Курсовая работа: Миф материнства и техники управления
Опредмеченная материнская санкция - “благословение”: обереги уходящим на войну (и просто в армию) сыновьям. Богатырь Добрыня, отправляясь на битву со змеем “ко Пучай-реке” (вар.: “во Туги-горы”), вначале приходит к матери; та дает ему “свой шелковый плат” (вар.: “шелковую плеть”), которые в критический момент битвы спасут героя. По материалам конца Х1Х в., оберегами на войне нередко служили предметы, отмеченные символикой “материнства”: богородичные иконки и молитвы, атрибуты и напоминания родов (высушенные фрагменты околоплодного пузыря - “рубашки”, последа, либо тела выкидыша), предметы с отверстием, устойчиво прочитывавшиеся как символы “женского плодоносящего начала”: щепка с дыркой от выпавшего сучка, согнутая кольцом иголка и т.п.
Материнская санкция - традиционное средство легитимизации насилия. Оно опрадывалось, если мотивировалось необходимостью “защиты женщин и детей” - прокреативной сферы (см., напр.: объяснения былинных богатырей, когда они срубают головы змею, Соловью или др. супостатам: “Тоби полно-тко слезить да отцей-матерей, Тоби полно-тко вдовить да жен молодыих, Тоби полно-тко спущать да сиротать да малых детушок”). Праздничные драки затевались по традиции и потому что “в кармане ножик шевелится, кровь на волю просится”(Новгородская обл., Старорусский р-н, с.Пинаевы Горки, запись 1997 г.). Однако представляли дело так, что дерутся “за девушек” или потому что “детей наших бьют”, причем детей (младших подростков) подсылали дразнить чужих парней - специально чтоб спровоцировать драку (Курская обл., Рыльский р-н, запись 1996 г.). В псковско-новгородском варианте сценария драк подросткам отводилась роль ломальщиков: они шли впереди компании гуляющих парней, задевали встречных, сквернословили, пели провоцирующие песни - ломались, подлезали. Спровоцировав чужаков, подростки отходили в тень, а старшие за них “заступались”. Все это - не что иное, как способы легитимизации насилия.
Ответственность за внутрисемейное насилие лежала также на матери семейства: “Весь мир в семье - от матери”. Муж, избивающий жену, - позор для нее самой: не сумела сжиться, зачем такого выбирала. Традиция приписывает: “Еще в парнях можно характер вызнать; мужика надо по характеру выбирать... Когда гуляешь с парнем, - если он жисть (характер) будет показывать, - в стороны (расходись)... Он еще девкой ей фонари поставит...” С этим нельзя было мириться. Если девица прощала парня, который ее ударил, то заслуживала презрения; таких даже позорили на гуляниях:
Бей, кудриночка, по морды, Боля, брось эту трос(т)ь,
Только глазки береги. Битую, граненую.
Мне твои, милый, побои Боля, брось эту матаню,
Что с изюмом пироги! Биту, матерёную!
(Новгородская обл.,Старорус.р-н) (Курган: СРНГ, т.2, с.32)
Что касается супружеского насилия, говорят, что “лучше жена мужа обидит, чем муж - жену: муж быстрее обиду забудет”. Трудно сказать, является ли такое убеждение веянием новомодных течений или разложения патриархального быта. Во всяком случае, уже во времена В.И.Даля. т.е. больше ста лет назад, говорили: “В старые годы бывало – мужья жен бивали, а ныне живет, что жена мужа бьет”. Патриархальный идеал и тогда помещался в гипотетическое “прошлое”.Если битье жены фиксировалось в фольклоре и активно обсуждалось (а следовательно, регулировалось общественным мнением), то физическое насилие в отношении мужа традиция последовательно скрывает. Характерный эпизод из воспоминаний В.В.Лукина (1925 г.р.), жителя с.Пинаевы Горки: “Вот на моей было памяти. Отец подзагулял малось. А нас уже было у матери пятеро. Отец день гуляет, два гуляет, третий гуляет. Мать пришла – в одном доме собравши мужики и гуляют. Она раз – пришла и ударила его по морде. И ушла. Отец говорит: - Ну, мужики, пора домой: жонка рассердилась. Приходит домой – ну, матери дал! Взял кнут и так ее извозил!… Мать после этого случая говорила: - Все. Другу и недругу скажу: мужика при народе не трогай. Он говорил: - Приди домой – выспись на мне, а при народе нельзя”. Примечательно, что протест у мужа вызывает не сам факт физического насилия, а его публичность. Мать с ним в этом соглашается, и сознает свою вину именно в этом, а не собственно в том, что подняла на него руку. Между прочим, в том же духе высказывается и “народная мудрость”: “Не то смешно – жена мужа бьет; а то смешно, что муж плачет” (т.е. признается в этом, обозначает, проявляет свою страдательную позицию. Внешних признаков быть не должно. Установка на скрытность имеет вполне прозрачный смысл: сохранить роль мужа как представителя семьи во внешних делах и инстанциях – своего рода ее полномочного посла. Впрочем, право осуществлять и инициировать физическое насилие связана скорее со статусом матери, а не жены. Отметим, что и жену дозволялось “учить” (т.е. бить) до появления детей: “Бей жену до детей, а детей до людей!”.
Любопытно отметить, что инициатива “поучений” жены исходила нередко и даже как правило (в фольклоре и воспоминаниях информантов) от матери мужа - свекрови, а инициатива телесного наказания детей - от его жены (т.е. их матери). Отец (муж) был скорее исполнителем, а еще чаще - персонификацией страха, который мать целенаправленно формировала и использовала в целях управления:
“Для детей отец был главный, - описывает А.В.Богачева (1932 г.р., с.Пинаевы Горки, запись 1997 г.) родительскую семью. - Мы его боялись. Он нас ни разу не бил, но мы боялись: ремень возьмёт - больно будет!.. Мама еще возьмет, тряпкой нас хлестнет: - Вот я татьке скажу!” Подобная картина вполне типична и часто повторяется у разных информантов: фактически наказывает мать, а отец фигурирует скорее как персонаж ее запугов – средство манипуляции. Он мог, впрочем, осуществлять наказание, но, как правило, по просьбе матери (детей или его собственной): “Если старуха (речь идет о бабушке, матери отца. – Т.Щ.), ей огрызнемся, она пожалится – нам попадет. Отец наказывал…” (Там же, А.П.Игнатьева, 1921 г.р.). Самостоятельная инициатива в этой области могла встретить яростное сопротивление женской половины семейства: “Один раз тюкнул – за голы гарты (порнокграфические картинки. – Т.Щ.): карты голые глядели. Под кровать загнал и – ремнем хлестать (ни в кого не попал). Потом мать пришла – и его оттюгала: зачем так бил, не надо было оставлять карты – нечего было б глядеть”. Вообще же, по воспоминаниям этой женщины, отец в их семье, хотя и считался “для детей главный”, детей не бил (кроме вышеописанного случая – единственного, который она смогла припомнить, и который ему даром не прошел). Обычно этим занималась мать: “Мать била иногда – ну. Веником, под кровать загонит…” Мать часто выступает (в фольклоре, представлениях и самоописаниях) не только как источник санкции и инициатор насилия, но нередко и как исполнитель. Любопытный, но весьма обычный для народной культуры способ поддерживать мир в семье описывает житель с.Пинаевы Горки В.В.Лукин (1925 г.р.): “У меня бабушка была (мать отца. - Т.Щ.) такая хорошая... Она, я помню, уже батя ивот и его старший брат - чо-то они поспорили. А они всё спорили... И вот бабушка взяла, помню... как сейчас помню: полено. Вот. И они вот так встали обои рядом - и вот она их сзади - этим поленом - утю-ю-южит... И воны даже ей слово плохое не сказали - бабушке. Это мой батя и его брат старший - мой дядя...”. Этот случай совсем не исключительный, скорее обычный. Примечательно, что сыновьям, даже взрослым и женатым, совсем не приходит в голову усомниться в материнском праве прибегнуть к силе. Надо отметить еще одно обстоятельство, объясняющее традиционный взгляд на насилие как чисто мужскую поведенческую сферу. Женское насильственное поведение оставалось “невидимым” - традиция его “не замечает” и не вербализует в терминах насилия:
Мать и бия не бьёт. Матерни побои не болят. Родная мать и высоко замахнется, да не больно бьет. Мать и высоко подымет, да не больно опустит руку. Ср.: жительница Курской деревни Кулемзино говрит о своем сыне: “Миша, мой младший сын, - я заболела, - говорил: “Мамочка, не умирай – ты не больно бьешься, а чужая матка больно бьется”. Я говорю: - Нешто ты знаешь?…” Заметим, что право на физическое насилие определяется в народных представлениях правом порождения и распространяется только на родную мать, которая “и бия не бьет”, в то время как неродная “и гладит, да прогладит”.
Подобное поведение матери не определяется в терминах “насилия”, оставаясь “невидимым”, а потому и не регулируемым, воспринималось как “естественное право” , как-то связанное с функцией порождения. Это-то “естественное право” и стремится, вероятно, присвоить власть, когда в кризисной ситуации маркирует себя знаками “материнства” (“Родина-Мать зовет!”).
Контроль насилия – лишь одна из управленческих функций, связанных со статусом матери и концептом “материнства” в русской культурной традиции.
Часть 2. Испуг.
В составе комплекса “материнства” (т.е. норм и представлений, практик и ритуалов, связанных со статусом “матери”) транслировался ряд психотехник, использовавшихся в традиционных моделях управления. Среди них – техника освоения и использования страха.
Процесс овладения ею традиция связывает с беременностью (прежде всего – первой), которая имела смысл женского “посвящения” (подготовки к обретению материнского статуса и вхождению в женское сообщество). В это время женщина получает множество советов от соседок и родственниц, знакомых и незнакомых женщин, уже имеющих опыт материнства: ощутимое нормативное давление (каждый совет – по сути, норма, как правило, выраженная в форме запрета). Среди этих норм едва ли не центральное место занимали табу на испуг, причем не только эмоциональное состояние, но и сопутствующие ему жесты, образы, ситуации.
Табу на испуг
Пример такого рода совета: “Когда беременная, уже живая половина, - говорит бабушка из п.Котлы Лен. области, - когда напугаешься, только за живот не хватайся: это будет черное пятно у ребенка.”(1990 г.).
Такого рода табу прочно укоренены в культуре и действенны по сей день. Характерны наблюдения (Т.А.Круглякова) в дородовом отделении б-цы им.Снегирева (СПб, 1997 г.), где лежало 11 человек: “У нас в палате была женщина, которая лежала дольше всех; мы ее называли в шутку “пахан”. У нее была самая удобная кровать, в общем все, что полагается старожилу. И она задавала тон в палате, причем делала это довольно грамотно. Мы не говорили о своих болячках, я даже не знала, кто из-за чего лежит. Положили новенькую, она только рот открыла, какой-то ужас рассказать, эта Ира ей говорит: “Так, Люба, у нас про это не говорят.”В общем, остановка была очень доброжелательная..” После родов женщины заходят в дородовую палату поделиться впечатлениями. При этом стараются не запугивать оставшихся женщин, которым скоро предстоит пройти то же самое, обычно подшучивают. Причем обитательницы дородовой палаты хвалят тех, кто шутит и ругают тех, кто запугивает (потому что, наслушавшись ужасов, некоторые беременные плачут). Ужасы в этой среде жестко табуируются общественным мнением.
Заметим, что описывается (и табуируется) не только сам испуг, но и его отдельные проявления, например, жест испуга (испугавшись чего-либо, нельзя хвататься руками за лицо и живот – у ребенка будут родимые пятна) и вообще резкие движения.
Табуируются также ситуации, которые могут стать причиной испуга. Такого рода ситуации (и фигурирующие в них объекты) традиция фиксирует как образы страха. Среди таких образов наиболее часто фигурируют:
животные (собака, корова, волк, реже другие домашние и дикие животные).
На Русском Севере беременная боялась раскосить - разрезать косою в траве мелкое животное (мышь, лягушку, кролика): мол, схватишься руками за лицо - у ребенка будут красные пятна на лице, за живот - на животике . Г.Попов приводит поверье о том, что если мать напугается волка, то ребенок ее родится с волчьей шерстью на лице и некоторых участках тела В Заонежье рассказывали, что у матери, во время беременности напуганной собакой, ребенок родился с лицом, похожим на собачью морду. На Пинеге мы записывали рассказ о рождении у женщины, испугавшейся корову, немого ребенка, который к тому же постоянно боялся коров (что считают бесспорным указанием причины несчастья). Поэтому во время беременности старались не трогать, не перешагивать животных - собак, кошек, коров, свиней, куриц и проч. (такие запреты отмечены повсеместно). До сих пор часто, ожидая ребенка, удаляют из дому домашних животных. Мотивируют опасностью аллергии, грязи, тем, что кот “может поцарапать” ребенка, а попугайчик – клюнуть (“напугает ребенка!”), - что следует считать, скорее всего, рационализацией традиционных запретов. Мне не раз настоятельно советовал?