опасным: "Мы должны тоже учесть и богатство аргументации, искусство внешнего оформления и эрудицию формалистов, которые действительно умели убеждать, так что и сейчас, читая того же Пешковского, необходимо напрягать всю бдительность, чтобы вскрыть положения, его разоблачающие"25.
Во второй половине 1940-х годов - время "оттепели" в филологической науке, выразившейся в том числе и в попытках дать объективную оценку развития теории и методологии языкознания в советский период26 - дискуссия вспыхнула с новой силой, и в ней опять досталось А. М. Пешковскому. Г. П. Сердюченко, один из активных участников тогдашней борьбы с "космополитизмом" и "шовинизмом" в языкознании, опубликовал в газете "Культура и жизнь" (30 июня 1949 года) статью, где говорилось о "безответственном отношении" Министерства просвещения и лично министра А. А. Вознесенского, не изъявшего из "учебных планов для курсов повышения квалификации учителей-словесников из списков рекомендуемой литературы (...) "Русский язык" В. В. Виноградова и "Русский синтаксис в научном освещении" А. М. Пешковского27. Существовали, впрочем, и иные мнения, наличие которых свидетельствовало о том, что оригинальные глубокие идеи А. М. Пешковского органично вписались в общий процесс развития языкознания. "В первой четверти XX в. в мировой лингвистике появилась некоторая тенденция специально обратиться к проблемам синтаксиса"28 - и А. М. Пешковский был одним из первых "навигаторов" (наряду с А. А. Шахматовым и Л. В. Щербой) на пути системного осмысления и анализа грамматической системы.
Те же проблемы, но в несколько ином ключе, обсуждались в работах М. М. Бахтина и его круга исследователей, полемизировавших с "абстрактным объективистом" А. М. Пешковским29. Однако в данном случае споры носили уже корректный, научный характер. Здесь показательна книга В. Н. Волошинова "Марксизм и философия языка" (Л., 1929), чье авторство приписывают М. М. Бахтину30. Впрочем, подробное изложение достоинств и недостатков классического труда А. М. Пешковского и развернувшейся вокруг него лингвистической дискуссии31, а также анализ исследований, которые продолжали традицию "Русского синтаксиса..."32, выходит за рамки этой статьи.
В 1914 году увидел свет другой известный труд А. М. Пешковского - "Школьная и научная грамматика (опыт применения научно-грамматических принципов к школьной практике)". В нем автор четко обозначает "противоречия между школьной и научной грамматикой": первая "не только школьна, но и ненаучна". Ибо "в школьной грамматике отсутствует историческая точка зрения на язык"; "отсутствует и чисто описательная точка зрения, т. е. стремление правдиво и объективно передать современное состояние языка"; "при объяснении явлений языка школьная грамматика (...) руководится устарелой телеологической точкой зрения, т. е. объясняет не причинную связь фактов, а целесообразность их, отвечает не на вопрос "почему", а на вопрос "зачем""; "во многих случаях ложность школьно-грамматических сведений объясняется не методологическими промахами, а только отсталостью, традиционным повторением того, что в науке уже признано неверным"33. И Пешковский стремился прежде всего "дать представление возможно более широким слоям читающей публики о языковедении как особой науке; обнаружить несостоятельность тех мнимых знаний, которые получены читателем в школе и в которые он обычно тем тверже верует, чем менее сознательно он их в свое время воспринимал; (...) устранить вопиющее смешение науки о языке с практическими применениями ее в области чтения, письма и изучения чужих языков"34.
--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--