Реферат: Два лейтмотива пушкинского романа в стихах “Луны при свете серебристом...”

Играет солнце; грязно тает

На улицах разрытый снег.

Почему совсем иными поэтическими красками рисовал автор весну героини? Ответ есть: “...в возраст поздний и бесплодный... печален страсти мёртвый след”. Бурям осени, а не весенним грозам уподобляет поэт его страсть.

Весна не задела его сути — “он не сделался поэтом, не сошёл с ума”. Герои встречаются не своей сущностью, а своими светскими масками. Онегин занят “не этой девочкой несмелой”, а неприступной богиней (она же, по Пушкину, та же девочка). Татьяна “в роль свою вошла”. Она не забывает сказать и о своём положении при дворе, и о достоинствах мужа, и о нежелательности светского скандала. Прошлое она именует “младенческими мечтами”. В изящные, но в общем-то шаблонные формы облечено признание Онегина.

Встреча не совершилась. Роман о двух печальных встречах главных героев стал романом о двух роковых невстречах.

Только поэзия навсегда соединила их образы в нашем сознании. Вечно будут стоять они друг против друга и вечно будут совершать это странное классическое па — то он, закованный в снежную броню, будет выслушивать её жаркие излияния, то она, цепенеющая в невских льдах, будет отвергать его чувство.

Так стоят они в веках — два вечных русских полюса...

Пусть дни идут.

Идут года.

Им не сойтиться никогда.

(М.Ю.Лермонтов)

* * *

Два героя, околдованные русской зимой, — лишь один из аспектов избранной нами темы. Снежная мелодия в романе — часть более широкого мотива — холод и жар. Лёд и пламень. Застой и движение. Проза и стихи. Река жизни, остановленная морозом.

Антитеза жар–хлад соединяется с одной из центральных тем романа — Россия и Европа.

Тема эта построена на контрапункте, то есть буквально — пункт против пункта.

(Отметим, что это один из основных законов построения мысли в романе: “русская душой” — “по-русски плохо знала”. Онегин — плод воображения (“...и как героя назову”) — Онегин — реальная личность человека, дружившего с автором. Ленский не желает “узы брака несть” — Ленский давно уже помолвлен. Письмо Татьяны хранится у автора — письмо это хранится у Онегина. Примеры можно умножить. Этот принцип автор иронически признал в первой главе своей слабостью: “противоречий очень много, но их исправить не хочу” (!).

Поочерёдно соединяя тему жара и хлада то с Россией, то с Европой, поэт утверждает полярные друг другу мысли. Мысли эти текут параллельно и соединяются лишь в сознании читателя (я бы назвал это “добахтинский полифонизм”).

Соединив одни точки, мы получим: Россия — это вечный холод. Зима — некое постоянное время года, ибо даже лето здесь лишь “карикатура южных зим”. По снегу летит герой в первой главе, по снегу летит он в восьмой главе. Снег — фон петербургского бала и шалаша в деревне. Столица — это Северная Пальмира. Женщины — это “жёны севера”. В сумрачной России вечный холод, вечный сон и вечная проза. Здесь непробудно спят Петушковы, обжоры Фляновы. Храпят Скотинины. Вообще Скотининым со времён Фонвизина нет перевода (“От тридцати до двух годов”). Они плодятся в новом веке, как плодились в старом, как плодятся их родичи-свиньи (всё это чудища из бесовского видения в V главе).

Тьма и мороз здесь “полмиром... обладает”. Всё сковано и застыло во тьме. Однообразна и уныла зимняя дорога. Однообразны разговоры “про лён... про скотный двор”. “Дороги плохи, мосты забытые гниют... клопы... блохи... голодный прейскурант” и тому подобное. Зима часто рисуется пугающе: “Ветер, тучи нагоняя, дохнул, завыл...” Стоит явиться робкому весеннему цветку, как “дохнула буря” — увял “цвет прекрасный”, “потух огонь на алтаре”. Стоило Онегину совершить лишь малое действие по разумным законам просвещённой Европы, как сразу зашевелилось, захрюкало, заворчало косное большинство.

Европейское просвещение нам не пристало. “И нам досталось от него жеманство, больше ничего”. Ничего не читал дядя Онегина (кроме “тетради расхода”), никогда не читал папаша Ларин. Русская столица (у Пушкина — деревня; Москва — Русь. Петербург — Европа) стынет в косности, как у Грибоедова: “тот же шпиц и тот же муж”, те же сплетни, те же тётушки. Живая, свободная любовь существует лишь в западных романах. “Мы не слыхали про любовь”.

Здесь ничего не означает смерть, потому что ничего не означает жизнь. Если о жизни героя можно сказать только: “лет сорок с ключницей бранился, в окно смотрел да мух давил”, то чему удивляться, что смерть его рисуется так: “попы и гости ели, пили...” Заметим: не молились, а ели, как и на именинах у Татьяны. О странных людях этой земли, “где дни облачны и кратки”, сказано устами юного поэта, что им “умирать не трудно”.

В данной оппозиции Европа — это жар, тепло, движение, мысль, культура, поэзия. Это солнечная Италия, где и сегодня в прекрасных недостижимых городах звучит “напев Торкватовых октав”. (О, Брента! — какое жаркое восклицание!) Там Венеция, где плещет вода о мрамор, где поэт мечтает скользить в гондоле “с венецианской младой”. Мечтает покинуть “скучный брег” “неприязненной стихии”. Там божественный Омир, там звучит гордая лира Альбиона. Там обретёт поэт “язык Петрарки и любви”. Даже Африка оказывается у Пушкина в этом ряду. Там будет он “вздыхать о сумрачной России”. (Та же антитеза: жаркая Африка — сумрачная Россия.)

Однако давайте соединим иные точки и мы получим совсем иной контрапункт.

Европа — это холод равнодушия, холод расчёта, это “мертвящее упоенье света”. Первая глава — это, несомненно, Европа. Тут и слова чаще чужие: панталоны, фрак, Адам Смит, Talon, ростбиф, лимбургский сыр, Сей, Бентам, Чайльд-Гарольд, Армиды и прочее, и прочее. То же в восьмой главе: vulgar, комильфо, квакер... Здесь сказано: “даже глупости смешной в тебе не встретишь, свет пустой”.

Здесь нельзя жить. Можно только блистать. Блистает снег. Эпиграф к первой главе говорит не о пылкости чувств (“жить торопится и чувствовать спешит”), а о том, что люди летят мимо подлинности чувств (эпиграф из поэмы “Первый снег”, о чём современник знал).

Здесь не может быть чувства любви к сыну, отцу, матери. Поэт вообще не упоминает о матери героя и даже не считает нужным хоть как-то объяснить этот факт. Да и об отце ничего неизвестно как об отце — лишь как о светском транжире, что “промотался наконец”. Не думал он о сыне, предоставив его мсье и мадамам. Не плачет о нём сын. (Да и нет такой проблемы. Проблема лишь — брать или не брать наследство.) О дяде же Онегин мечтает, чтобы лучше застать его мёртвым. Ибо нужен не он, а его имение. Заботиться о больном? — “Какое низкое коварство!” Не важен и театр, и детский праздник. Нужно блеснуть — и улететь.

Европа — это политэкономия вместо живой жизни. Человек человеку — волк. “Двуногих тварей миллионы” — лишь орудие нашего восхождения к богатству и почестям. Потому её высший кумир — Наполеон — чугунная кукла “с руками, сжатыми крестом”.

В этом повороте Русь — воплощение жара, тепла, доброты. Русь — это пылающий огонь. И неслучайно она у поэта встречает мрачного тирана пожаром. Говоря о Москве как средоточии чувства любви к родине, поэт опять прибегает к той же метафоре:

Как жар, крестами золотыми