Курсовая работа: Пушкин и салонная культура его времени: заметки к теме
Так неожиданно на первый взгляд проблема адекватного («правильного») поведения в обществе оказалась связана с центральным вопросом пушкинской литературной современности – вопросом о «герое времени». Грибоедовской концепции этого героя противостоит пушкинская, Чацкий – Онегину.
Вместе с тем чрезвычайно важно, что позиция маргинала – это всегда позиция посредника между различными культурными сферами. Другое дело, что этот посредник не всегда умел добиться понимания. С ролью маргинала может ассоциироваться «экстраординарное» поведение, в основе которого – небрежение приличиями в буквальном смысле. О том, что этот тип поведения не был вполне чужд Пушкину (но, конечно, не в свете), свидетельствует хотя бы запись М. П. Погодина в дневнике от 28 декабря 1826 г.: «У Пушкина. Досадно, что свинья Соболевский свинствует при всех. Досадно, что Пушкин в развращенном виде пришел при Волкове». Встреча представителей двух разных кружков, Погодина («ученый» мир) и Соболевского (мир «золотой молодежи»), оказалась чреватой конфликтом различных типов поведения.
Роль маргинала, разумеется, не избиралась Пушкиным сознательно. Но именно в качестве маргинала воспринимали Пушкина в обществе незадолго до его последней дуэли, когда даже ближайшие к нему люди, такие, как Вяземский, отвернулись от него. В самом деле, трагедия Пушкина, кровавая развязка всей истории в значительной мере была связана с его очень своеобразной изоляцией в обществе и даже в дружеском кругу: если Пушкин полагал поведение Дантеса оскорбительно двусмысленным, то ближайший к Пушкину круг людей видел в салонном «волокитстве» Дантеса лишь дань обычаям, не выходящую за рамки светских приличий. Именно возможность принципиально разных оценок поведения Дантеса, по всей вероятности, и вызвала неоднозначное отношение к нему петербургского общества до и после дуэли. Любопытно, что П.П.Вяземский в 1880 году в статье «Александр Сергеевич Пушкин. 1826 – 1837» подчеркивал «необъяснимость» поведения Пушкина перед дуэлью: «Кн.П.А.Вяземский и все друзья Пушкина не понимали и не могли себе объяснить поведение Пушкина в этом деле. <... > 25 – го января Пушкин и молодой Гекерн с женами провели у нас вечер. И Гекерн и обе сестры были спокойны, веселы, принимали участие в общем разговоре. В этот самый день уже было отправлено Пушкиным барону Гекерну оскорбительное письмо. Смотря на жену, он сказал в тот вечер:? Меня забавляет то, что этот господин забавляет мою жену, не зная, что его ожидает дома. Впрочем, с этим молодым человеком мои счеты сведены». Итак, не Дантес, а Пушкин ведет себя странно, необъяснимо, неправильно, не так, как, по мнению мемуариста, следует. Читаем дальше: «Отец мой <... > употребляет неточное выражение, говоря, что Гекерен афишировал страсть: Гекерен постоянно балагурил и из этой роли не выходил до последнего вечера в жизни, проведенного с Н.Н.Пушкиной. Единственное объяснение раздражения Пушкина следует видеть не в волокитстве молодого Гекерена, а в уговаривании стариком бросить мужа. Этот шаг старика и был тем оскорблением для самолюбия Пушкина, которое должно было быть смыто кровью. Старик Гекерен был человек хитрый, расчетливый еще более, чем развратный; молодой же Гекерен был человек практический, дюжинный, добрый малый, балагур, вовсе не ловелас, ни Дон – Жуан, и приехавший в Россию сделать карьеру. Волокитство его не нарушало никаких великосветских петербургских приличий. Из писем Пушкина к жене, напечатанных в «Вестнике Европы», можно даже заключить, что Пушкину претило волокитство слишком ничтожного человека». Так П. П. Вяземский поправлял «неточный» отзыв своего отца о Дантесе. Но нельзя не отметить, что и сам князь Петр Андреевич в конце жизни существенно изменил свое отношение к Дантесу. В 1873 г. Вяземский писал: «Дантес был виноват перед Пушкиным, как и многие виноваты во всех слоях общества, как и сам Пушкин бывал не раз виноват: т. е. Дантес волочился за замужнею женщиною. Участвовал ли он в подметных письмах, это осталось неизвестным, да и всего вероятнее, что не участвовал, потому что никакой пользы в этом иметь не мог. Известное же письмо Пушкина к Гекерену <...>, исполненное самых невыносимых ругательств для Дантеса таково, что <... > Дантес <... > по обычаям существующим в обществе, <... > не мог не вызвать Пушкина». Итак, Дантес не сделал ничего постыдного, ничего такого, что выходило бы за рамки допустимого или должного: таково отношение к нему Вяземского в конце жизни.
Особая разновидность маргинальной позиции в свете – педантство. Педант не знает светских обычаев, он стремится демонстрировать свою ученость, склонен вести «серьезные» разговоры, готов серьезно и искренне высказывать свое мнение, отстаивать его и даже поучать других, как герой грибоедовской комедии, т. е. это человек, не владеющий поэтикой светского «легкого» («приятного») разговора ни о чем; вообще, человек более книжной, чем устной культуры. Остроумная выходка, остроумная насмешка в свете всегда предпочитается педантству.
«Дендизм»
Отметим, прежде всего, некоторые специфические особенности поведения Пушкина в обществе, которые бросались в глаза современникам и которые могли ассоциироваться с «дендизмом». А.П.Керн сравнивала поведение в обществе Дельвига с пушкинским, и сравнение оказалось не в пользу Пушкина: «Дельвиг соединял в себе все качества, из которых слагается симпатичная личность. Любезный, радушный хозяин, он умел осчастливить всех, имевших к нему доступ. Благодаря своему истинно британскому юмору он шутил всегда остроумно, не оскорбляя никого. В этом отношении Пушкин резко от него отличался: у Пушкина часто проглядывало беспокойное расположение духа. Великий поэт не чужд был странных выходок и его шутка часто превращалась в сарказм, который, вероятно, имел основание в глубоко возмущенном действительностию духе поэта».
Если А.П.Керн объясняет эти особенности поведения Пушкина его романами, то Н.В.Путята апеллирует к сложным отношениям Пушкина с царем и Бенкендорфом: «Среди всех светских развлечений он порой бывал мрачен; в нем было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался. По многим признакам я мог убедиться, что покровительство и опека императора Николая Павловича тяготили его и душили».
По-видимому, и Керн, и Путята по-своему правы. Но, кажется, нельзя не отметить какую-то стереотипность в пушкинском поведении, стремление Пушкина к «романтической» или «байронической» маске. Он, разумеется, не мог не понимать, что эти его апатия, рассеянность и мрачность, беспокойное расположение духа, замечались в обществе; однажды, как свидетельствует Керн, пушкинская хандра побудила Илличевского сымпровизировать забавную пародию:
У печки, погружен в молчанье,
Поднявши фрак, он спину грел,
И никого во всей компанье
Благословить он не хотел.
Любопытно, что Илличевский выбрал для своей пародии именно пушкинского «Демона», одну из вершин его «байронизма». Напомним здесь, что бытовой аспект увлечения Пушкина Байроном подчеркивал А.Н.Вульф: «Пушкин, по крайней мере, в те годы, когда жил здесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона». Так литература и быт сходятся, как бы взаимоотражаясь; «байронизм» оказывается одним из тех идеологических комплексов, которые соединяют эти две сферы жизни Пушкина. Вместе с тем нельзя не отметить, что этот «бытовой» байронизм был, разумеется, хорошо рассчитанной игрой, был маской, которая позволяла декларировать ориентацию на определенный культурный код, более или менее понятный собеседнику. Одной из возможных интерпретаций этой маски является «дендизм». Если педант пренебрегает светскими обычаями потому, что знает их слишком плохо, то денди – потому, что знает их слишком хорошо. Дендизм в России ассоциировался, конечно, с английской аристократической бытовой культурой и, в частности и прежде всего, с репутацией Байрона и Дж. Бреммеля. Если Байрон, по словам Ю.М.Лотмана, «противопоставлял изнеженному свету энергию и героическую грубость романтика, Бреммель –грубому мещанству “светской толпы” изнеженную утонченность индивидуалиста <...>».
В связи с этим напомним, что сам Байрон (во всяком случае, в начале 1820-х гг.) вовсе не склонен был отождествлять себя с денди. В «Разрозненных мыслях» Байрон говорит всего лишь о своем «мирном» сосуществовании с кружком денди, о «налете дендизма», достаточном для того, чтобы поддерживать это сосуществование, и о краткости «юношеского» увлечения «дендизмом». Другое дело, что поведение Байрона могло восприниматься в России именно как сознательная ориентация на дендизм.
Поведение Пушкина в обществе вообще вряд ли может быть определено как «дендистское». Дело в том, что такие детали одежды, как английский фрак и лорнет, и такие особенности поведения в свете, как «апатия», «замкнутость», «мрачность» и т. п., на самом деле мало что решают: все это, разумеется, легко доступно самым поверхностным подражателям. И денди это хорошо понимает. Если не Байрон, то уж во всяком случае Бреммель (с их поведением Ю.М.Лотман готов соотносить поведение Пушкина) был в центре внимания людей своего круга именно как законодатель светской моды. Но репутация Пушкина в высшем свете ничего подобного в себе не заключает: роль законодателя, в общем, Пушкину не свойственна.
Заглавного героя пушкинского романа в стихах У.Миллз Тодд III характеризует так: «Евгений, как и все прочие, начинает с того, что строит свою жизнь по литературному образцу: он – денди, холодный, насмешливый, деструктивно безнравственный. Хотя к такой роли его и подготовило воспитание, играет он ее с педантическим совершенством, которым обязан только себе самому, – ест только то, что следует, носит только то, что следует, появляется только там, где следует. Его жизнь в обществе подобна произведению искусства, имеющему цель в самом себе, она – объект эстетического созерцания. Денди прославляет форму и, по знаменитому определению Бодлера, диктует ее. В этом он – мужская параллель хозяйке салона, какой становится Татьяна в последней главе. Но в то время как создание Татьяны, ее “текст” – салон – задает нравственный императив светского общества (цивилизованность) тем, кто посещает его, “текст” Евгения – он сам – объединяет членов общества в любовные треугольники, которые держатся на Овидиевой науке любви, на аристократической боязни показаться смешным и на том, что Евгений владеет, по меньшей мере, тридцатью условными масками». Эта характеристика во многом справедлива, но не точна. Во-первых, Онегин именно «не диктует форму»: ведь он полностью, как подчеркивает исследователь, подчинен ей: «ест только то, что следует, носит только то, что следует, появляется только там, где следует», соотносясь, отметим, не только с «литературными образцами», но и с обычаями, принятыми людьми его круга. Во-вторых, если все же Онегин –денди, то очень странный: это денди, ?