Реферат: Державин – Пушкин – Тютчев и русская государственность

жену красавицу – и боги

ваш брак благословят.

Погружение в «вещественность» дало Державину истинное счастье. Подобно Пушкину, и он тяготился порочным двором царей («Деревня» написана еще в державинском стиле) и его душа просила покоя; – но он действительно обрел его. Его совершеннейшее произведение, самое вдохновенное и самое мудрое – «Евгению. Жизнь Званская». Вряд-ли бы он понял самые затаенные, самые трагические переживания и думы Пушкина, – те, которые дали начало Воспоминанию, монологу Скупого Рыцаря, Песне Председателя и «Не дай мне Бог сойти с ума».

III

Мы видим, что «Памятник» отнюдь не является единственным примером использования державинского образца у Пушкина. В известном отношении этот пример даже наименее характерен. Здесь нет злементов «обратной пародии», – ибо и в образце тон уже взят до некоторой степени созвучный пушкинскому. Общий прием, каким Пушкин приспособляет Державинский материал для своего творчества, может быть охарактеризован так: Пушкин разгружает его от избытка «вещественности»;. упрощает и, в известном смысле, «обедняет» его [15]; вместе с этим углубляет настроение и, наконец, прибавляет каплю своего душевного «яда», вносит в безмятежный державинский мир тревогу... В первом отношении «Памятник» составляет исключение. Это понятно, – ибо и у Державина в данном случае отсутствуют его обычные стилистические черты. Державинский «Памятник», в отличие от прочих его произведений, безобразен, бескрасочен и беззвучен. Любопытно, что в прочих отношениях Пушкин, перерабатывая здесь Державина, идет дальше его в пользовании приемами державинского же стиля: в пушкинском «Памятнике» больше славянизмов, торжественных, «высокопарных» речений, нежели в державинском. Стилистически пушкинский «Памятник» ближе к «Лебедю» и к «Ласточке», нежели к своему прямому образцу:

Душа моя! Гостья ты мира!

Не ты-ли перната сия?

Воспой же бессмертие, лира!

Восстану, восстану и я... (Ласточка).

Вот тот летит, что, строя лиру,

языком сердца говорил,

и, проповедуя мир миру,

себя всех счастьем веселил. (Лебедь).

Ср. душа в заветной лире и т. д. Возможно, что, по ассоциации, отсюда же попало в «Памятник», – в измененном значении – и эмфатическое «всяк сущий в ней я з ы к», вместо простого «в народах не-иссчетных», как у Державина. Это усиление пафоса, это повышение тона имеет у Пушкина особое значение. Формально державинский «Памятник» «логичнее» пушкинского. Перечислив свои права на бессмертие, поэт сам возлагает на себя венец [16], и этим «апофеозом» заканчивает стихотворение. Пушкин «отвечает» Державину: его муза «не требует» венца. Тон, у Державина постепенно повышающийся, у Пушкина постепенно падает (следует заметить исчезновение славянизмов к концу стихотворения). Слова, выражающие горацианское презрение к «черни», отнесены на последний стих: и не оспаривай глупца. Ср. у Державина: О Муза! возгордись заслугой справедливой, и презрит кто тебя – сама всех презирай; непринужденною рукой, неторопливой, чело твое зарей бессмертия венчай. Пушкин даже не говорит о «презрении»: Просто – не оспаривай глупца. Его муза уже выше страстей, «выше всех желаний». Это – трагическая автаркия Скупого Рыцаря. Вот она, эта капля яду, неведомого Державину. Гершензон имел некоторые основания заподозрить иронию в 4-ой строфе. Но его толкование черезчур упрощенно. Смеяться над своею деятельностью «пустынного сеятеля свободы» Пушкину не приходило в голову [17]. Специфический пушкинский «яд», особая горечь, которой пропитан «Памятнике», заключается вовсе не в том, что торжественное всенародное признание поэта основано на недоразумении, – как толкует Гершензон, что его слава у «глупцов» основана на чем-то ином, нежели его слава у «пиитов», – но в том, что и этой славы ему не нужно.

Это не мешает ему выдвинуть свой «титул» на бессмертие с такой же убежденностью, как это сделали Гораций и Державин. И в том, как он это сделал, заключается опять «ответ» – и притом весьма принципиального свойства – Державину:

... Первый я дерзнул, заявляет Державин, в забавном русском слоге,

о добродетелях Фелицы возгласить,

в сердечной простоте беседовать о Боге

и истину царям с улыбкой говорить.

Речь идет, конечно, далеко не об одной лишь стилистической реформе, но и о том, что «улыбка» прикрывала подчас у него истины, царям мало приятные. Пушкин идет дальше. Весьма вероятно, что – как догадываются некоторые исследователи, – «чувства добрые», это – те «bons sentiments», выраженные в «Деревне», за которые велел его благодарить Александр I. Но о царях в «Памягнике» нет уже речи. Пушкин гордится тем, что эти чувства добрые он возбуждал – в народе. Более того: несомненно с умыслом горацианско-державинские, чисто риторические «пирамиды» заменены александрийским столпом. Поэт перерос своего венценосного преследователя. Так, парафразируя Державина, намеренно удерживая его построение, следуя за Державиным стих за стихом, внося лишь незначительные изменения, Пушкин бесконечно углубляет содержание своего образца [ 18].

Пушкин знал, что делал, когда, подводя итог своего поэтического пути, избрал для этого, в качестве формы, парафразу соответствующего произведения Державина. Медлительная эпопея личной жизни Державина уже как-то предвосхищает стремительно разыгравшуюся трагедию пушкинской судьбы. Первый был признанным российским Пиндаром, вторый, Овидий при одном Цезаре, искренно стремился к тому, чтобы явиться Горацием при его преемнике. Раньше Пушкина, Державин мечтал о благодетельной роли певца, приближенного к престолу, старался напоминать сильным мира о «святой добродетели» и священной «справедливости» (постоянные его выражения), о Всевышнем, судящем царей, как своих рабов; был, как поэт, таким же бельмом на глазу «вельмож», каким он был в качестве сенатора и генерал-прокурора; пребывал хронически в том фальшивом положении, в которое попал при Николае Пушкин; подобно Пушкину, познакомился (при Павле) с приятностями высочайшей цензуры и, подобно Пушкину, был вынужден убедиться в неосуществимости своей попытки при помощи «лиры» облагородить суровую и бездушную русскую государственность. Его борьба за свои права божественного избранника и просто за свое достоинство человека трогательна. Его падения – редки и несущественны, – и он искупил их прямодушием, с каким он сознавался в них [ 19]. Он писал оды Зубову и Павлу Петровичу – Пушкин не «пел»

Бенкендорфа, да последнего бы никакая ода не проняла; но после расправы с декабристами, убоявшись быть заподозренным в неблагодарности, которая «хуже либерализма», он все-же выразил «надежду славы и добра» и уверил – старался и себя уверить, – что глядит вперед без боязни. В этом «державинском» положении он не случайно вспомнил о своем предшественнике, когда доказывал «друзьям», что он не льстец и что он слагает царю свободные хвалы: языком сердца говорю – повторил он стих из «Лебедя».

Своей деятельности гражданина Державин не отделял от своего поэтического подвига. В первой ему рано пришлось разочароваться:

Что обо мне расскажет слава,

коль я безвестну жизнь веду?

Не спас от гибели я царства,

царей на трон не возводил. (как Минин и Пожарский).

– – – – – – –

И защитить не мог закона (как Долгоруков). [ 20]