Реферат: Имперские вопросы России
Развитие этих народов в имперский период удачно описывает популярная сейчас в историографии модель «ниши». Напомним, суть ее в том, что, создавая противовес польской гегемонии, имперские власти, иногда сознательно, чаще невольно, открывали простор для национально^ культурного развития третьих сил. В этом же направлении работала и аграрная политика, создавшая прослойку зажиточного крестьянства. Претворяемая в жизнь в условиях усиления русификации, она формировала почву для роста национальной активности.
Отнесение абсолютного большинства жителей громадного региона к русским, отвечая «высшим» государственным интересам, создавало немалые трудности для администрации самих западных губерний. Находясь в более тесном соприкосновении с населением, она, как представляется, в полной мере отдавала себе отчет в его национальной специфике, особенно явной, когда в среде местных жителей оказывались выходцы из Великороссии. Длившаяся с конца XVIII в. по середину 1830-х гг. дискуссия о пилипонах32 и вся последующая история старообрядцев в Белоруссии показывают, что власти четко различали пришлых великорусов и местных крестьян; нередко раскольники представлялись своеобразным эталоном русского начала в западной части империи. Об этом же говорят и инициированные правительством опыты русской крестьянской колонизации «возвращенного» края. «В здешнем народе, — свидетельствовал виленский генерал-губернатор Ф.Я.Миркович, — нет воинского духа, ни расположения к предприимчивости, ни чувств отваги», присущих, как считалось, русским. В 1841 г. он выражал даже опасение за ассимиляционные последствия смещения местного населения с великоросским. «Целому народу, — писал Миркович, — имеющему посреди себя посторонних людей другого происхождения, свойственно иметь влияние на малое в сравнении с ним число их». Не исключал высокопоставленный администратор и нежелательных результатов обратного влияния33.
В контексте того же соотнесения с великорусами на «малоразвитый... дух деятельности, предприимчивости» указывалось в материалах произведенной в 1843 г. ревизии округа пахотных солдат Витебской губернии. Окружное начальство сокрушалось по поводу плохой посещаемости своими подчиненными церковных служб (Иосиф Семашко вообще считал отсутствие религиозного рвения особой чертой белорусов, отличающей их от украинцев34). Происходили конфликты из-за сроков проведения сельскохозяйственных работ: «пахотные солдаты» предпочитали слушаться не своих командиров, а ссылавшихся на традицию стариков. Вредными объявлялись местные народные обычаи, например, толока -коллективная. помощь отдельному крестьянскому хозяйству35. Контраст Белоруссии с Центральной Россией хорошо чувствовался и постоянно подчеркивался выходцами из последней. В их представлении, это был «забытый Богом и забитый людьми край»36.
С ликвидацией в 1839 г. церковной унии устранялось важнейшее формальное несоответствие населения Западного края канонам официальной народности. Этот акт, однако, не уничтожил различий между древлеправославными и воссоединенными, тем более что религиозное рвение неофитов, как уже отмечалось выше, оставляло желать лучшего. Когда в начале 50-х гг. в связи со сбором сведений о состоянии православных церквей были затребованы данные о «русских селениях» Западного края, таковое распоряжение поставило в затруднение часть земских исправников Гродненской губернии. «В Гродненском уезде, — доносил один из них, — все местечка, селении, деревни и дворянские околицы населены туземными жителями, коренно здесь обитающими». Потребовалось специальное разъяснение губернских властей. «Под именем русских селений, — гласило оно, — следует разуметь такие селения, в коих жители исповедуют православную веру, или если в том же селении в числе жителей другого исповедания находятся также и православные»37. Интересно, что в составлении «вопросника» принимал личное участие сам император Николай. Именно ему принадлежала неудачная формулировка «русские селения». Более того, в изначальной высочайшей редакции фигурировали не православные, а «русские церкви» — эта дефиниция, насколько нам известно, в предписания губернаторам не попала38.
Лишь в начале XX в., в ходе подготовки указа о веротерпимости, «упорствующие» экс-униаты были признаны окончательно потерянными для государственной церкви. «Особые заботы об охранении национальности бывших униатов, — решили в Петербурге, — едва ли могут привести к определенным результатам... Бывшие греко-униаты, в силу исторических обстоятельств, еще ранее отпадения их в католичество были полонизированы настолько, что все попытки обрусения их оказались тщетными» .
Властями делались также попытки провести национальные водоразделы внутри контролируемого поляками католицизма при помощи манипуляций с языками богослужения и целенаправленного подбора кадров священнослужителей. В этой связи существовали два подхода к пониманию национально-государственных интересов. Согласно одному из них, замена польского языка русским оградила бы простолюдинов от чуждого влияния, уменьшила связь между католицизмом и «полонизмом». Сторонники другого подхода опасались, что данное нововведение будет способствовать росту популярности католической религии, и поэтому предпочитали не изменять существующего порядка. В 1869 г. был узаконен паллиатив: служба на русском языке допускалась по ходатайству прихожан. Проведенный опрос населения показал, что жители Минской, Витебской и Могилевской губерний не пожелали воспользоваться предоставленной им возможностью.
Кроме того, рассматривался вариант использования «неисторических» языков. Так, попечитель Ширинский-Шихматов рекомендовал министру А.В.Головкину в 1862 г. «преподавание закона Божьего католического исповедания производить на местном языке: в Жмуди — на жмудском, в белорусских губерниях — на белорусском, но отнюдь не на польском»40. Однако и этот опыт не имел успеха: слишком прочно укоренился в сознании паствы стереотип «польской», «господской» веры, требующий употребления в качестве Литургического непременно Польского языка41.
Отношение к белорусам-католикам не было однозначно негативным. Дискуссия середины 60-х гг. о принципах земельной политики в Западном крае закончилась выводом из-под действия запретительного законодательства крестьян католического вероисповедания42. В начале XX в. минский губернатор П.Г.Курлов выступал против притеснений, ориентированных на один конфессиональный признак. «Среди католиков, — подчеркивал он, — была масса белорусов, ничего общего с поляками не имевших и даже враждовавших с ними»43.
Наряду с разнообразием национального характера («народного духа»), вероисповедными моментами, этнографическими и антропологическими особенностями, серьезным препятствием к консолидации русского народа служил язык. Учебное начальство весьма болезненно реагировало на живучесть местных наречий. Расцениваемые как отклонение от норм русского языка, они подлежали исправлению. В 1854 г. в Комитет министров поступили сведения о том, что почти все выпускники гимназий и училищ Витебской губернии «говорят и пишут на местном наречии..., на бумаге излагают дело... неправильным языком..., длинно, сбивчиво и часто совершенно непонятно». Для «исправления ошибочного местного выговора и неправильного произношения» разрабатывалась целая педагогическая методика44.
Еще одна опасность связывалась с распространением учебной и другой литературы на латинице. «С допущением подобного распределения азбук, — предостерегал в 1859 г. на страницах печати «голос из югозападной России», — произойдет какой-то хаос даже в распределении видов русского народа... Из этнографии славянских племен и истории русского народа известно, что южная и северная Русь (к ним относится и белая Русь как третий вид) составляют два нераздельных вида одного рода». Продолжая зооморфные параллели, «голос» сравнивал любое сближение одной из отраслей русских с поляками с разделением животного мира «на лошадей, коров и плотоядных»45.
Стереть следы «латинства» в литовской письменности, как известно, стремились путем перевода ее на кириллическую Графику и запрета ввоза книг из Восточной Пруссии (1865-1904 гг.). «Создавая литовскую национальность, не имевшую доселе своей литературы, — опасался министр Д.А.Толстой, — мы искусственно упрочивали бы отдельность такого племени, которое по отсутствию в нем всяких исторических задатков, с течением времени должно поглотиться национальностью русскою»46. По оценке властей, «административные распоряжения, имевшие целью возрождение литовской национальности, остались безуспешными».
В 1910-1911 гг., отвечая на вопрос о национальном составе эмигрантов за океан, земские участковые начальники Гродненской губернии в большинстве случаев доносили о «местных крестьянах-белорусах». «Так как Местное население состоит из белорусов, то и эмигрируют исключительно белорусы», — писал начальник одного из участков Сокольского уезда. Иногда добавлялось, что белорусы эти по вероисповеданию православные и католики. В некоторых случаях в ответах фигурировали крестьяне православного и католического исповедания без уточнения их национальной принадлежности. Однажды наряду с белорусами были указаны малороссы. Заявления же вроде того, что «состав рабочих по национальности русский», составляли исключения47.
У приверженцев безоговорочной унификации имелись оппоненты. Не однажды осуждал придирчивое отношение к сохранявшимся местным особенностям Иосиф Семашко, выступавший, в частности, против присылки в прежние униатские епархии священников из внутренней России. «Нужно только выжидать, все придет само собою, — наставлял он. — Пора бы, кажется, и порицателям воссоединенных напомнить, что они ставят себя в смешную позицию тех, которые осуждали бы победителя, приобретшего целую провинцию, потому единственно, что там носят не такие шапки и лапти, как в Смоленской губернии, и говорят другим языком или диалектом... Хотеть искоренить все эти разности есть трудиться не для церковного единения, но для раскола... Массы народные пребразуются и сливаются только временем»48. Фольклорист П.А.Бессонов предостерегал судить о принадлежности к русским по исполнению песни «Вниз по матушке по Волге»49. Однако его мысль об утверждении «русского дела» путем развития местных, белорусских начал не находила сочувствия в верхах. Гораздо более популярными были надежды на то, что «в местную струю народной жизни вольется живая струя из недр самой России»50.
Обследовавший Белоруссию в 1867-68 гг. по заданию Русского географического общества С.В.Максимов пришел к весьма утешительному для властей выводу: население этого края, не исключая «представителей местной образованности», не считает себя белорусами и обнаруживает «желание быть... прямо и без ограничения русским». «Белоруссии, утверждал Максимов, — чужды намеренные стремления обособляться, казаться племенной особенностью и национальною исключительностью, хотя бы даже по приемам и убеждениям малороссов, казаков всех наименований, сибиряков и т.п.»51. Украинская параллель здесь особенно примечательна.
В период восстания 1863-64 гг. состоялась острая полемика по украинскому вопросу между выступавшим в явном тандеме с Катковым Валуевым и Головкиным. В 60-70-е гг. возможности обрусительной политики казались власть имущим еще поистине безграничными. В населении Западного края виделась податливая глина, способная принять в умелых руках любую форму. Украинофильство представлялось «ветвью польской интриги» (согласно Пыпину, писавшему в 90-е гг., «знаменитая тема, которая... повторялась множество раз и благополучно дожила... до наших дней»52). «Никакого особенного малороссийского языка, — писал министр внутренних дел главе ведомства народного просвещения , — не было, нет и быть не может, и... наречие..., употребляемое простонародием, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польшей». Головнин, напротив, не считал язык носителем тех или иных политических тенденций, приветствовал литературную обработку местных наречий, отводил от украинофилов обвинения в пособничестве полякам53.
Преследуя украинофилов в Киеве, правительство не отказывалось от их использования, наряду с пророссийски настроенными галицийскими русинами, в Царстве Польском. Кадры украински ориентированной интеллигенции, включая одного из основоположников украинского национального движения П.А.Кулиша, направлялись на Холмщину, где ликвидация греко-католической церкви произошла лишь в середине 70-х гг.54. Власти выражали недовольство по поводу того, что попавшие в тамошнюю униатскую среду русские чиновники и крестьянские комиссары говорить «скорее учатся по-польски, чем по-малороссийски»55.
«Снисходительность в Польше, строгость в западных губерниях!» — так ставился вопрос М.П.Погодиным, часто выступавшим рупором правительственных идей. Уже оценивая итоги польской политики самодержавия, министр иностранных дел С,Д.Сазонов также настаивал на проведении «строгой грани» между Царством и западными губерниями. «В управлении Западной Русью и заодно ,с ней Литвою... «антипольская политика» была законна и целесообразна, — писал он. — К несчастью для России.., и Польша, и Западная Россия управлялись по одному, довольно упрощенному, образцу»56. Не следует, однако, недооценивать региональной специфики политического курса. Можно определенно утверждать, что регионализация политического курса пошла значительно дальше различий между Царством Польским и Западным краем.
В пределах белорусско-литовских губерний (Северо-западный край) все более резко противопоставляются восточная часть (Могилевская и Витебская губернии), отошедшие России по первому разделу, и западная часть, в к?