Курсовая работа: Пушкин и салонная культура его времени: заметки к теме

Ивинский Д. П.

Салонная культура достигла своего расцвета именно в пушкинское время, когда роль светского человека стала центральной в системе форм дворянского общежития. Более того, эта роль еще задолго до того времени, как сформировалась литературная репутация Пушкина, сделалась предметом пристального внимания; в частности, она рассматривалась в контексте размышлений о выборе «правильного» поведения литератором.

Литератор восемнадцатого века склонен был декларировать безусловное предпочтение светским забавам государственной службы, придворного служения. Державин, конечно, только обобщал опыт целой эпохи, когда писал о том, что дела поэта важнее его стихов («За слова меня пусть гложет, / За слова сатирик чтит»). Как известно, Пушкин не мог уже согласиться с этим противопоставлением слова и дела («Слова поэта суть уже дела его»). Литератор начала девятнадцатого века совершал и иной выбор – выбор между светом и домашним уединением, и этот выбор часто оказывался непростым и даже драматическим.

Напомним о весьма показательной полемике Д.П.Северина с Жуковским. В 22-м номере журнала «Вестник Европы» 1808 г. Северин напечатал небольшую статью «Писатель в обществе», в которой отрицал плодотворность и благотворность «обращения» сочинителя в большом свете и указывал ему в сторону тихого ученого кабинета, напоминая о пользе уединения, которое одно способствует свободному и вдохновенному творчеству. Жуковский отвечал в том же номере: для «писателя с дарованием <...>, – писал он, – человеческое общество разделено будет на два круга: один – обширный, в который он входит изредка с твердою решимостию быть просто зрителем спокойным, холодным, без всяких честолюбивых требований и надежд, без всякого соперничества с людьми, желающими в нем торжествовать, равнодушный к собственным своим неуспехам, желающий единственно приобретения некоторых новых понятий, некоторой образованности, необходимой его таланту; он не будет замечен, это верно; зато не будет и странен, ибо в свете находят странными одни усилия самолюбивых, бесполезно желающих отличить себя пред другими каким-нибудь превосходством; тихая скромность будет его украшением. Вся деятельность его в сем круге ограничится единственно тем влиянием, которое он может иметь на него посредством своего таланта. Другой круг – тесный – есть тот, в котором он счастлив, любим и любит, где он имеет успех без всякого усилия, не прибегая к утонченному и коварному искусству; там его уединение, где он наслаждается жизнию в труде безмятежном и полезном, где он беседует с самим собою, где он высокими чувствами и мыслями совершенствует душу свою, где он вверяет бумаге сокровище собственных мыслей и чувств для пользы современников, быть может, и для пользы потомков; там его друзья, соединенные с ним одинакою деятельностию, сходством жребия, склонностей, дарований; их строгая разборчивость его образует, их благодетельное соревнование животворит в нем творческий пламень, в их искренней похвале его воздаяние и слава <...>».

Итак, с точки зрения Жуковского, имеет значение та репутация сочинителя, которая создается в избранном «малом» («домашнем») кругу немногих истинных знатоков и ценителей изящного, людей одного круга, одного воспитания, сходного образа мысли. В дальнейшем, у последователей и учеников Жуковского, это разграничение «большой» и «малой» читательских «аудиторий» будет не просто сохраняться, оно станет еще гораздо более острым.

Этому разграничению мог придаваться и дополнительный оттенок значения, связанный с очень характерным для Пушкина и его круга противопоставлением «вельможных лиц» и «хорошего общества». Ср. напр. в записках К.Полевого: «Разговор перешел к петербургскому обществу, и Свиньин стал говорить о лучшем избранном круге, называя многие вельможные лица; Пушкин и тут косвенно кольнул его, доказывая, что не всегда чиновные и значительные по службе люди принадлежат к хорошему обществу. Он почти прямо указывал на него, а для прикрытия своего намека рассказывал, что как-то был у Карамзина (историографа), но не мог поговорить с ним оттого, что к нему беспрестанно приезжали гости, и, как нарочно, все это были сенаторы. Уезжал один, и будто на смену его являлся другой. Проводивши последнего из них, Карамзин сказал Пушкину:

– Avez-vous remarqué? mon cher ami, que parmi tous ces messieurs il n’y avait pas un seul qui soit un homme de bonne compaignie? (Заметили вы, что из всех этих господ ни один не принадлежит к хорошему обществу?)

Свиньин совершенно согласился с мнением Карамзина и поспешно проговорил:

– Да, да, мивый, это так, это так!».

Само собой разумеется, что «дружеский кружок» и должны были составлять люди, принадлежащие к хорошему обществу. Весьма показательно, что поведение Пушкина в салонах могло противопоставляться современниками его поведению в узком дружеском кружке. К.А.Полевой так говорил об этом: «Кто не знал Пушкина лично, для тех скажем, что отличительным характером его в обществе была задумчивость или какая-то тихая грусть, которую даже трудно выразить. Он казался при этом стесненным, попавшим не на свое место. Зато в искреннем, небольшом кругу, с людьми по сердцу, не было человека разговорчивее, любезнее, остроумнее. Тут он любил и посмеяться, и похохотать, глядел на жизнь только с веселой стороны, и с необыкновенною ловкостью мог открывать смешное».

Показательно, что даже в отношениях Пушкина с лицейскими товарищами незримо (или зримо) присутствует этот принцип деления на два круга, «близкий», и «далекий». А.И.Дельвиг писал об этом так: «Пушкин в дружеском обществе был очень приятен и ко мне с самого первого знакомства очень приветлив. Дельвиг со всеми товарищами по Лицею был одинаков в обращении, но Пушкин обращался с ними разно. С Дельвигом он был вполне дружен и слушался, когда Дельвиг его удерживал от излишней картежной игры и от слишком частого посещения знати, к чему Пушкин был очень склонен. С некоторыми же из своих лицейских товарищей, в которых Пушкин не видел ничего замечательного, и в том числе с М.Л.Яковлевым, обходился несколько надменно, за что ему часто доставалось от Дельвига. Тогда Пушкин видимо на несколько времени изменял свой тон и с этими товарищами». Ср. в записках Н.М.Смирнова: «Хотя он был известнейшим лицом в России, хотя знаменитость его дошла до самых глухих и дальних мест России, но весьма немногие его знали коротко и могли вполне оценить высокие качества его ума, его сердца и души. Любя свет, любя игру, любя приятельские беседы, Пушкин часто являлся человеком легкомысленным и неспособным для трудов, требующих большого постоянства. Как мало знали они Пушкина, какое бедное понятие имели о нем, невзирая на то, что оценяли весь гений его как поэта! Кто был ближе к нему, кто пользовался его совершенным доверием, кому доступны были тайные струны его души, те уважали в Пушкине человека столько же, как и поэта, те открывали в нем ежедневно сокровища неистощимые и недоступные пониманию толпы так называемых его приятелей». Ср. еще замечания П.А.Плетнева, может быть, наиболее точные в ряду приведенных нами отзывов о пушкинской манере держать себя в обществе; впрочем, нельзя не отметить, что Плетнев очевидным образом ориентируется на одну из базовых романтических моделей, в основе которой было противопоставление живительного для поэта уединения и обременительной общественной жизни: «В уединении, на просторе не связывало его ничто внешнее. Но общество, особенно где Пушкин бывал редко, почти всегда приводило его в замешательство, и оттого оставался он молчалив и как бы недоволен чем-нибудь. Он не мог оставаться там долго. Прямодушие, также отличительная черта характера его, подстрекало к свободному выражению мыслей, а робость противодействовала. Притом же совершенную привычку он сделал только к высшему обществу или к самому тесному кругу приятелей. В обоих случаях он чувствовал себя на своем месте». Ср. у Е.Ф.Розена: «<...> личность его довершала очаровательность его музы, в особенности когда, бывало беседуешь с ним наедине, в его кабинете. В обществе же, при обыкновенном разговоре, он казался уже слишком порывистым и странным, даже бесхарактерным: он там будто страдал душою». Любопытно, что Розен, пытаясь описать характер Пушкина, апеллирует к Байрону: «Он был характера весьма серьезного и склонен, как Бейрон, к мрачной душевной грусти <...>». Напомним, наконец, как Жуковский говорит об известности Пушкина в России в своем письме к А.Х.Бенкендорфу от конца февраля - начала марта 1837 г.: «<...> жертвою иноземного развратника сделался первый поэт России, известный по сочинениям своим большому и малому обществу» (курсив мой - Д.И.).

В 1830-е гг. эти особенности пушкинского поведения могли осмысляться в контексте (политическом и, в особенности, психологическом) полемик об «аристократизме» «пушкинского круга». «Аристократизм» Пушкина подчеркивал, например, в своем дневнике А.В.Никитенко, человек иного воспитания и иных убеждений. 21 января 1837 г. он записывал: «Вечер провел у Плетнева. Там был Пушкин <...>. Он сделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя как человека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог бы безраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, но ведь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идет этот жеманный тон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратно сбить опала». Ср. замечание Никитенко в день смерти Пушкина: «Бедный Пушкин! Вот чем заплатил он за право гражданства в аристократических салонах, где расточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а не касты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. А ты был призван к высшему служению».

Сам же литературный текст, созданный в расчете на возможность восприятия («дешифровки») принципиально разными группами читателей, неизбежно осмысляется, в частности, как часть духовной истории какого-то дружеского литературного кружка... Восприятие этого текста вне рамок этой истории мыслится чаще всего как профанное его искажение, причем такое искажение, которое исключает адекватную интерпретацию... Само собой разумеется, что тот или иной автор мог (и должен был) так или иначе влиять на формирование своей репутации и даже целенаправленно и сознательно создавать ее, ориентируясь на те или иные легко идентифицируемые общественно-культурные амплуа. Так, Карамзин создает себе репутацию щеголя, Крылов – чудака, Вяземский – острослова. Во всех этих случаях, однако, создатель своей собственной репутации оказывается как бы в стороне от нее и соотносит с ней, обыгрывая сам факт несовпадения, другие роли и маски. Причем переход от одной роли к другой может происходить столь же быстро, сколь и немотивированно, что могло дезориентировать постороннего наблюдателя. Карамзин от роли щеголя как бы незаметно переходит к роли чувствительного автора и к роли историографа-затворника, Крылов от роли чудака к роли остроумного светского рассказчика и даже моралиста, Вяземский от роли острослова, сатирика и «памфлетера» – к роли чувствительного или романтического автора, элегика...

Определение «своего» круга могло иметь и предельно условный характер, как, например, в беседе, о которой осталась свидетельство А.О.Россета: «Когда появился “Полководец”, Пушкин спрашивал молодого Россета (учившегося в Пажеском корпусе), как находят эти стихи в его кругу, между военною молодежью, и прибавил, что он не дорожит мнением знатного, светского общества».

Заметим еще, что «малый», «свой» круг объединяет по крайней мере две сферы: пребывание в «малом» кругу – это пребывание на границе Дома и Света. Поведение в этом кругу характеризуется неизменно постоянной и довольно сложной игрой на грани светских обычаев и правил, светского (иногда и еще и придворного, и даже чиновного) этикета и домашней непосредственности. Эта игра в принципе могла приводить к конфликтам – в том случае, если эта домашняя непосредственность слишком уж явно торжествовала над правилами светской учтивости. «<...> Я недавно припомнил золотые слова Пушкина насчет существующих и принятых многими правил о дружеских сношениях, – читаем в письме П.А.Плетнева к Я.К.Гроту от 1 апреля 1844 г. – “Все, – говорил в негодовании Пушкин, – заботливо исполняют требования общежития в отношении к посторонним, то есть к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности свои к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас – все. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать моим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаю за долг и им, и себе, и посторонним показывать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать чем бы то ни было, освященным обыкновениями и правилами общежития”».

Между тем выбор между светом и домашним уединением, иногда весьма драматический (вспомним последние годы жизни Пушкина, о которых речь впереди), сделанный в пользу света, еще не предопределял, конечно, выбора того или иного стиля салонного поведения, той или иной маски.

Поэтика светского поведения опиралась прежде всего на умение различать ряд базовых моделей, ряд масок и ролей, каждая из которых обладала своим особым ценностным статусом. Это маски провинциала, маргинала, щеголя, шута, чудака и законодателя.

Провинциал

Анекдоты о неловком поведении провинциалов оставались в памяти современников и составляли заметное (хотя, разумеется, и не выдающееся) место в «устной литературе» салонов; иногда же переходили и в литературу «письменную». Один из таких анекдотов передает в своей «Старой записной книжке» Вяземский: «Граф Вьельгорский спрашивал провинциала, приехавшего в первый раз в Петербург и обедавшего у одного сановника, как показался ему обед? – “Великолепен (отвечал он): только в конце обеда поданный пунш был ужасно слаб”. Дело в том, что провинциал выпил залпом теплую воду с ломтиком лимона, которую поднесли для полоскания рта».

В статье «<“>Ревизор<“>, комедия соч. Н.Гоголя» Вяземский так охарактеризовал поведение провинциала в салоне: «Известно, что люди высшего общества гораздо свободнее других в употреблении собственных слов: жеманство, чопорность, щепетность, оговорки, отличительные признаки людей – не живущих в хорошем обществе, но желающих корчить хорошее общество. Человек, в сфере гостиной рожденный, в гостиной – у себя, дома: садится ли он в кресла? он садится как в свои кресла; заговорит ли? он не боится проговориться. Посмотрите на провинцияла, на выскочку: он не смеет присесть иначе, как на кончик стула: шевелит краем губ, кобенясь, извиняется вычурными фразами наших нравоучительных романов, не скажет слова без прилагательного, без оговорки».

Итак, провициал – это чужой; при этом поведение провинциала не то чтобы не соответствует принятым в обществе представлениям об определенной норме – и не соответствует, и, может быть, слишком соответствует им. Дело в том, что провинциал учитывает одну, так сказать, идеальную норму, причем имеющую именно литературное происхождение («наши нравоучительные романы») и мало опирающуюся на реальность. Гиперкорректность, повышенная семиотичность поведения провинциала свидетельствуют именно о незнании им света.

Так, например, с точки зрения провинциала салонная речь характеризуется прежде всего как предельно удаленная от простонародной, что далеко не всегда соответствовало действительности. Ср. в черновиках восьмой главы «Евгения Онегина»:

В гостиной светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ничьих ушей

Живою странностью своей:

(Чему наверно удивится

Готовя свой разборный лист

Иной глубокий журналист;

Но в свете мало ль что творится

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--