Курсовая работа: “Время колокольчиков”: литературная история символа

Тут выскочит проказник леший,

Ему раздолье в кутерьме…

И в полночь самую с дороги

Кибитка на бок — и в овраг.

И разве волк ночным дозором

Придёт проведать — кто тут есть.

При видимых семантических совпадениях лирический герой в обоих стихотворениях принципиально различен. В “Зимних карикатурах” Вяземского — это иронический скептик, всегда готовый создавать именно “карикатуры” на бытовые неурядицы и неувязки. Пушкинский герой — серьёзный, измученный настоящим положением “путник”, прежде всего обеспокоенный некоей ненормальностью, алогичностью предстающего перед ним бытия. В этом бытии являются и демонологические существа: у Пушкина это “бесы разны”, “домовой”, “ведьма” (а в ранних вариантах были ещё “бесёнок”, “черти”, “мёртвые”, “русалки”: III, 836–837); у Вяземского — “леший”, “зверь с царства тьмы”, “черти”, “бесёнок лютый”, “адский пересмешник” и даже “дьявол” (“И в шапке дьявол колобродит”). Но даже эти фантастические персонажи не помогают конкретизировать облик тех, перед которыми они являются. И в конце концов всё заслоняется привычными знаками: вьюга, неизбежная тройка с колокольчиком (который то “дин-дин-дин”, то “бряк”) — и долгая зимняя российская дорога…

“Зимние карикатуры” Вяземского были опубликованы в альманахе М.А.Максимовича “Денница” на 1831год; пушкинские “Бесы” — в “Северных цветах” на 1832год. Тогда же в упоминавшемся “Русском альманахе…” появилась “Тройка” Ф.Глинки. А в конце 1833года Вяземский передал для альманаха “Новоселье” стихотворение “Ещё тройка” (“Тройка мчится, тройка скачет…”). Его стих (четырёхстопный хорей с перекрёстной рифмовкой) повторял стих пушкинской “Зимней дороги” и “Бесов”, а основные “троечные” мотивы и атрибуты представали в неожиданном облике.

Так, в этом новом представлении “тройки” наконец-то возникал и “путник” — но как возникал! Возникал в лунном свете — в противовес пушкинским “Бесам”, где луна присутствует “невидимкою”, здесь “месяц”, кажется, готов раскрыть “лицо” этого путника:

Прянул месяц из-за тучи,

Обогнул своё кольцо

И посыпал снег зыбучий

Прямо путнику в лицо…

Но не тут-то было: дальнейшая серия риторических вопросов демонстрирует, что нам так и не узнать этого на миг освещённого месяцем путника, моментально проносящегося в житейском калейдоскопе явлений:

Кто сей путник? и отколе?

И далёк ли путь ему?

По неволе иль по воле

Мчится он в ночную тьму?

На веселье иль кручину?

К ближним ли под кров родной

Или в грустную чужбину

Он спешит, голубчик мой?..

Образ лирического “я” (“путника”) здесь менее значим и менее интересен, чем собственно “тройка”, “кони”, “дорога”, “ямщик” и, конечно же, “колокольчик”. Из всех известных “троек” русской поэзии разве что в “Тройке” Н.А.Некрасова (1846) этот “путник” хоть как-то охарактеризован:

На тебя, подбоченясь красиво,

Загляделся проезжий корнет…

Но это и всё: ничего иного о каких-то нравственных качествах “проезжего корнета” мы никогда не узнаем. Субъект путешествия становится принципиальным “незнакомцем”, проезжающим “мимо” настоящей жизни. Дела и думы его ничтожны — хотя бы в сравнении со звоном колокольчика:

Как узнать? уж он далёко,

Месяц в облако нырнул,

И в пустой дали глубоко