Реферат: Байроновский контекст замысла Жуковского об Агасфере
<...> - я слов
Не знаю (и далее - 491),
что вновь возвращает нас к знаменитой 178 строфе из четвертой песни «Странствований Чайльд-Гарольда», о связи которой не только с элегией Батюшкова, но и с «Невыразимым» Жуковского писал В.Э. Вацуро.
Итак, как мы пытались показать, переклички с Байроном в «Странствующем жиде» достаточно многочисленны. В каждом конкретном случае мы стремились кратко определить и их функции. Как нам кажется, речь может идти о диалогической соотнесенности последней поэмы Жуковского с важнейшими темами и мотивами байроновского творчества, актуальными для раннего творчества поэта. Соотнесенность эта призвана подчеркнуть эволюцию не только героя «Странствующего жида», но и его автора.
Созданию поэмы предшествовали важные итоговые статьи Жуковского - «О меланхолии в жизни и в поэзии» (1846) и «О поэте в современном его значении» (1848), где прямо говорится о Байроне. В первой из них содержится противопоставление «поэзии христианской» («наполненной духом Евангелия») и «поэзии по распространении христианства» (отрицающей христианство). Творчество Байрона Жуковский относит ко второй категории; Байрон - христианин «только по эпохе, в которую живет, а неверующий по своему образу мнения и чувствования», он «присоединяет к сильному меланхолическому чувству силу негодования и презрения <...> главный источник его меланхолического негодования есть скептицизм» 26 . Напомним, что меланхолия, согласно концепции позднего Жуковского, это грусть «невозвратной утраты», легко переходящая в отчаяние, иначе говоря - это неверие в бессмертие души, неверие в Промысел Божий. Поэтому, замечает автор, «меланхолия из всех поэтических красок самая сильная», а «самый меланхолический образ представляет нам сатана. Он пал произвольно; он все отверг по гордости; он все отрицает, зная наверное, что отрицаемое им есть истина» 27 . Любопытно, что при этом Жуковский не называет ни одного текста Байрона, а перечисляет героев «Потерянного рая» Мильтона и «Мессиады» Клопштока (которую сам переводил в молодости). Можно, однако, предполагать, что в первую очередь подразумевался Люцифер из мистерии «Каин».
Уже в статье «О меланхолии...» Жуковский противопоставляет Байрона Вальтеру Скотту и затем подробно развивает этот тезис в следующей статье. Трудно сказать, уловил ли он невольный иронический эффект этого противопоставления. Дело в том, что добрые отношения и взаимное уважение двух писателей-современников были широко известны, и именно мистерию «Каин» Байрон почтительно посвятил своему другу «Сэру Вальтеру Скотту, баронету», с согласия и к полному удовольствию последнего.
В статье «О поэте в современном его значении» Жуковский доводит свои рассуждения о Байроне до логического конца, прямо заявляя: «Его гений имеет прелесть Мильтонова сатаны, столь поражающего своим помраченным величием <...> в Байроне <...> есть сила, стремительно влекущая нас в бездну сатанинского падения» 28 . Правда, Жуковский делает оговорку: «Байрон сколько ни тревожит ум, ни повергает в безнадежность сердце, ни волнует чувственность, его гений все имеет высокость необычайную (может быть, от того еще и губительнее сила его поэзии), мы чувствуем, что рука судьбы опрокинула создание благородное и что он прямодушен в своей всеобъемлющей ненависти - перед нами титан Прометей, прикованный к скале Кавказа и гордо клянущий Зевеса, которого коршун рвет его внутренность» 29 .
Что же заставило Жуковского после таких рассуждений вновь обратиться к байроновским темам и мотивам в своей итоговой, как он сам считал, поэме «Странствующий жид»?
Полагаем, что возможный ответ следует искать в двух плоскостях. Первая - значение Байрона в современном ему мире, поэтическая сила его «мрачной разочарованности», воздействие которой Жуковский испытал на себе. Желая противостоять обаянию байронизма, Жуковский выбирает персонажа и сюжет, которые потенциально могли быть развиты в богоборческом, т.е. байроническом ключе (как протест против жестокого наказания за невольную вину) и создает собственную - христианскую - версию истории Вечного жида. Симптоматично, что слушателем исповеди Агасвера у Жуковского становится Наполеон 30 , который, как «властитель дум», составлял в сознании людей начала XIX в. своего рода рифменную пару Байрону. Таким образом, один кумир эпохи прямо введен в текст, другой остается скорее в подтексте, но присутствие обоих необходимо, чтобы credo Жуковского могло прозвучать как можно более убедительно.
Вторая плоскость, где можно попытаться найти ответ на поставленный вопрос - особенность творческой манеры Жуковского. Его основным творческим принципом являлся перевод. Никто из исследователей не прошел мимо письма Жуковского к Уварову от 12/24 сентября 1847 г., где поэт подробно описывает свой труд над переводом «Одиссеи». Однако содержащееся в нем определение «Одиссеи» как собственного оригинального сочинения Жуковского почему-то не привлекло надлежащего внимания. По словам поэта, немецкий подстрочник передавал ему «буквальный смысл "Одиссеи"», это был материал здания, «недоставало только красоты, стройности и гармонии. <...> мне надлежало из данного нестройного выгадывать скрывающееся в нем стройное, чутьем поэтическим отыскивать красоту в безобразии и творить гармонию из звуков, терзающих ухо <...> В этом отношении и перевод мой может называться произведением оригинальным» 31 . Несколько далее Жуковский прямо назвает свою работу «угадыванием» и «подслушиванием». Своему письму Жуковский придавал принципиальный смысл, характеризуя его как свою «поэтическую исповедь». Он формулирует здесь общие законы своего творчества. Творчество он понимает как процесс превращения чужого текста/ замысла, идеи в свой оригинал, т.е. словесное (фонетическое, лексическое, синтаксическое, метрико-ритмическое) воплощение на своем языке (важно подчеркнуть, что не только на русском, но и на языке Жуковского) имеющейся уже в литературе (не важно, в какой литературе и на каком языке) мысли (ей, как правило, соответствует чужой текст).
В «Невыразимом» он определяет творчество как процесс пересоздания («создание в словах пересоздать»). Пересоздание, по Жуковскому, отнюдь не означает тиражирования - это трансформация, преображение, творчество в высшем онтологическом смысле (точнее - сотворчество). Поэтому он и не может быть назван переводчиком в строгом смысле слова. Сближение или, наоборот, отдаление от переводимого текста связано у Жуковского не с ростом его поэтического или переводческого мастерства, а с изменением его собственного замысла, его внутренней установки.
Как известно, пристрастие Жуковского к переводу вызывало нарекания у современников, требовавших от него оригинальной поэзии. Своей итоговой поэмой Жуковский как бы пытается ответить на эти упреки - «Странствующий жид» не является переводом чужого литературного текста. И все-таки это перевод - перевод на язык Жуковского распространенного в литературе первой половины XIX в. сюжета, позволившего поэту говорить о своих внутренних, глубоко личных переживаниях. С точки зрения «биографии души» этот текст, конечно, «автобиографический». Агасвер для Жуковского символизирует всякого христианина, в том числе и автора поэмы 32 , что возвращает сюжету его универсальность, давшую поэту возможность заново «проговорить» глобальные проблемы человеческого бытия и животрепещущие современные проблемы, среди которых существенно место занимает концепция развития современной литературы 33 .
Мы стремились показать, что при отсутствии у «Странствующего жида» непосредственного «претекста» в традиционном смысле, и здесь чужие (как и собственные ранние) тексты необходимы были Жуковскому как импульсы для создания своего итогового произведения. Мы указали лишь на одну группу таких импульсов, связанных с творчеством Байрона.
Примечания
1 Вацуро В.Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 5 (далее: ЗК). Конечно, вышедшая в том же году его книга «Лирика пушкинской поры. "Элегическая школа"» в значительной мере посвящена Жуковскому, но в названиях глав его имя упомянуто лишь однажды (еще один раз косвенно - через заглавие стихотворения).
2 Эта манера автора хорошо известна читателям его трудов. Отметим, также попутно, одно важное, хотя и не оговоренное стилистическое предпочтение В.Э. Вацуро: «Childe Harold's Pilgrimage» следует переводить на русский язык не буквально «Паломничество», а «Странствования», что, нельзя не признать, гораздо более соответствует духу поэмы Байрона.
3 См.: Янушкевич А.С. Этапы и проблемы творческой эволюции В.А. Жуковского. Томск, 1985. С. 259-264; Канунова Ф.З. Нравственно-философские искания русского романтизма (30-40-е гг.) и религия (К постановке проблемы)// Проблемы метода и жанра. Томск, 1997. Вып. 19. С. 14-17. Из недавних работ хотелось бы выделить важное наблюдение тартуской исследовательницы Т.Н. Степанищевой, которая в своей еще не опубликованной статье интересно соотносит замысел об Агасфере с балладами Жуковского начала 1830-х гг. Сошлемся и на собственный доклад «Легенда о вечном жиде в замыслах Пушкина и Жуковского» (статья находится в печати в иерусалимском «Пушкинском сборнике»). Однако все это по-прежнему - первые приближения к теме.
4 The Works of Lord Byron. In four volumes. London, 1829. Vol. 1. P. 43.. Подстрочный перевод: «Так определено, непрестанная тоска/ Гнала легендарного Странствующего жида;/ Она не перейдет могильной черты,/ Но не оставляет надежды на отдых здесь». Это место в переводе И.А. Бунина, воспроизводящемся в современных русских изданиях Байрона, передано весьма неточно. Ср.:
Томим сердечной пустотой,
Делю я жребий Агасфера.
И в жизнь за гробовой чертой,
И в эту жизнь иссякла вера.
Байрон Д.Г. Избр. произв. В 2 т. М., 1987. Т. 1. С. 181.
5 Цит. по: Маслов В.И. Начальный период байронизма в России (Критико-библиографический очерк). Киев, 1915. С. 23.
6 См.: Жилякова Э.М. В.А. Жуковский - читатель Байрона// Библиотека В.А. Жуковского в Томске. Томск, 1984. Ч. 2. С. 418-449. Далее ссылки см. в тексте: БЖ с указанием страницы.
7 Подробнее см. об этом: Жилякова Э.М. К вопросу об отношении В.А. Жуковского к поэзии Байрона// Художественное творчество и литературный процесс. Томск, 1983. Вып. 5. С. 98-103. Вообще статья посвящена рассмотрению связи двух текстов Жуковского 1819 г. с байроновским творчеством - «На кончину ее величества королевы Виртембергской» (перекличка с 165-172 строфами IV песни «Чайльд-Гарольда») и «Узник» (перекличка с «Манфредом»). Ср. также: БЖ. 420.
8 Письмо А.И. Тургенева Вяземскому от 13.08.1819// Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. 1. С. 288. Очевидно, что под «лучшим» следует подразумевать любовь Манфреда к Астрате.
9 Жуковский В.А. Собр. соч. В 4 т. М.-Л., 1959. Т. 2. С. 147.
10 Там же. С. 279.
11 Строка Жуковского «Я безнадежность полюбил» близка к строке Байрона «I learn'd to love despair» (The Works of Lord Byron. Vol. 2. P. 347), хотя и содержит несколько иной акцент, как и знаменитая финальная строка: «Я о тюрьме моей вздохнул», которая у Байрона звучит так: «even I/ Regain'd my freedom with a sigh» (Ibid. P. 348). Эти моменты не были отмечены в важной статье Э.М. Жиляковой, («Шильонский узник» Байрона в переводе В.А. Жуковского// Художественное творчество и литературный процесс. Томск, 1982. Вып. 3), поскольку она излишне пыталась заострить общность «мироощущения и принципов художественной системы двух поэтов» (Там же. С. 131).